«Читали ли Вы книгу „Muto boyz“ Павла Тетерского?» Нет, не читал и не знаю, надо ли. Ну, наверное, прочту.
«Размышляя о Вашей идее русской матрицы, понимаю, что, либерализуя экономическую систему, политического развития не будет. Не выйдет Россия вперёд, пока не разберётся в себе». Абсолютно точно. Пока не разберётся в себе, никуда она вперёд не выйдет. Разбираться в себе она боится. Почему — не знаю.
«Хотелось бы про Лема». Давайте попробуем.
«Что Вы думаете о творчестве…» Уже отвечал на этот вопрос.
«Несколько слов о Петре Горелике. Тот ли это Горелик, жена которого была в эвакуации?» Нет, совершенно не тот. На тот момент старший лейтенант Горелик (впоследствии капитан) ещё не был женат.
«Ваше отношение к творчеству Бибихина и Седаковой». У меня разное отношение к творчеству Бибихина и Седаковой. Седакову я высоко ценю как поэта, несколько меньше как эссеиста христианского. Но в любом случае как поэт, мне кажется, она больше делает для утверждения христианства, чем как теоретик. При этом она — превосходный мыслитель. Что касается Бибихина: я уважаю его вчуже, но он чрезвычайно от меня далёк.
«Как Вы относитесь к Юлии Латыниной, к её взглядам и творчеству?» С преклонением. Мне интересно её творчество и совершенно не интересны её взгляды.
Латынина — настолько осведомлённый человек, настолько умный, настолько крупный писатель, создавший несколько замечательных циклов… Даже если бы не было её фэнтезийного цикла, был бы замечательный ахтарский цикл. Посмотрите на масштаб ненависти, которую вызывает Латынина. Это масштаб ненависти к серьёзному явлению. Человек, который написал 20 серьёзных романов и ещё несколько несерьёзных под псевдонимом, и написал их на достаточно качественном уровне, действительно создав свою манеру, заслуживает внимания и интереса. Я уж не говорю о том, что она замечательно имитирует горскую речь и горскую стилистику в романе «Земля войны» и в других романах, обнимающих как бы ахтарский цикл. Кавказский цикл у неё ничуть не хуже. Она прекрасно понимает кавказскую психологию. И вообще Юлия — человек очень хороший. Если она меня сейчас слушает, привет ей большой. Но она, насколько я знаю, за границей.
«Как Вы относитесь к Бжезинскому?» Без большого интереса, честно говоря. Мне кажется, что Янов гораздо интереснее.
«Как Вы относитесь к русским эмигрантам, бежавшим после революции?» Говорил уже на эту тему.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как обречённый, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
«Вы много ездили по США. Скажите, хотят ли наши соотечественники вернуться назад?» Хотят, конечно. Для многих это осталось неразрешимой травмой. Эмигрантская травма — это ведь не только когда ты говоришь гадости про Родину, а это когда ты следишь за ней, когда ты хочешь поучаствовать в её духовном возрождении. Я думаю, когда начнётся духовное возрождение, очень многие из них поедут сюда обязательно. Почему бы им, собственно, сюда и не поехать?
«У Вас в „ЖД“ описана полная безысходность, зато в последних выступлениях Вы всегда очень оптимистичны и предрекаете в скором времени расцвет. Как это совмещается?» Очень просто совмещается.
Всякая безысходность имеет свой исход, всякая безысходность имеет предел. В какой-то момент человек начинает видеть свет в конце тоннеля, видит абсурд, уровень абсурда, который действительно превосходит всё, что можно себе представить. Я очень не люблю ситуацию абсурда в стране. Она меня раздражает безумно именно потому, что она порождает ситуацию неуважения людей друг к другу, а это, по-моему, отвратительно.
«Вы говорили про литературу Японии после Второй мировой, что она умерла. У меня появилась мысль о синонимичности „Ловца во ржи“ и „Исповеди „неполноценного“ человека“ Осаму Дадзая».
Понимаете, Макс, есть целая теория, что Холден Колфилд, как и Лолита — это порождения войны, это дети послевоенного времени, которые несут на себе его травму. Но обратите внимание… Дадзай, конечно, гениальный писатель. Я никому не посоветовал бы читать его — он очень депрессивен, немного безумен. Понимаете, он действительно депрессивен, как такой японский вечер у моря, синий, долгий японский вечер у моря; депрессивен, как цветение сакуры, как восхождение на Фудзияму. Он — вообще наследник депрессивной культуры, очень мрачной, очень суицидальной. Вы же помните, что он пытался с собой покончить постоянно. И в конце концов ему это удалось (правда, в компании).
У меня есть ощущение, что «Исповедь „неполноценного“ человека», если уж сравнивать с какой-то западной литературой, то это «Человек без свойств», очень точная копия. Ведь дело в том, что «Ловец во ржи» — очень весёлая книга, смешная, увлекательная. Ну, будем называть её «Над пропастью во ржи», как в России укоренилось. А книга Дадзая — она мучительно-серьёзная, томительно-серьёзная, как «Роман с кокаином», она как-то очень безрадостная. Поэтому мне Сэлинджер, конечно, гораздо ближе.
«Как отличить хорошую книгу от плохой?» По-моему, невозможно отличить, это очень субъективно.
«Что Вы думаете о Мэтте Ридли, — абсолютно ничего не думаю, — и о Стивене Пинкере?» Совершенно ничего не думаю, но теперь, с вашей лёгкой руки, непременно буду думать.
«Расскажите о Вашем отношении к Сэлинджеру. Прочитал в Википедии, что Вы не любите „Над пропастью во ржи“». Нет, очень люблю. Он меня раздражает безумно, но раздражает так, как может раздражать только действительно очень близкий родственник.
И чтобы закончить временно с вопросами и перейти к рассказу о БГ…
«Сегодня перечитал „Эвакуатор“. Эвакуаторы обречены быть отвергнутыми детонаторами? И второй вопрос. Я прекрасно понимаю, что человеку в определённый период нужно общество, дабы выдержать действительность, однако образ лейки почему-то у меня вызвал настолько серьёзные чувства… Это „нечто“ настолько личное, что лучше его не показывать никому. Может ли эвакуатор эвакуировать сам себя, или это в принципе невозможно? Павел». Спасибо, Павел. Это очень хороший вопрос, тем более что он задан по моему тексту. Это мне, как всякому автору, лестно.
Человек может эвакуировать сам себя. Он не может сам себя перепрограммировать (третий раз повторяю), но сам себя эвакуировать, сам себя вывести из реальности может и должен. Он должен уметь придумывать другую реальность вокруг себя. Эвакуатор, если ему повезёт, может. Понимаете, ведь эвакуатору не повезло только с Катькой, потому что Катька оказалась девушкой очень привязанной к земле, к жизни, очень моральной, очень нравственной. А мог он встретить и другую девушку, которую бы ему удалось воспитывать, которая не была бы художницей, в которой не было бы таланта, в которой личность была бы не так ярко выражена. Он бы создал свою Галатею.
Меня сейчас очень занимает такой сюжет: а что было бы, если бы Пигмалион сделал Галатею, она бы ожила (Галатея, кстати — это идея Руссо, в легенде-то она безымянная), а потом бы он увидел живую женщину и ушёл бы с ней? Что бы стало с Галатеей? Она бы пошла по жизни, давя людей, как всякий мрамор. В неё бы влюблялись — а она бы была холодна, потому что любила бы только своего создателя. Это была бы хорошая история, хороший сюжет.
Я думаю, что в реальности это произошло в случае Маяковского и Эльзы Триоле. Она его полюбила, он её создал, а потом увлёкся Лилей Брик, её сестрой. И Эльза Триоле пошла по жизни, ломая, сокрушая чужие судьбы, потому что любила только его, только своего создателя. Очень интересный сюжет.
«Что вы посоветуете почитать из Александра Мелихова за последние 10 лет?» Александр Мелихов — блистательный петербуржский прозаик. Я вообще ко всем проявлениям жизни Петербурга — музыкальным, живописным, литературным, ко всем, кроме политических — питаю глубокое уважение, любовь настоящую.
Мелихов — очень крупный писатель. Он написал, я думаю, в 90-е годы самую исчерпывающую трилогию «Горбатые Атланты». Действительно, жизнь и академической науки, и обывателей, и студентов отражена там замечательно. У него и потом были замечательные вещи. Самые известные его книги (понятно, благодаря названиям) — «Исповедь еврея» и «Роман с простатитом». Конечно, евреи и простатит — это та тема, которую любой будет читать. Но я рекомендую вам от души такие его вещи, как «Интернационал дураков», «Нам целый мир чужбина». Вообще у Мелихова плохих книг-то нет. Он за последнее время написал несколько романов замечательных, вы легко их нагуглите.
Мне кажется, что особенность Мелихова… Он же математик, доктор наук. Правда, он докторскую защищать не стал, хотя открыл достаточно. Он именно с математической точностью, с точностью и безжалостностью аналитика подходит к явлениям жизни русской. И, кроме того, он очень плотно пишет. У него щёлки нет между словами, ножа не вставишь. Эта проза совершенно лишена какого-то соединительного материала, соединительной ткани. Каждое слово значит и весит, каждая фраза содержит конкретную важную информацию.
А теперь поговорим про БГ.
Борис Борисович Гребенщиков — как мне представляется, явление не столько, конечно, литературное, а сколько литературно-музыкальное. Но в музыке я профан в достаточной степени. Он — большой композитор, замечательный музыкант, именно поэтому его слова так прекрасно усваиваются. Но мы попробуем поговорить о его поэтической школе и об истоках этой поэтической школы.
Мне кажется, что во всяком случае главный вклад Гребенщикова в русскую культуру — это именно переформатированное им понятие русского, которое имеет очень странные, очень сложные корни. Мне кажется, что Гребенщиков понимает русское, как синтез весёлого и страшного. И вообще русское у Гребенщикова… Вспомните «Русский альбом». Главное, доминирующее настроение «Русского альбома»: русское — это страшное, непредсказуемое.
Я думаю, что генезис поэзии Гребенщикова — это, как ни странно, Юрий Кузнецов, которого он, может быть, и не читал толком, но он питается от того же корня. Вот я прочту стихотворение Бунина (которое, кстати, на некоторых интернет-сайтах ошибочно приписано Волошину, но это глупость) «Святогор и Илья»: