казывал эту войну на протяжении десяти лет. Кстати говоря, Аваков был одним из кураторов фестиваля фантастов в Харькове и с Березиным общался совершенно запросто. Так вот эта война литературная в том смысле, что как бы предписанное, предсказанное литературой, во многом литераторами выдуманное, и слишком горячее участие писателей в ее предсказывании и развязывании (вспомним, что и Гиркин-Стрелков тоже фантаст), с самого начала именно об этом и говорила. Мне кажется, что точнее всего эту войну предсказал опять-таки фантаст — правда, он вообще-то реалист, но это его единственное фантастическое произведение — Владимир Тендряков в своей довольно известной когда-то повести и совершенно забытой сейчас. Известна она была потому, что появилась в «Фантастической антологии» в знаменитом томе «Нефантасты в фантастике». «Путешествие длиною в век» рассказывает об обществе начала XXI века, где молодежь от праздности своей решила развлечься гигантской такой масштабной ролевой игрой, «большой постановкой жизни», как говорит Миндадзе — решила поставить революцию и гражданскую войну. Эта ролевая игра, гениально предсказанная Тендряковым, захватила всю страну, и хотя она шла бескровно, но сын главного героя ему признается: когда он там преследовал белого офицера, он был в шаге от того, чтобы его убить. Вот неслучайно эта война развернута реконструктором-реставратором. Мне кажется, что это попытка от бессмысленности, от невозможности реализоваться в мирной жизни, от отсутствия целей и смыслов, попытка выстроить войну, попытка выстроить гигантскую ролевую игру, в которой убивают. И вот это самое страшное, что убивают по-настоящему, что Донецк и Луганск в этой ситуации живут по-настоящему, а устроители всего этого, которые связаны, конечно, с Кремлем, но по-настоящему не являются, мне кажется, прямыми агентами Кремля, играют в свою гигантскую ролевую игру. Новых смыслов эта война не порождает — это попытка сыграть в фашистов, потому что без фашистов такой войны не будет; сыграть отчасти в гражданскую войну, сыграть в Гуляйполе, в махновщину, в разные социальные эксперименты; немного в «Чевенгур». Это именно попытка играть от отсутствия жизни, и это, конечно, ситуация очень трагическая. Многие поехали туда именно потому, что в жизни у них перспектив не было и, главное, смысла не было. Поэтому дождемся ли мы чего-то об этом? Невозможно написать «Тихий Дон» о Донецке и Луганске, потому что «Тихий Дон» уже написан о войне гражданской, и там-то раскол идет по вполне понятным принципам. По каким он идет здесь? Они во многом, конечно, выдуманные, навязанные и уж во всяком случае болезненные, поэтому мне представляется, что литература об этом может существовать в жанре гротеска, абсурда (страшного, кровавого абсурда), и это не вопрос сегодняшнего дня.
«Опубликован отчет Левада-центра по отношению к фигуре Сталина. Доля положительных оценок приближается к половине (и правда, 37%). Это страшное поражение интеллектуального класса России, показатель деградации населения. Что пошло не так? Что делать?»
Матвей, это не показатель деградации и поражения, а интеллектуальный класс здесь вообще совершенно ни при чем, потому что влияние интеллектуального класса на ситуацию в России в последнее время пренебрежимо мало. Говорить здесь о его поражении неправильно, потому что это все-таки результат государственной политики, а что-либо противопоставить государственной политике в России самодеятельные ученые, мыслители, никак не организованные, не могут. Они не являются общественной силой. Наверное, беда интеллектуального класса в том, что он пока еще недостаточно активен в организации сколько-нибудь системного протеста, но на этот предмет, опять-таки, нам отвечают: протест этот был, другое дело, что он задушен войной. Война — это самый надежный способ со стороны архаики задержать победу нового. Война — это такая вещь, против которой не попрешь. И война была навязана, развязана именно отчасти из-за этого, из-за безумной попытки отсрочить будущее. Поэтому не стал бы я говорить ни о каком поражении интеллектуального класса, но, безусловно, то, что происходит сейчас вокруг личности и фигуры Сталина — это не явление интеллектуальной жизни. Это явление такое скорее физиологическое и довольно понятное, предсказуемое, надоевшее, неинтересное, временное. Я много раз говорил, что самое трудное в эпоху Юлиана Отступника — понять, что она не навсегда. Эпохи отступничества кратковременны, и возвращение к Сталину, увлечение Сталиным — это естественная, неизбежная реакция на девяностые годы, но еще одна катастрофа в этом смысле окажется чрезвычайно наглядной.
Вопросы насчет личностей — от Саши вопрос — которые сейчас заполнили страницы экрана, личности с тонкой душевной организацией и пониженной энергетикой. На этот вопрос я отвечу через три минуты.
РЕКЛАМА
Вот весьма характерный вопрос, кстати:
«Недавно был в Третьяковке — в зале, где висит левитановская «Владимирка». Пришло в голову, что ведущая идея романа Толстого «Воскресение» выражена в этом пейзаже».
Нет, это просто, понимаете, тюремные темы в русской литературе — чеховская тема, тема «Острова Сахалин», тема толстовского романа — неслучайно возникают в литературе конца века, потому что становится доминирующей тогда уже в русской реальности. Русская тюрьма, ее природа, ее постоянный страх, ее тень, лежащая на всей общественной жизни, очень многое в русской литературе, в русском поведении социальном объясняет. «Владимирка» — один из символов этого, и толстовский роман, и «Остров Сахалин», и «Всюду жизнь» Ярошенко, то, что масса народу обращается к этой теме есть просто лишний показатель того, что она становится чрезвычайно актуальной: люди начинают догадываться, что страна воспроизводит модель тюрьмы. Поэтому «Владимирка» находится в этом русле, но действует совершенно независимо. Что касается вопроса Саши (довольно интересного вопроса — спасибо вам, Саша, за постоянное слушательство) о том, в какой степени победил сегодня рефлексирующий, а не действующий герой — герой, которого вы называете малахольным. Давайте различать два типа этого героя. С одной стороны, это действительно безвольный человек, боящийся поступка, зафиксированный в «Антилидере» Маканина и многих других его текстах. А есть совершенно другой тип. Дело в том, что рефлексирующий и как бы размышляющий герой далеко не всегда бездействующий, далеко не всегда безвольный. Напротив, именно Пастернаку принадлежит светлая мысль о том, что Гамлет — это не безволие, безволием тогда не интересовались. Гамлет — это христианская покорность судьбе, в которой есть мужество, а как раз безволия нет: нужна огромная воля, чтобы по-Гамлету: следовать своему року и фатуму, и как раз пытаться противопоставить обстоятельствам в какой-то момент свою решимость. Да, Гамлет принимает свою миссию, в этом заключается его христианство. А что он рефлексирующий герой, так, понимаете, на смену герою действующему всегда приходит герой задумывающийся. Это совершенно нормально. То, что сегодня мало людей действия, объясняется очень просто: сегодня мало сфер для действия этого героя. В России остались, как вы понимаете, две профессии: нефтяники и те, кто охраняют нефтяников. Есть еще, конечно, начальство, а начальство — это совершенно особая среда, это каста, в нее допуска нет. Потому что… Может ли ваш сын стать генералом? — нет, у генерала есть свой сын. Вот в этой касте есть, действительно, определенная тоже эзотеричность, определенная замкнутость. И поэтому где действовать, куда расти герою, я себе не очень представляю. Война ведь тоже имитация действия, по большому счету. Единственные действия — действия, направленные на выживание — не являются, строго говоря, результатом внутренней работы, они являются результатом рефлекса. Поэтому я не вижу сегодня (честно вам, Саша, скажу) сферы, где мог бы действовать герой. Отсюда большинство романов сегодня исторические, и сам я написал книгу про 1940 год, а следующую книгу буду писать про детство свое, про 92-й километр, а следующую — про заграничную жизнь вообще. Я не вижу в сегодняшней России, в сегодняшней российской литературе места, где мог бы действовать герой. Раньше он мог быть хоть журналистом, теперь вот и этой прекрасной возможности он трагически лишен, потому что профессия по сути упразднена, и приходится заниматься чем угодно, вплоть до просветительства, а не журналистикой.
«В гоголевских «Записках сумасшедшего» письма собачки — это галлюцинации?»
Это такое извращенное творчество героя. Он, безусловно, сам их сочиняет, это его реакция на собственные подозрения, закомплексованность, зажатость, и он пытается их выдать за галлюцинации, хотя, конечно, выдумывает их сам.
«Как вам кажется, сознательно ли Фицджеральд воспроизвел в «Великом Гэтсби» гибельную одержимость иллюзией из тургеневского «Дыма»? Любил ли Гэтсби так же, как Литвинов?»
Ну нет, конечно. Просто это разные истории совершенно. Литвинов одержим любовью тоже, потому что ему делать нечего; потому что, как правильно совершенно говорит Писарев, «он не гора, а кочка». «Дюжинный малый» [«дюжинный честный человек»] - Литвинов, признается сам Тургенев. Потому что Базарова больше нет, Базаровых истребили. Кстати говоря, Россия тогда тоже прошла через 2 войны: 1863 год — усмирение Польши, 1877 — помощь братьям-славянам в Болгарии, которая вызвала в обществе истерику, совершенно точно описанную Толстым, описанную им так жестоко, что Катков даже отказался печатать 8-ю часть «Анны Карениной» (она вышла отдельно). Для большинства читателей роман закончился самоубийством Анны. Но это и было способом заглушить всячески русское протестное движение. Герцен не дожил до этого, слава богу — он все понял еще в 1863 году — а Некрасову довелось ещё повидать. Конечно, коллизия «Дыма» — это коллизия человека, которому негде жить и некуда жить, поэтому он поглощен только своими личными переживаниями, только любовью своей Ирины (здесь, кстати, довольно важный символ тоже). «Великий Гэтсби» не про это. «Великий Гэтсби» — это книга, которая имеет только один аналог с Тургеневым: я много раз говорил, что европейские романы в Америке писали двое — Хемингуэй и Фицджеральд, потому что они прошли французскую, именно тургеневскую (Тургеневым основанную) формальную школу; они научились у французов роману с подтекстом. И «Великий Гэтсби» — роман с подтекстом, классический европейский роман, который в Америке так любят именно потому, что как бы Фицджеральд всем показал: «А мы умеем писать утонченную прозу». Проблема в том, что Фицджер