ации.
«Поделитесь впечатлением о фильме Шьямалана «Сплит». Вспомнился ли Билли Миллиган?»
Билли Миллиган обречен вспоминаться в тех ситуациях, когда речь заходит о multiple persons, multiple minds — психозе множественных личностей. И знаете, у каждой страны свои национальные болезни. И почему-то в Америке тоже они — депрессии, писательский запой, множественные личности — особенности американского сознания; суицидальные проблемы — особенности Японии; у Франции свои психозы, у России — свои и так далее, всякая белая горячка интересная или там, например, вечная ситуация зависания между женой и любовницей (в Штатах эта ситуация, по-моему, не так актуальна). А вот депрессия и множественные личности — это их заболевания, и там от этого лечат всерьез. Я-то верю, что никаких множественных личностей не бывает, бывают такие внутренние ролевые игры, но чем черт не шутит? Некоторые доказывают — и, кстати, Шьямалан тоже — что человек физически неуловимо меняется под действием этих вещей и что у человека проявляются те навыки, которых он иметь не мог, и он говорит теми языками, которых не знал. Может быть, чем черт не шутит? Это интересное такое проявление для меня тоже феномена души. Но во время «Сплита» мне вспоминалось не это, потому что «Сплит» не про это, он не про множественные личности. Он про то, как мы все ждем зверя, как мы все ждем этого сверхчеловека и что будет, когда он придет. Действительно, у этого героя — это не спойлер, об этом говорят все трейлеры — в какой-то момент действительно приходит сверхчеловек и начинает его физически страшно менять, нравственно менять, превращать его то ли в зверя, то ли в божество такое страшное, карающее. Там есть о чем подумать. Да, мы все ждем, когда придет этот зверь. Так вот вопрос весь в том, как с этим зверем взаимодействовать и можно ли его победить. Там противостоящая ему героиня наделена некоторым внутренним кодом, некоторой внутренней силой, для того чтобы этого зверя победить, но это потому что там, помните, он ей сам говорит (если кто видел картину): «Ты тоже чиста». В ней тоже этот зверь есть, а сформирован он в ней, как это ни ужасно, под влиянием страшного детского опыта. И вот здесь вопрос: а что делает человека таким способным противостоять мировому злу? Откуда в нем это берется? Есть такая точка зрения, что это религия. Может быть, но у Шьямалана это не религия, у Шьямалана это опыт преодоления. Вот я постоянно задаюсь вопросом, мои друзья довольно резко разделились, но я не потерял никого из близких друзей после «крымнаша». Те, кто оказался «крымнашем», я и до этого их недолюбливал. Что меня в них останавливало, что вообще разделило людей? Почему одни — сторонники ДНР, а другие — противники войны? Почему одни везде видят бандеровских фашистов и нуждаются в войне как в топливе (творческом, биографическом, даже финансовом), а другие нет? Почему для одних ситуация с Украиной стала шансом заявить о себе, как у некоторых моих друзей-литераторов — бывших друзей, естественно (они всегда обижались на то, что их недостаточно знают, а тут у них появился шанс как бы вот совершить такой прыжок имиджевый). Другие сумели противостоять пропаганде. В чем залог этого противостояния? Я думаю, что главный критерий — это супер-эго, такое безмерно раздутое эго: у одних людей оно действительно было безмерно раздуто, и самоуважение их, и трогательная серьезность их отношения к себе были колоссальны, и пафос саморекламы, в ней заложенный, был огромен, и вообще они слишком серьезно к себе относились. А не нужно думать, что это они просто жалеют русских или больше любят русских: они более подвержены пропаганде, а пропаганда акцентировала в людях в том числе и это. Ну и в общем у тех, кто устоял против пропаганды, был хороший вкус. Хороший вкус — очень редкое явление. Мне кажется, что у Саши Соколова его нет и не было. Это видно по «Между собакой и волком». А уж «Палисандрия»… Вообще текст пародийный. А «Газибо»? — ну о чем здесь говорить? Вот «Газибо», которую он считает своим высшим художественным свершением — это, по-моему, какой-то апофеоз нечитаемости, ну и имитационности тоже. Так что критерии здесь довольно сложные, размытые, но вот что можно сделать, чтобы противостоять зверю? Макаревич правильно, в духе Шьямалана говорил: «Тот, у кого есть опыт травли, других не травит». К сожалению, это тоже не универсально: иногда люди затравленные становятся сами страшными травителями. Эволюцию маленького человека точнее всех предсказал Гоголь: из Акакия Акакиевича получается большое страшное привидение, из зачмыренных чмошников получаются страшные мстители, хотя Акакий Акакиевич и другой случай, такой случай скорее ужасной справедливости. Но как бы то ни было, поиск критерия, как противостоять зверю, важнейший. И поэтому я склоняюсь к тому, что ответ Шьямалана не универсален, что эта девочка могла бы противостоять ему, имея другие, более серьезные орудия, а ее патологическое детство, когда она прошла через те же вещи… Это такой немножко, знаете, Порфирий Петрович, который тоже ведь потому противостоит Раскольникову, что сумел в себе Раскольникова задавить, но опыт имеет сходный. Я думаю, что необязательно подобное нужно, чтобы противостоять подобному. Иногда достаточно просто очень хорошего вкуса и большого ума. Но здесь девочка взята такая довольно заурядная, просто с трагическим прошлым. Вообще «Сплит» неплохая картина: она увлекательная, она в меру страшная (во всяком случае два раза страшно), в-третьих, смешно, но это, может быть, входило в шьямалановские задачи, потому что «Визит» он же тоже назвал комедией — лучший его фильм, на мой взгляд, если не считать «Шестого чувства».
«Считаете ли вы приемлемым существование России вне формата империи? Возможна ли «Россия Московия»? Я понимаю, что высказывание об этом — подсудная вещь, но нельзя же постоянно воевать на окраинах — во что все это выльется? У меня шкурный интерес: невозможно третий год жить на фронтире»,— вопрос из Донецка.
У нас тут опять Дикое Поле 2.0. Понимаю вас хорошо, Володь; понимаю ваши чувства. Нет, конечно, ничего подсудного в этом вопросе нет. Да, возможно существование России в формате Италии постримской, во всяком случае вечные войны с окраинами бессмысленны. Но возможен, по-моему, и другой вариант. Я верю, что в определенных условиях — в условиях освобождения, скажем, от тех или иных диктатур Средней Азии, в условиях определенной эволюции Грузии, в условиях эволюции России самой — возможно существование без постоянных войн, возможно существование мира и даже тех или иных форм политического и культурного объединения и с Прибалтикой, и с Грузией, и с Украиной, и со Средней Азией. Возвращение имперского формата возможно, как Европа вернулась к римскому формату в пусть и трещащем по швам, но все-таки безусловно перспективном Евросоюзе. Евросоюз будет (мы этого никак не остановим)… Будет отступничество, но будет и Евросоюз, будет и интеграция. Не нужно думать, что интеграция кончилась. Интеграция — путь мира, это вектор его. Ну конечно, в этом векторе, на этом пути случаются определенные отступления, но это не означает, что все таким образом закончилось — наоборот, мне кажется, это только начало.
Вот Елисеев написал письмо:
«Я попал в примечание к тебе».
Вот тут кто-то уже сообщил, что Никита Елисеев — прототип Ятя. Ну как сказать? Никита Елисеев тогда уже был со мной знаком, очень уже мне интересен, но он прототип не Ятя, он прототип одного героя в «Остромове», очень хорошего. А вот что касается прототипа Ятя, литературно-исторически это был Виктор Яковлевич Ирецкий, замечательный философ, писатель, публицист. Ирецкий умер за границей, но его архив лежит в РГАЛИ, и я, кстати, думаю, что надо бы опубликовать два его романа, там лежащих — может быть, займусь. А что касается прототипа Ятя, то внешне и по манерам это Андрей Шемякин, замечательный мой друг, очень хороший критик; тоже он претерпел разные эволюции, но это нас не развело. Шемякин вообще слишком умен, чтобы принадлежать какой-то партии: талантливый человек, очень яркий. Конечно, Шемякин… Ну молодая фотография Шемякина — это портрет Ятя. Если когда-нибудь я сниму фильм по «Орфографии», как я собираюсь, конечно, Шемякин не сможет Ятя изображать, но голосом его говорить будет.
«Ерофеева всегда позиционировали пропагандистом пьянства, он почти с гипнотическим смаком описывает алкоголь, как будто ненавидит и сдирает с себя кожу в трагическом финале. Откуда эта нелепая, перевернутая трактовка?»
Она не нелепая: конечно, он пропагандист, но не пьянства. Он пропагандист бегства, пропагандист разных форм бегства от реальности, а культура и алкоголь в этом смысле в России практически уравнены. Я в конце марта рассчитываю прочесть лекцию «Зачем Венечке водка?», вообще зачем русскому человеку водка. Конечно, одиссея… Жанр одиссеи в «Москве-Петушках» абсолютно соблюден. Это просто вместо моря водка — та среда, в которой плавает герой. Но это вовсе не гипнотическое средство.
«Прочитал высказывание Лидии Яковлевны Гинзбург о творчестве Пастернака: «Я больше всего люблю раннего — «Сестра моя — жизнь», по-моему, не эксперимент, а чудо». Согласны ли вы?»
Нет, не согласен. Знаете, почему? Ну как, я очень любил Лидию Яковлевну, у меня с ней было несколько чрезвычайно интересных разговоров, но для меня все-таки ее подход к Пастернаку — это подход формалиста, подход человека 1920-х гг. Ей эти стихи наиболее интересны, а наиболее они ей интересны, потому что она не понимает, как они сделаны, потому что они не сводятся к механизмам, так сказать, постижимым — они шире и глубже любых структуралистских методов. Правильно совершенно сказал когда-то Миша Эдельштейн: «Наше отчаяние в недостаточности этих методов: мы не можем от них отказаться и не должны, но они никогда не исчерпают литературу». Правильно, не исчерпают. Но подход глубокий и точный у Гаспарова, например, который пытался пересказать рационально стихи Пастернака и понимал, что это их убивает. Та же история, кстати, была и у Георгия Адамовича. Лидия Гинзбург любила эти тексты, потому что она не понимала, как сделано. Но мне кажется, что поздний Пастернак лучше, потому что он более внятен, в нем… Почему там непонятно, как сделано? — потому что это еще поэтика, в которой Пастернак часто прячет свой лирический пафос в