Слушайте, я не думаю, что романы Гиголашвили экранизируемые в принципе. Всё-таки «Чёртово колесо» — при всей сериальности некоторых сюжетов, в нём содержащихся, это книга, которая прежде всего ценна веществом прозы, концентрацией, стилистикой, высотой взгляда, если хотите. Не зря он автор диссертации о рассказчике у Достоевского.
Что касается лекции по творчеству Гиголашвили — я бы не очень хотел поверхностно освещать этого автора. А чтобы говорить о нём серьёзно, мне надо прочесть всё, что он написал. Я не читал «Захват Московии». Читал «Толмача», «Чёртово колесо», сейчас прочёл «Тайный год». К «Тайному году» отношение у меня сложное. Многие просят высказаться по этой книге. Сейчас я буду говорить крамольные и обидные вещи (обидные не для Гиголашвили).
Роман хороший, но просто он, по-моему, не добавляет к образу Грозного ничего принципиально нового, кроме одного обстоятельства: когда человек начинает писать в России историческую прозу, он почти всегда становится на позицию протагониста, он начинает его оправдывать. Так бывает не только в исторических романах. Ну, Гончаров начал писать «Обломова» с намерением разоблачить обломовщину, а в результате он её не только оправдал, но и превознёс. Единственный человек с кристальным сердцем — это Обломов на своём диване. Обломов, кстати, и умер от ожирения сердца, как будто жир — это лучшая среда для сохранения сердца в кристальной чистоте. Может, так и есть.
Но в любом случае попытки оправдать протагониста — это нормальная для писателя функция. Но если иногда ещё удаётся его разоблачить, когда речь идёт об обычном человеке — например, разоблачение Чичикова («припряжём подлеца»), разоблачение главного героя в «Предварительных итогах» у Трифонова, разоблачение чеховских героев, большинства из них, даже когда они протагонисты, как, например, Ионыч, Старцев, — то у исторических персонажей почти всегда появляются адвокаты.
Лучше всего эту трагедию раскрыл, на мой взгляд, Леонид Зорин — старейший и мудрейший наш прозаик и драматург — в замечательной повести «Юпитер». Это такой монолог в лучших драматических традициях Зорина, очень интеллектуальный, напряжённый, где актёр играет Сталина и начинает превращаться в Сталина. Понимаете, я знал актёра, ну, великого актёра, который, сыграв однажды Сталина, мне сказал: «Я впервые осознал его космическое одиночество», — то есть в каком-то смысле оправдал. А если играешь, то не можешь не оправдать — ну, играешь злого, ища, где он добрый.
Но есть другие, понимаете, варианты. Дело в том, что на месте Грозного, если почитать Гиголашвили, ну, решительно всякий начинал бы так себя вести. В этом романе есть замечательные находки и сочетание, скажем, архаического жаргона, такого архаической речи с блатным арго (ну, это собственно было у тех же Стругацких в «Трудно быть богом» — «По грабкам» — помните там этот диалог с разбойником), есть кое-какие и другие там замечательные ходы. И конечно, перелопачена огромная литература. И прекрасно, что нет стилизации, и слишком масштабные всё-таки герои говорят человеческим языком.
Но мне кажется, что к образу Грозного трудно что-то добавить после Эйзенштейна и особенно после великой неудачи Горенштейна — романа «На крестцах», который и в полном варианте невыносим, и в сокращённом читается, честно говоря, прежде всего со скукой. Прости меня господи, пусть меня простит замечательный исследователь Юрий Векслер, чьими трудами вышла в России со страшным опозданием эта книга, вдвое сокращённая, в «НЛО». О Грозном как-то очень трудно писать, потому что начинаешь понимать, да, начинаешь ставить себя на его место, начинаешь понимать, что он заложник ситуации, что нельзя было иначе, что надо было осадить реакционное боярство, что у него было трудное детство, которое он всё время вспоминает у Гиголашвили.
А встать на точку зрения выше Грозного не сумел даже Лев Толстой, который пытался писать исторические романы из разных эпох — и всякий раз отступался. Всё-таки «Война и мир» в чистом виде не историческая книга. Чтобы написать исторический роман об Иване Грозном, надо, наверное, попытаться увидеть русскую историю со стороны, то есть спросить себя: а оправдана ли чем-то бесконечная централизация, бесконечное наращивание территорий, бесконечные расправы с оппонентами? Оправдано ли это? Нужно ли это?
Для большинства Грозный — действительно заложник, и поэтому его начинают любить. Это для меня совершенно неприемлемо. Я всегда становлюсь здесь на позицию часто мною цитируемой Новеллы Матвеевой в стихотворении о библиотеке Ивана Грозного: «Что читал душегубец? Не знаю. Мне как-то не важно». Я готов понимать трагедию Грозного, но становиться на его позицию — увольте. И мне кажется, что ни «Князь Серебряный», ни «День опричника» — вот эти две сказки о тоталитаризме, очень похожие, просто «День опричника» несколько осовременен, — они не прибавляют ничего к тому, что написал Карамзин.
Поэтому мне кажется, что здесь действительно новая высота взгляда пока недостижима. Да и честно сказать, первая моя реакция на глубокое погружение во внутренний мир Грозного в романе Гиголашвили — это духота и скука, какой-то смрад. Возможно, он имел в виду такое впечатление. И я люблю его читать, мне всегда он интересен, но всё-таки у меня здесь есть чувство, что рамки традиционного исторического романа здесь не преодолены, не произошло ничего принципиально нового. Хотя в «Чёртовом колесе» оно произошло.
«О чём повесть Юрия Коваля «Самая лёгкая лодка в мире»?»
О лёгких людях, о том, как лёгкий человек путешествует, как он там сам говорит в финале, к Покойному озеру. В первом варианте, в «Пионере», она этим и заканчивалась. «Самая лёгкая лодка в мире» — это, с одной стороны, дневник странствия, совершенно непритязательный, а с другой — это такая автобиография метафоризированная. И конечно, Кова́ль… Ко́валь (правильное ударение — Кова́ль, насколько я знаю), он никогда не ставил себе задачи просто написать детскую вещь. У всех его вещей детских есть взрослая тень, которую они отбрасывают непроизвольно. Он же взрослый писатель изначально. Детский он потому, что это была такая ниша. Ему Юрий Казаков сказал, что его взрослые произведения никогда не будут печатать. Их и не печатали. «Суер-Выер» — тоже гротескная такая вещь, и не детская, и не взрослая, а просто замечательная.
Но «Лодка» мне нравится больше благодаря своей элегической интонации, лиризму своему замечательному, благодаря каким-то языковым находкам. До сих пор я помню некоторого Петюшку Собаковского. Вот я помню, что для нас с Лукьяновой, читателей «Пионера», это было одним из самых глубоких впечатлений детства. Я всегда мечтал с этим автором познакомиться. Когда я познакомился с Ковалём, я ни на секунду не разочаровался. Один только вечер я с ним разговаривал, но у меня было ощущение соприкосновения с абсолютно родным существом. Вот «Лодка» — это именно о лёгком человеке. Он был лёгкий — но не в том смысле, в каком взвешен на весах и найден лёгким, а в том смысле, в каком человек не обременяет собой окружающих и относится к себе без излишней серьёзности.
«Когда вы напишите поэму «Достижения Майдана», чтобы москали осознали, как далеко ушла Украина и как много приобрёл Госдеп США?»
Никогда, должен вас разочаровать, Вадим, никогда я этого не напишу. Понимаете, вы как-то ко мне относитесь без должного уважения. Я же могу, конечно, писать забавные политические стишки для «Собеседника», могу писать более серьёзные стихи политические или неполитические для «Новой газеты» — «письма счастья» так называемые, но чисто политической поэзии я не пишу. Это вы меня просто читали мало, поэтому и уважаете недостаточно. А вы почитайте стихи — и вы начнёте понимать, как интересно то, что я делаю, и как, в общем, глупы и как-то бессмысленны ваши подколки. Вы сравните себя с другими вопросами, которые есть на форуме, — может быть, вы задумаетесь, каким диссонансом среди других форумчан вы выглядите. Я же как-то всё-таки этими программами отфильтровываю слушателей. И вот вдруг заходит какой-нибудь хам, вроде вас, и начинает пороть ерунду свою. Ну, вы задумайтесь, посмотрите на себя со стороны, умойтесь, почистите зубы, прополощите рот и не говорите больше ерунды. Простите, но как вы со мной — так и я с вами.
Вот правы вы, Саша, что не хочется говорить о политике. Вот о «Возвращении», вопрос о Стругацких: «В чём секрет магической убедительности мира Полудня?» И заказ на немецкую сказку. О немецкой сказке — когда-нибудь, а о мире Полудня поговорим сегодня в лекции. Спасибо.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
«Как вы относитесь к высказыванию Войновича, что он оставил бы из Солженицына только «Один день…», «Матрёнин двор», «Раковый корпус», а остальное выкинул бы? Откуда такая нелюбовь?»
Я не думаю, что это писательская ревность. Я думаю, что здесь просто скорее такое онтологическое неприятие. Действительно, Войнович — человек очень антитоталитарного склада и совершенно другого образа мыслей и действий. Я думаю, что его заслуги литературные достаточно серьёзные. Во всяком случае трилогия о Чонкине — удивительно ровная на своём протяжении, без явных провалов — это, конечно, великое высказывание о народном духе, о советской власти, о соотношении русского и советского. Это сильная книга. Она сопоставима, я думаю, с «Тёркиным» по своему значению.
Я думаю, что Солженицын действительно многим не близок, начиная с «Красного колеса». Но моё отношение к «Красному колесу» всё равно чрезвычайно положительное. Я солидарен с Андреем Немзером: нравится вам или не нравится художественные главы (всё, что касается Ольды, Воротынцева, Лаженицына и других), нельзя отрицать того, что в плане историческом это бесценное свидетельство, подбор комментариев исключительно точный, нейтральный, кстати. Ну и не говоря о том, что там есть выдающиеся художественные свершения, такие же как «Ленин в Цюрихе». Скажем, главы о Столыпине мне меньше нравятся, понятное дело, но о Ленине их известный автобиографизм придал, конечно, объёма этому образу. Очень ценна мысль Жолковского о бендеровском начале там. Да вообще это весёлая книга. Лучшее, что написано о «Красном колесе», — мне кажется, это заметки Льва Лосева, очень глубокие, филологически точные.