Были и есть. Их было очень много. Я не рассказываю конкретных случаев, но в моей жизни был случай настолько прямой и скорой помощи от святой блаженной Ксении Петербургской… Я рассказываю об этом, упоминаю об этом только потому, что это может как-то способствовать её славе. Да, Ксения Петербургская — скорая помощница. Я считаю, что это было чудо в моей жизни. И много было, несколько было таких чудес.
«Откуда в Америке появилась культура сложно организованных маньяков с инсталляциями с мест преступления и сложными мотивациями? Неужели это распространённое там явление?»
Саша, я не большой специалист по американской психологии (несколько больший — по американской культуре), но я вам хочу сказать, что каждая нация имеет свой набор фирменных заболеваний, профессиональных, это неизбежная вещь. Такая же история у Латинской Америки, где, согласитесь, отношение к жизни своей и чужой гораздо более лёгкое. Их национальное хобби — это военные перевороты. Такая же история с Россией, в которой особая алкогольная культура, и тоже есть маньяки свои, но только гораздо более прозаические. Да, американская маньяческая культура во многом, конечно, создана масскультом, во многом является результатом мифа. Но такие персонажи, как Зодиак, — это, конечно, порождение сугубо американское.
Вот у меня в романе «Океан», над которым я сейчас ещё даже не работаю, а над которым я сейчас мечтаю, потому что мне надо закончить две вещи: в июне сдать «Июнь», в июле — «92-й километр»… И потом я приступлю к главной, как мне кажется, книге этого десятилетия для меня. Я не могу назвать её лучшей, но как-то я о ней думаю с наибольшим наслаждением, понимаете. Вот там я изучаю довольно много нераскрытых дел — дело Джеймисонов, например, которое тоже может вам устроить бессонную ночь.
Но мне кажется, что маньяк американский вообще — не только результат Голливуда, а это результат стремления к славе. Поэтому Зодиак рассылал свои письма. Поэтому вообще многие маньяки стремятся к тому, чтобы о них прежде всего заговорили. Там много прекрасных и раскрытых, и нераскрытых, но в любом случае очень таинственных и страшных историй. Мне кажется, что американский маньяк — это не только плод массовой культуры, а это плод стремления к публичности. Отсюда…
Ну, понимаете, вот алкоголизм американских писателей — эта вещь мне отчасти понятная. Наверное, потому, что американский писатель получает действительно очень много денег, особенно в случае если его удачно экранизировали — и с какого-то момента ему становится необязательно писать. Ну, это касается не всех, конечно, потому что некоторые из них больших денег (ну, как Карвер, например) так никогда и не получили, но тем не менее спивались успешно.
Может быть, действительно американская реальность — это такая постоянная гонка. Понимаете, человек, который в этой гонке участвует, по справедливому выражению Некрасова, «он до смерти работает, до полусмерти пьёт». Напряжения таковы, что приходится, к сожалению, очень жестоко за них расплачиваться. Приходится, как Хемингуэю, как Фолкнеру, который без этого не мог работать просто, приходится в этой гонке так тяжело расслабляться.
Депрессия — тоже сугубо американский недуг. Посмотрите на Уоллеса, на Дэвида Фостера Уоллеса, посмотрите на Стайрона, посмотрите на того же Хемингуэя. Тоже депрессия — это какая-то изнанка бешено активной жизни. Вот в России депрессия как-то так разлита в воздухе, что она не успевает сконцентрироваться. Особенно она обостряется в эпохи безвременья, но, в принципе, мы с ней живём — и ничего. А вот у американца МДП в крови. Действительно есть период маниакальной работы и такого долгого депрессивного отходняка. У всякой нации, к сожалению, свои погремушки. А американцы, безусловно, нация.
«Что вы можете сказать о творчестве Валерии Нарбиковой?»
Никогда им не интересовался. И вы уже меня спрашивали действительно три раза. Ничего. Доброго слова не могу сказать, а злых не хочу.
«Какими качествами должна обладать проза, чтобы стать сценарием?»
Будем об этом говорить применительно к Нилину. Да и вообще услышимся через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем. На этот раз я отвечаю на письма. Много всяких тёплых слов, спасибо.
«Почему Лев Толстой любил вживаться в образы животных?»
Андрей, Толстой… Я могу вам ответить просто, могу сложно. Если просто, то была замечательная формула Тургенева: «Вы родились лошадью», — после того как ему Толстой рассказал «Холстомера». Он говорит: «Хотите, я расскажу вам жизнь этого рысака, глядя из него?» И он рассказал. «Всё, вы были лошадью». Ну, действительно такая сверхчувственная природа толстовская, сверхчувствительная, невероятно острое переживание физической боли, запахов, звуков, фантастическая чуткость, густота мироощущения — конечно, это заставляло его ощущать себя собакой, которая от обилия запахов сходит с ума, лошадью, которая так чувствует своё тело, собственные мышцы, всю полноту животного существования. Это действительно то, что Мережковский применительно к Толстому называл «духовидением, ясновидением плоти», а у Достоевского — напротив, такой «физиологией духа». Конечно, Толстой обладал обострённым восприятием.
Если же говорить серьёзно, более серьёзно, то Толстого интересовало то, что за словами, то, что под словами. Его интересовала жизнь как таковая, которая ещё вербально не оформлена, иррациональная сложность, иррациональная непостижимость жизни. И ему, наверное, казалось… Вот как Заболоцкому казалось, что тайну жизни знают деревья, так Толстому казалось, что тайну жизни знают животные; что мир, не преображённый в слове, мир такого хаоса первозданного, он видится животным яснее, и люди забалтывают жизнь, а вот надо жизнь просто и цельно, как Холстомер.
Собственно Толстой вообще очень скептически относится к человеческому, и звериное для него честнее в каком-то смысле. Отсюда самый обаятельный герой «Анны Карениной» для меня — всё-таки Ласка. Помните? Старая, умная собака Ласка, которая лучше Лёвина понимает, как надо охотиться, но чтобы сделать ему приятное, идёт туда, куда посылает он. Она чувствует то бесконечно интересное и вкусное, что перед ней.
Может быть, кстати говоря, фолкнеровское желание описать мир глазами идиотами имеет ту же природу, потому что Бенджи видит мир, помните, как чередование светлых и тёмных, гладких, скользких и шершавых форм. И это такое более честное описание. Яркие формы, в которые переходит темнота во сне. Вот он чувствует, понимает момент засыпания. А человек, который засоряет свою жизнь словами, он не понимает. Это такая попытка, что ли, проникнуть глубже, что ли, за внешние формы.
«Вы никогда не высказывались о романе Стругацкого, — Бориса, имеется в виду, — «Поиск предназначения».
Нет, высказывался многократно. «Поиск предназначения» для меня, конечно, из произведений Стругацких одно из самых любимых. Это удивительно честная, удивительно исповедальная и удивительно мрачная книга. Борис Стругацкий был писателем гораздо более трагическим, чем А. и Б., чем братья вместе. И понятно — он писал в трагическом одиночестве. Он говорил: «Всю жизнь пилили двуручной пилой, а сейчас я корячусь один с ней». Но тем не менее, по-моему, это гениальная книга. Это ответ, мне кажется, на «Подробности жизни Никиты Воронцова» и на «Дьявола среди людей», последние произведения Аркадия Натановича. Кроме того, мне иногда казалось, что в Виконте есть какие-то черты брата, бесконечно любимого, старшего, идеального и всё-таки в каком-то смысле соблазнителя, потому что и мнения их расходились, взгляды их были разными. Поэтому мне кажется, что отголоски тех споров в фигуре Виконта есть. А Стас Красногоров — конечно, автопортрет. Хотя, может быть, это слишком жёсткий взгляд на вещи, потому что всё-таки их отношения были лучше. Правда, они портились многократно, но всё равно в основе своей это были братские отношения.
«Какая книга, как вам кажется, способна подарить человеку бесстрашие?»
Ну, знаете, то, что повествует об отношении к жизни таком довольно скептическом, об отвращении к ней. Чехов. Кстати, Веллер. Вот из Веллера, из того, что на меня влияло, в «Звягине» есть такая глава «Будем живы — не помрём». И вот как чеховская «Сирена» способна любому внушить аппетит, так «Будем живы — не помрём» — монолог майора перед этим умирающим, но, слава богу, выздоравливающим в конце юношей, в самом начале книге, — это потрясающая история, конечно. Я до сих пор воспринимаю «Майора» не как роман, а как цикл вот этих маленьких брошюрок, выходивших в Таллине и попадавших в Москву с опозданием. И мы их глотали, из рук в руки передавали, потому что «Майор» мне всегда казался таким экспериментальным, вызывающим, в каком-то смысле очень оскорбительным романом. Но иногда надо, чтобы тебя оскорбили, чтобы ты зашевелился.
Всё-таки Веллер — гроссмейстер, понимаете. Если он прибегает к средствам паралитературы, то ему это зачем-то надо. Поэтому для меня «Майор» — вот такая книга, которая меня глубоко перепахала, которая внушила мне во многих отношениях активное отношение к жизни. Это жестокая терапия — жестокая потому, что, понимаете, ведь на лекарство можно и подсесть. То есть если тебя этим наркотиком избавляют действительно от боли, это может стать зависимостью. В «Майоре» очень много соблазнов. Это книга, которая может сделать из вас не только героя и победителя, но может и превратить вас в маньяка. Ну, что поделать? Литература — это вообще такое сильное средство. Как любит повторять Андрей Кураев, цитируя индийскую пословицу: «Вера — это пещера с тигром. Оттуда можно выйти… — ну, пещера с Богом, если угодно. — Оттуда можно выйти покалеченным, а можно выйти сверхсильным, поиграв с этим тигром». Ну, роман Веллера может изменить ваше мировоззрение, да. Это действительно как кипятком обжечься. Но это сильная книга. И не надо этого бояться.
«Нравится ли вам фантаст Юлий Буркин?»
Весьма. Но я не так много опять же его читал, чтобы об этом уверенно говорить.