великая картина.
Вот Лопушанского я люблю за то, что он, развивая Стругацких (часто с помощью Рыбакова), он подходит к проблеме с насмешливостью. И при этом его пафос никогда — как бы сказать? — никогда не бесчеловечен. Его патетика что в фильме «Соло» (это, по-моему, блестящая удача, как музыкант идёт на репетицию оркестра, и всё замирает ровно за секунду до музыки, в блокадном Ленинграде), что в «Письмах мёртвого человека»… Знаете, вот сколько раз я смотрел финал «Писем мёртвого человека»… Даже иногда в гостях у Лопушанского я просил, говорю: «Поставь мне последние десять минут». И я всегда так реву! Это ну невероятное что-то! И вообще Лопушанский — крупный мастер, интересно развивший тему Стругацких. Вот его фильм «Гадкие лебеди», который понравился Борису Натановичу (при том, что это резкая полемика с повестью), этот фильм рассказывает, почему проклятая свинья жизни лежит на пути у бессильных мира сего, почему это вообще так.
«В начале лекции о Савинкове вы заявили, что грядёт новое поколение модерна, которому суждено жить в авторитарном мире соцсетей, им же построенном. Новому поколению, говорите вы, присуща аморальность. Так может быть… — нет, не аморальность, Илья, а имморальность, это немножко другое. — Не состоит ли задача молодого человека XXI века, чтобы присовокупить к одиночеству, быстроумию и эмпатии христианские ценности? Может ли существовать и развиваться мир без них? Прослушав лекцию, с ужасом отметил, что и мне свойственны обозначенные вами черты нового поколения. Но как быть, если мне не хочется жить как в мире архаики, так и в бесчеловечном будущем? Может ли найтись место «островам» — людям, которые против архаики, но которые слишком ещё человечны, чтобы навсегда убежать в DeepArcher?» — ну, под DeepArcher имеется в виду вот эта новая вселенная Пинчона из «Bleeding Edge».
Понимаете, Илья, мне ваша проблема более чем понятна. И она выражена у вас с замечательной точностью. Да, мы не хотим жить в мире архаики. А вместе с тем мы неспособны порвать с тёплым миром дома, с семьёй. Помните, как Тойво Глумов говорит Асе в «Волны гасят ветер»: «Милая ты. И мир твой милый». Не хочется с этим расставаться, жалко это покидать, но этот шаг надо делать. Это ужасно, но его надо делать. Понимаете, это как эмиграция в каком-то смысле. Потому что пока ещё, может быть, Россия предполагает некоторые ниши, как-то совместимые с интеллигентностью, с человечностью, с интеллектом, с верностью себе, пока ещё можно как-то на этих стульях усидеть. Но ведь возможен вариант, при котором любое пребывание здесь будет восприниматься как союзничество со злом. Он возможен. Может быть, не сейчас, но рано или поздно та болезнь, которая бродит в крови, она выйдет окончательно на поверхность, иначе она никогда не будет побеждена. И тогда надо будет делать шаг.
Собственно многие вот меня спрашивают: «Нет любви в семье. Люблю другого. Следует ли мне терпеть или надо уходить?»
Как говорила в таких случаях Ахматова: «Я всегда за развод». Я, конечно, сам так не думаю. И сама Ахматова тянула с разводом с Пуниным, с расходом с ним бесконечно долго. Он умолял, настаивал, требовал. Потом она вдруг не вынесла. Но если говорить объективно, то, понимаете, в какой-то момент нужно всё равно решать. Это же ваша жизнь. Зачем вы тратите её на то, что вам несвойственно, ненужно, непривычно и так далее? Потом, перед смертью, жалко будет, что вот так была потрачена жизнь.
И поэтому, когда вы чувствуете в себе, Илья, те чувства, те эмоции, которые не укладываются в навязанную схему, этого не надо бояться. И всё равно надо себе напоминать: это ваша жизнь, вы за неё отвечаете. Когда вы будете умирать, никто из ваших нынешних советчиков вам не поможет. Я согласен скорее вот с этой мыслью Веллера, что смысл жизни — это «сделать всё, что можешь» (сказано у него в одном из ранних рассказов «Правила всемогущества»). Мне кажется, что действительно максимально полная реализация — это неизбежная вещь. Ну, надо в какой-то момент делать такие шаги. Иное дело, что сознательно в себе жестокость культивировать не надо. Она не является признаком сверхчеловечности, а скорее наоборот — недочеловечности. Но если вы понимаете, что вы не можете жить по-прежнему, искусственно загонять себя в эти рамки — зачем?
«Читая «Преступление и наказание», вдруг понял, что меня привлекает фигура Свидригайлова и донельзя отвращает Раскольников».
Ну, вы не одинокий. Уже упомянутая мной биография Сараскиной как раз доказывает, что Раскольников убил четверых: старуху, её сестру, её нерождённого ребёнка и собственную мать, которая умерла от горя после всего этого. А Свидригайлов даже жену, скорее всего, не убивал. И вообще он человек симпатичный. Мужское очарование Свидригайлова действует на очень многих. Я согласен с вами, Раскольников очень противный. Но ведь, вы понимаете, для Достоевского он тоже не ангел. Как правильно заметил тот же Волгин: красавцы у Достоевского, как правило, люди неприятные, как Ставрогин.
Иное дело, что физическая красота Раскольникова и Дуни — это как бы намёк на прекрасный человеческий потенциал, который в них заложен. Дуня — это вообще душа, душа Раскольникова. Поэтому, кстати, на известной иллюстрации Шмаринова вот эта красавица, изображённая там, окровавленная, на форзаце, — это душа, конечно, потому что сама Дуня никогда в таком положении не была. Это изнасилованная, помрачённая душа Раскольникова.
«Как вы относитесь к Лунгину?»
Ну, имеется в виду не Семён, видимо, а Павел Семёнович. Я люблю Лунгина как человека. К фильмам его я отношусь сложно, большинство представляется мне имитацией. Но мне очень нравится «Луна-парк», мне интересен фильм «Царь»… Вот спрашивают: как я отношусь к сценарию? В смысле — «Евангелие [Летоисчисление] от Иоанна», если я там не путаю опять же название. Ну, сценарий Иванова мне очень нравится — не меньше, чем картина. Хотя, по мнению Иванова самого, картина очень во многом отошла от его повести. Это естественная вещь. Мне интересен был фильм «Бедные родственники», но потом его эклектика меня скорее оттолкнула. Мне нравится… Естественно, некоторые эпизоды мне нравятся в «Такси-блюзе», хотя в целом тоже мне оба героя там одинаково несимпатичны. И кое-что нравится в «Луна-парке». Но как бы я ни относился к Лунгину в целом, он — режиссёр, не боящийся быть разным. И вот за это я очень его люблю. И не боится он рисковать.
«Подумал: вот умру — и не смогу читать. Так страшно стало!»
Женя, да не волнуйтесь! Сможете. Вот это — то, что сейчас вы переживаете — это начало когнитивного диссонанса, который чаще всего приводит к прозрению. Вот я тоже иногда, знаете, просыпался с мыслью: «Как это так: меня — и нет?!» Да будете вы, конечно. Человеческое сознание не вмещает мысли о своей конечности именно потому, что никакой конечности нет. Но это, к сожалению, очень трудно объяснить. Да может быть, и не надо это объяснять? Может быть, сами всё поймут?
«Если герой нашего времени — люден, а людена не видно, то значит ли это, что наше время предвоенное?»
Да, значит, совершенно верно. «Поэма без героя»! Артём, вспоминайте чаще. Великая предвоенная поэма. Поэма о том, что героя нет и быть не может. И за эту негероичность, за эту антигероичность мы все сейчас будем расплачиваться. Потому что, если у времени нет героя, время бессмысленно. Если время всё сводится к разнообразному и изобретательному самоуничтожению, то за это придётся расплачиваться! «Поэма без героя» про это. Вся история Князева, вся история сорокового года («Из года сорокового, // как с башни на все гляжу») — это же надо рассматривать в одном контексте с «Неизвестным солдатом» Мандельштама. И в особенности — в одном контексте с апокалиптической лирикой Ахматовой 1939–1940-го: «Так вот — над погибшим Парижем // Такая теперь тишина» («Когда отпевают [погребают] эпоху»), «Двадцать четвертую драму Шекспира // Пишет время бесстрастной рукой».
Это о том, как люди забыли человеческое, и о том, какова расплата за это. Конечно, война — это всегда расплата за долгую бесчеловечность, вы совершенно правы. Иной вопрос, что «вечно [с детства] ряженых я боялась». Помните, там среди них какая-то тень «меж [без] лица и названья»:
Затесалась…
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Вот тот герой, которого не видно — да, он в этой эпохе есть. Кстати говоря, единственная исповедь этого героя, которого было не видно, — это Савинков, «То, чего не было» в огромной степени и, конечно, «Конь бледный». Вот хорошая тема, понимаете — сравнить «Поэму без героя» и «То, чего не было». Интересны возможные мысли. Тот, кто этим займётся, будет молодец. Вот я в Лос-Анджелесе планирую читать курс в UCLA «Метасюжеты русского романа». Пожалуй, метасюжет «Поэмы без героя» имеет смысл туда добавить. Вы меня прямо навели на эту мысль. Спасибо.
«Почему Горенштейн в романе «Чок-Чок» сравнивает первый сексуальный опыт со смертью и воскресением?»
Ну, Горенштейн далеко не первый, кто это сделал. У Стайрона в «И поджёг этот дом», помните, Вернелл говорит ему (это девушка, Вернелл Сатерфилд… или как её, не помню точно): «Ведь это святой дух из тебя вышел». Это очень частая метафора — «секс как смерть и воскресение», а особенно у Стайрона. У Горенштейна секс скорее как раз вызывает отвращение и ужас, как расчеловечивание. Вспомните вот это «сплошное красное мясо», и жуткая сцена с этой чешкой… полькой, «пусть у тебя будет красный живот». Отвращение к сексу у Горенштейна очень сильное.
Ну, обо всём этом — уже через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ну, продолжим.
Просят высказаться о Джонатан Франзене. Я люблю «Свободу» — как роман, так и понятие. Очень высоко оцениваю «Corrections» («Поправки»). «Purity» — послабее, но тоже интересное произведение. Первый роман не читал. В любом случае это серьёзный, масштабный, ищущий писатель. Донна Тартт, о которой тоже просят высказаться, у меня не вызывает таких чувств. И по-моему, ничего там и нет особенного. Хотя вот Дубову очень нравится. Есть люди, которым нравится.