такой, какой она рисуется патриотам-государственникам. Он любит её весёлой, в каком-то смысле провоцирующей. И в каком-то смысле, да, наверное, далеко не пуританского склада эта девушка у него, но красавицы другими не бывают. И вот этот образ женский, конечно, бесконечно притягателен, хотя и бывает ужасно фальшив.
Дальше вот здесь происходит сложность определённая в русские 60–70-е годы. Русская женщина в этот момент — как примерно, кстати говоря, и в 60-е годы XIX века — становится сильнее мужчины. Такие герои… такие героини, как Катерина в «Грозе», Елена в «Накануне», Марианна в «Нови» — они потому сильнее и откровеннее, что они не встроены в социальную иерархию. Мужчине приходится на каждом шагу гнуть спину, лгать, притворяться; женщина в силу своей выключенности из социальной жизни от этого свободна.
И появляются вот эти женщины 60-х годов XX века, которые храбрее мужчин, безогляднее, интереснее. Ну, это во многом, конечно, героини «Иркутской истории» Арбузова, такие немножко выдуманные они. Но, видите, они неправильные, и поэтому победительные, они такие роковые немного. Это женщина из «Заставы Ильича» — вот та, которую играет Марианна Вертинская. Ведь они не знают, чего они хотят — но это лучшее, чем хотеть карьеры, преуспевания, конформизма. Это довольно интересный поворот: женщина неожиданно становится главной.
Это особенно заметно у Трифонова, где «Другая жизнь» — это повесть уже, конечно, об этой женщине после смерти Сергея, Ольги после смерти мужа. Потому что муж Сергей убит этой эпохой, он в ней задохнулся, и жить приходится ей. Началась другая жизнь, неправильная жизнь, а это жизнь женщин. Помните, главный герой «Обмена», он же тоже пасует перед женой своей Леной — красавицей, уверенной, чувственной, храброй и страшно прагматичной. Они любят друг друга, но решает она. И он у неё в плену.
И вот этот выход женщин на первое место — это и в прозе Георгия Семёнова («Сладок твой мёд…», «Уличные фонари»), это и в прозе Искандера во многом, потому что Тали — главная героиня «Сандро из Чегема». Сандро, дядя Сандро — это дух застолья, тамада, а не народный герой. Это не Тёркин, это не Каратаев, а это тамада, очаровательный плут, герой, конечно, плутовского романа, это пикареска такая. Но героиня там — Тали — девочка, «стебелёк шеи которой можно было охватить одной рукой». Помните? Вот эта хрупкая сила, прелестная. Кстати говоря, это очень сказалось и у Окуджавы, у которого Мятлев в «Путешествии дилетантов» уже во многом юродивый, а Лавиния берёт на себя всю инициативу и в любви, и в жизни.
Вот то, что Россия в семидесятые становится женской страной — это очень точно отражено и у Сорокина в «Тридцатой любви Марины» (наверное, в самом точном его романе), и, кстати говоря, в тогдашнем кинематографе, в огромном диапазоне — от «Москвы слезам не верит» до «Времени желаний», от «Странной женщины» до «Сладкой женщины», от «Блондинки за углом» до множества производственных фильмов со «Старыми стенами» во главе (с Гурченко замечательной, этой директрисой завода). Почему женщина становится главной героиней тогдашней литературы? Да потому, что женские стратегии возобладали. Мужчина или стал конформистом, или его раздавили в лагере, как героя в «Тридцатой любви Марины». А женщины выживают. Они гибкие, они протеичные, они не так жёстко встроены в систему. И поэтому женские образы здесь необычайно притягательны.
Я не могу, к сожалению, в русской литературе последнего времени назвать сколько-нибудь убедительную женщину. Это либо нераскрывшаяся вечная невеста, как у Иванова в «Ненастье», или как у Луцика и Саморядова в «Дюбе-дюбе» — такая пацанка-бандитка, необычайно притягательная, но неверная и всегда, к сожалению, предающая, потому что все герои гибнут из-за того, что она любила-то всё-таки по-настоящему только этого бандита, а вовсе не настоящего героя «Дюбы-дюбы». Поэтому жестокие вещи можно сейчас… Образа родины, образа женщины там сейчас нет. И писательского автопортрета нет, к сожалению. Теряется сейчас женский образ.
С чем это связано? Ну, с тем, что и образа родины нет, образа страны. А тот её образ, который создаётся искусственно, — это либо что-то невероятно брутальное, кровожадное и по определению непритягательное, несимпатичное, или что-то энигматичное, бесконечно загадочное и недовоплощённое. Скажу без преувеличения: тот, кто напишет сегодня притягательный женский образ, тот и создаст образ родины. А сам я за это бы сейчас, например, не взялся, потому что мне не понятно, каковы черты этой будущей России.
Наверное, особо следовало бы сказать о женщине о Стругацких, потому что там вот Майя Глумова — это как раз типичная героиня шестидесятых годов, которая не знает, чего она хочет, хочет странного, но она больше всех расположена к контакту, она лучше всех чувствует другого. Обратите внимание: она единственная, кому жалко Малыша. Ну, это не потому, что в ней сильно материнское начало, оно ещё не развилось по-настоящему. Она единственная, кто чувствует вообще другого. Она иррациональная, скандальная, колючая… «Злая, ветреная, колючая, хоть ненадолго, да моя!» — вот замечательный образ Серовой у Симонова, которая, кстати, очень похожа на Россию тридцатых годов — такая страшная, такая пожирающая, пожирающая мужчин, ненасытная вдова. Но при этом заметьте, что именно Майя Тойвовна — она носительница добра. И хочется надеяться, что в будущем мире, в обществе люденов такие, как Майя Тойвовна Глумова, станут впоследствии преобладающим, хотя и нелёгким женским типом. Ну, с женщиной и не должно быть легко.
Спасибо. Услышимся через неделю.
17 марта 2017 года(Александр Солженицын. Красное колесо)
― Доброй ночи, дорогие друзья! Мы с вами сегодня договорились сделать лекцию о «Красном колесе». Я под это дело перечитал то, что мне казалось важным. Думаю, что мы попробуем поговорить о десятитомной эпопее Солженицына. Но, как вы сами понимаете, книгу, которая писалась без малого шестьдесят лет (он начал её в двадцать и закончил за десять лет до смерти), за пятнадцать минут никак не проанализируешь. Тут я рекомендую вам либо статьи Андрея Немзера, которыми сопровождалась публикация романа в последнем собрании сочинений Солженицына, которое он начал редактировать при жизни (оно выходит в издательстве «Время» до сих пор, ещё не вышло до конца), ну и заметками при чтении «Красного колеса», которые публиковал Лев Лосев. Есть другие многочисленные разборы этого гигантского текста. Я могу высказать лишь самые общие соображения и попробую это сделать, потому что таких просьб очень много — видимо, в связи со 100-летием Р-17, Революции-17, как называл её в своей лапидарной манере Солженицын.
Поотвечаем на вопросы, они довольно многочисленные.
Ну, спрашивают, естественно, каким образом… Ну, естественно, мне это приятно, кстати, весьма. Каким образом можно попасть на вечер из цикла «Литература про меня» (ну, он называется «Театр про меня», поскольку речь идёт о встрече с режиссёром), на наш вечер с Кириллом Серебренниковым, имеющий быть в воскресенье в ЦДЛ? Понимаете, всегда получается так, что билеты проданы, но какие-то дырки в зале есть. Волшебное слово вы знаете. Если совсем туго там будет с местами, то стулья мы как-нибудь втащим. Но что-то мне подсказывает, что совсем туго не будет. Ну, то есть на сегодняшний день там какие-то билеты есть. Если вы билетов не достанете, то, что от меня зависит, я сделаю. Приходите. Я думаю, это будет довольно забавно.
Серебренников — не герой моего романа, но мне нравится много из того, что он сделал. Мне интересен «Юрьев день», мне интересны театральные какие-то его работы. Я активно не люблю только «Изображая жертву», но это уж моя частная проблема. Поговорим про «Ученика». Да много чего. В конце концов, понимаете, говорить с режиссёром о театре ведь необязательно. Равно как и со мной необязательно говорить о литературе или школе. Поэтому я очень рад, что приходит так много вопросов о безумии, о новом поколении, о природе страсти неожиданно пришло письмо. То есть — есть на что отвечать и есть о чём говорить.
«Читаю дневники Зинаиды Гиппиус (с 1914-го по 1919-й). Время войны и революции показано там как сумасшедшая эпоха. Автор с трудом верит в реальность. Насколько верно в этих дневниках отражена история России?»
Андрей, значит, Гиппиус… Вы как раз вмастили, потому что именно про неё у меня выходит статья в этом марте в «Дилетанте». Гиппиус являет собой такое существо кентаврическое. Вы знаете, её называли даже «андрогином», что неправда. Не знаю, в какой степени она сочетает в себе мужской характер и женское тщеславие (это не совсем так, я думаю), но она удивительным образом сочетает в себе мелочность и ум. Это, помните, как сказал Куприн (за что его всю жизнь упрекают в сексизме): «Царица Савская была мудра, но то была мелочная мудрость женщины».
Что касается Гиппиус. Она действительно удивительным образом сочетала проницательный, сильный, иногда мужской ум и удивительно женскую способность увлекаться, очаровываться, переоценивать своё значение, конечно, потому что значимость свою в феврале семнадцатого она действительно переоценила очень сильно. Ну, Гиппиус… Понимаете, была одна идея — идея, как всегда у неё, эффектная и при этом стратегически довольно ущербная. Она полагала совершенно искренне, что главным средством преобразования общества является секта или кружок, или «Зелёное кольцо», как она это называла в одноимённой пьесе. Её привлекали, я бы даже сказал, что её пьянили кружки молодёжи, тайные общества, религиозно-философские собрания. Кружок для неё — это главная ячейка страны.
И особенно интересно, что частным случаем кружка представлялась ей секта, о которой у неё, кстати… О сектах у неё довольно много занятных рассказов. Самый из них интересный — это такой несколько иронический рассказ «Сокатил». «Сокатил!» — это кричат хлысты, что к ним сошёл, сокатил Господь. Естественно, что религиозно-философские собрания — это для неё такой частный случай интеллигентского сектантства. А такой городской случай секты, интеллигентский тоже, — это салон.