И Гиппиус была держательницей одного из самых авторитетных салонов — не столь авторитетного, конечно, как «башня» Вячеслава Иванова, но во всяком случае у неё в Таврическом, ну, напротив Таврического, у неё неподалёку от дома Мурузи, где она квартировала долгое время с Мережковским, в этом районе, в этом квартале образовалась такая преимущественная сфера её внимания и влияния: Дума, сама «башня» там не так уж далеко, Савинков постоянно к ней заходил, и он был её другом её с парижской своей эмиграции, и псевдоним «Ропшин» она подарила ему. Какую-то часть петербургского центра эта женщина действительно контролировала, собрала вокруг себя.
И вот смотрите — удивительное дело. Вроде она трезво, ясно всё понимает в людях, вроде она разбирается в них неплохо. Во всяком случае, её очерк «Мой лунный друг» — наверное, самое точное портретное, что написано о Блоке, если не считать «Воспоминания» Белого. Да и про Белого она всё неплохо понимала. Да и про Волошина. Да и про Маяковского у неё замечательные статьи. Но при этом она так опьянела от событий семнадцатого года, особенно от Февраля, он так ждала, что Россия, на которую она вроде бы уже в четырнадцатом году совсем махнула рукой, Россия вдруг соберётся, сорганизуется, предложит какую-то новую форму, систему власти. Она так верила в советы, она так верила в Учредительное собрание. И главное — она верила в своё влияние на всё это, в свою способность колебать мировые струны. Она думала, что в её салоне решаются судьбы России.
Это понятное заблуждение. Но, слушайте, сколько раз на моей памяти русская интеллигенция впадала в эту ересь. И я хорошо помню, что, скажем, в «Записках кремлёвского диггера» Елены Трегубовой описан один из московских салонов, где они собирались, куда к ним приходили то Явлинский, то Чубайс, ели домашние котлеты, рассказывали инсайды. Это журналистские такие всякие сборища, «где мы все, — пишет Трегубова, — дали клятву соблюдать главные, базовые принципы профессии». Бог весть в какой степени она их соблюдала. Книги её — это какой-то апофеоз пошлости. Но не будем пинать эмигранта.
При всём при этом салон как форма руководства обществом — это со времён Великой французской революции достаточно распространённый соблазн. Вы скажете, что ничего нет отвратительнее салона интеллигенции. А я вам скажу, что у интеллигенции нет других форм самоорганизации, кроме кружка. Есть, вообще говоря, три формы самоорганизации в обществе, а особенно в обществе неразвитом, — это кружок, мафия и секта. Мафия достаточно отвратительна. Кружок сравнительно ещё ничего себе. А что такое секта, я думаю, вы представляете себе не хуже меня.
Гиппиус была такой своего рода хлыстовской Богородицей петербургской интеллигенции в семнадцатом году. Она одной из первых всё поняла. Как она в четырнадцатом году всё поняла, когда она написала в стихотворении, посвящённом Сологубу, что сейчас не время для патриотических криков, сейчас нужны тихие молитвы, точно так же она и в семнадцатом, уже к июлю, к августу она поняла, куда всё заворачивает. И её стихотворение «Веселье» сентябрьское — замечательное пророчество. «И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, // Народ, не уважающий святынь!» — писала она сразу после Октябрьского переворота. И не ошиблась в этом. Именно «переворота», как она это и воспринимала.
Она очень скептически относилась к монархии, очень скептически — к большевикам. Керенский, Савинков, Корнилов в какой-то момент — вот эти люди переходного периода внушали ей надежды. Её дневники — я думаю, лучшее, что от неё останется главное, потому что проза её не лезет ни в какие ворота. А вот стихи, иногда критика и вот эти дневниковые записи для себя, но и для истории тоже, они удивительно откровенны. И вот этот образ этой тщеславной женщины… О ней правильно Блок сказал:
Женщина, безумная гордячка!
Мне понятен каждый ваш намёк,
Белая весенняя горячка
Всеми гневами звенящих строк!
«Весенняя горячка» — это март семнадцатого года, конечно. Так что книга «Последние стихи» и дневники («Серый блокнот», «Чёрная тетрадь», «Синяя тетрадь») — это такие её формы молитвы, если угодно, такие формы лирической медитации. Вот когда она говорит с собой, она великолепна, там она не позирует.
Была ли Гиппиус по-настоящему умна? Не знаю. Талантлива она была в высокой степени. Я до сих пор считаю, что… Ну, я очень любил её стихи, особенно поздние, особенно вот эту книгу «Последние стихи», они мне представлялись великолепными. Я сейчас их перечитал вот для статьи. Это здорово, свободно очень по форме, очень трезво и пронзительно ясно по мысли. Мало кто тогда так писал. Они тоже такие дневниковые. В общем, Гиппиус пережила трагедию Русской революции интимно. Может быть, её тщеславие, её желание рулить процессом сыграло тут вполне позитивную роль.
«Если «философия — суррогат религии», не стоит ли отказаться от философии как от любого суррогата?»
Да нет конечно. Это что суррогат чего ещё — большой вопрос. Скажем так, религия — форма философии. Богословие — мать науки. Богословие — мать философии. Вопросы богословские — это философские вопросы изначально: вопросы о бытии Божием, о корне всего, «о четверояком корне троякого основания». Ну, как хотите. Это достаточно серьёзные проблемы. И конечно, богословие в этом смысле свою историческую роль сыграло. Я не стал бы философию и религию так уж принципиально разделять, одно другому не мешает.
«Является ли главной задачей религии утешение слабых, как считал Стругацкий?»
Не исчерпывается религия этой задачей. Утешение слабых — это форма, одна из форм проявления религиозного чувства. На самом деле религиозное чувство вполне себе имманентно человеческому сознанию. И я не знаю, почему надо с брезгливостью отзываться об этой форме, скажем так, поисков смысла жизни. Тоже себе форма, не хуже всякой другой. У одних есть религиозные чувства, у других нет, но это не делает никого умнее или правильнее, или моральнее. Это же вопрос, так сказать, философской конституции, философского механизма вашего. Никто не может никому навязывать собственный механизм решения проблем.
«Что было в папке у Изи Кацмана? Какую информацию выпытал у него Фриц Гейгер?»
Ну, я думаю, нечто о секретном городе, вероятно. Во всяком случае, именно после этого была организована экспедиция.
«Знакомо ли вам творчество группы «Король и Шут»?»
Знакомо. Оставляло меня абсолютно равнодушным, к сожалению. Но я знаю, да, что Успенскому и Лазарчуку это нравилось.
«Назовите восемь книг в топ-листе чтения для люденов».
Это действительно сложно. Будь я люденом, я бы знал. Насколько я понимаю, ещё раз вам говорю, что вот эта новая ступень человеческой эволюции — она уже с нами, но она мне принципиально непонятна. И мы не можем об этом судить, ведь мы не мокрецы и не можем стать мокрецами. Поэтому, по всей вероятности, здесь срабатывает вот то, о чём я уже много раз говорил: эти люди наслаждаются постановкой себе максимально сложных задач.
В этом смысле я не думаю, конечно, что книга для люденов — это «Поминки по Финнегану». Наоборот, они хотят чего-то рационального, ясного — но сложного. В этом смысле, наверное, книга для чтения люденов — это «J R» Гэддиса, «Поправки» Франзена, «Инструкции» Левина. В какой степени, кстати говоря, «Recognitions» Гэддиса могут служить (ну, «Признания» или «Узнавания», они не переведены же), в какой степени они могут служить такой литературой для люденов? Не знаю, потому что сложность этой книги мне всегда была непонятна. Она массивна, да, она объёмна, но говорить о какой-то её стилистической переусложнённости? Она, по-моему, как раз довольно ясная.
И потом, понимаете, ведь новая ступень человеческой эволюции приводит с собой новые эмоции, эмоции ещё небывалые. Вот наиболее интересной летописью эскепизма мне представляется книга Гэсса «Туннель». Мне её, кстати, порекомендовали именно в своё время как пример литературы нового поколения. Я вообще Гэсса полюбил. Полюбил я его роман «Omensetter’s Luck» (так сказать, «Удача Оменсеттера», «Участь Оменсеттера»), первый его роман. Гэсс же преподаватель философии. И вот он, как мне кажется, прошёл в своих трёх романах… Ему девяносто лет, дай бог ему здоровья, девяносто два уже сейчас. Я не теряю надежды с ним повидаться. Вот «Omensetter’s Luck» — это книга о том, как человек нового типа, как одиночка начинает осознавать свою отдельность.
Кстати говоря, я порекомендовал бы книгу Дэвида Мэмета «Old Religion». Почему бы я её порекомендовал? Она описывает очень сложное состояние. Ну, это книга о Лео Франке, это все знают, это довольно известный роман. Лео Франк — это жертва такого американского «дела Бейлиса», истории, которая потом, я думаю, легла и в основу «Убить пересмешника», в основу многих американских книг. История еврея Лео Франка, обвинённого в изнасиловании и убийстве девочки, работавшей на карандашной фабрике. А потом выяснилось, что Лео Франк её не убивал, а был оклеветан, но его уже успели линчевать и повесить. Это довольно страшная история.
И вот Мэмет описывает состояние, которое раньше не описывалось, — состояние человека, который одержим обсессиями, который во время суда мучительно пытается отмотать тот момент, когда он сделал неверный выбор. Книга очень казуистическая, такая по-иудейски каббалистическая, извилистая, чрезвычайно трудночитаемая. Но вот это ощущение, когда он думает: «Вот тогда, когда я не выбросил старую рубашку? А может быть, тогда, когда я купил новые часы?» Вот он пытается проследить главные развилки своей жизни. И человек, который подвержен обсессиям, он же всегда мучается выбором из любой ерунды: куда свернуть, что сказать. У Кортасара это состояние неплохо описано, но у Мэмета лучше. Он всё-таки драматург, поэтому книга подинамичнее. Вот я порекомендовал бы Мэмета. Да и вообще всё, что Мэмет написал, я бы порекомендовал. Это сложные книги, но хорошие.
И вот небывалая эмоция, этот эскепизм, это стремление спрятаться, прорыть себе в мире, в обществе, в подвале туннель у человека, который прицельно изучает кошмары XX века и немецкий фашизм, у Гэсса в «Туннеле» это… Ну, роман «Middle C» тоже неплохой, но его я просматривал поверхностно. А вот «Туннель» я читал довольно глубоко. «Туннель» — это такое хеллеровское «Что-то случилось» на новом этапе. Этот человек понял, что с человечеством — не с человеком, а с человечеством — что-то случилось, и он начинает прятаться от этого. Но рефлексия на эту тему, бе