зусловно, очень интересная. Это бы я всем рекомендовал читать, вот если брать такие люденские вещи, ну, то есть эмоции, ранее не описанные.
Что касается русской литературы, то, увы, здесь не на чем взгляду отдохнуть. Себя рекомендовать я считаю нескромным. Да и кто я такой? Нет пока. Пока я вижу огромный откат назад, перепевы советского. Последним писателем, открывавшим новые горизонты и описывавшим небывалые состояния, был Трифонов. Стругацкие — само собой, но это отдельная литература, особенная. Вот так, как до него не писали, начал писать один Трифонов. Поэтому не на чем пока, к сожалению, взгляду отдохнуть. Весь советский поздний авангард 70–80-х годов, по-моему, ничего интересного в себе не содержал.
«В Википедии про вас написано: «Я активно не люблю Борхеса, Кортасара, Сэлинджера, Гессе, Пинчона, Мураками и Тимоти Лири». Как в этот список попал Тимоти Лири? Как можно его не любить, тем более активно? Тимоти Лири вообще из другой оперы. Это не то, что Керуак и Берроуз. Тимоти Лири — это из списка: Эйнштейн, Гейзенберг, Джон Лилли, Теренс Маккена, Альберт Хофман, Юрий Гагарин, Олдос Хаксли».
Я не понимаю, что у вас делает там Олдос Хаксли, который всё-таки совершенно другой породы, нежели Гейзенберг или Гагарин. Я не думаю, что Лири открыл какой-то новый взгляд на мир. Наоборот, мне кажется, что весь опыт Лири — это попытка проникнуть с отмычкой туда, куда надо входить с ключом. Вот я поместил его в такой ряд. Вы, если хотите, помещайте в другой.
Да и потом — то, что здесь цитировано, оно цитировано, так сказать, оно сказано в полемическом задоре, потому что… Ну, как вот я не люблю Сэлинджера? Да, я не люблю, но так, как можно не любить родную душу, как можно ненавидеть близкого родственника. У меня с ним напряжённые личные отношения.
Тут, кстати, просят лекцию о Сэлинджере. Подождите, ребята. Вот сейчас выйдут книги его, написанные в заточении добровольном, в изгнанничестве, даже я бы сказал — в какой-то добровольной изоляции, хотя очень неполной: он всё-таки обменивался с коллекционерами фильмов, путешествовал, все знали, где он обедает и так далее. Ну, посмотрим. Я не думаю, что эти книги вообще когда-либо будут напечатаны, эти пять книг, которые у него там лежат готовыми (мы их многократно перечисляли), но такая возможность сохраняется. Вот тогда мы о Сэлинджере и поговорим.
А к Роб-Грийе я отношусь всё-таки гораздо более, так сказать, положительно, нежели к Бартам обоим.
Пинчон? Вообще мои отношения к нему терпят довольно значительную эволюцию. Я не люблю его переводчиков практически всех, потому что уж очень много снобизма они демонстрируют, но я люблю роман «Against the Day» — одна из моих любимых книг вообще американских. Да и кстати, «Bleeding Edge» — очень интересная книжка. А какие-то вещи — как, например, «Врождённый порок» или «V.» — я не люблю активно, да. Ну, «Радуга» вызывает у меня сложные чувства, но всё равно я этого писателя ценю. Поэтому вы к этому полемическому высказыванию так уж доверчиво не относитесь.
«Прочитал рассказ Маканина «Дашенька», — поздравляю, кстати, Владимира Маканина с 80-летием. — Зачем писатель рисует портрет милой хищницы?»
Ну, понимаете, я говорил много раз о том, что группа авторов тогда очень точно поняла (это тенденция такая была), что наступает женское время. И это, кстати говоря, не только рассказ о Дашеньке, о хищнице. Это и рассказ «Отдушина» того же Маканина, где тоже женщина становится для мужчины единственным источником покоя и разума, поэтесса эта Алевтина. Это во многих отношениях тогдашнее кино: «Сладкая женщина», «Странная женщина», «Блондинка за углом». Это «Тридцатая любовь Марины» Сорокина. Это замечательный рассказ «Маринка» Бориса Крячко, у которого наконец-то выходит в Москве большое избранное — одного из, по-моему, крупнейших писателей позднесоветской России. Ну, «Битых собак» читали все. «Места-люди нездешние» — я думаю, тоже все. Он такой немножко почти Шергин. Но я бы рекомендовал, конечно, рассказ «Маринка», дико смешной и прелестный. Так что Маканин был не одинок в своём понимании тогдашней роли женщины.
А мы вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
Это я почту просматриваю, на этот раз изумительно обильную. Спасибо, братцы, за активность. Боюсь только, что в таком количестве любовных историй мне не разобраться и совета не дать. У меня же, понимаете, опыт довольно своеобразный: большинство моих романов были всё-таки романами с коллегами-единомышленницами. А вот так, чтобы любить абсолютно чужого и противоположного человека… Когда я в «Июне» описывал эту историю, в романе, мне это было ужасно мучительно. Это просто едва не стоило мне в какой-то момент душевного здоровья. Ну, я потом сумел как-то, я не знаю, какой-то прапамятью вспомнить, как это бывает. Но вообще как можно любить врага, как можно любить, ненавидя, — ну, трудно мне это понять, трудно. Умеющий вместить да вместит. Я не могу это вместить. Я всегда, любя, восхищался. Хотя я допускаю, что можно испытывать влечение к омерзительному, страсть к заведомо противоположному. Просто моя психика всегда включала какие-то защитные механизмы.
«Почему Аксёнов так высоко оценивал Ричарда Бротигана?»
Ну, понимаете я вообще со вкусами Аксёнова в большинстве его оценок не согласен, расхожусь. Я не разделяю его совершенно восторженного отношения к Белле Ахмадулиной, хотя осторожное отношение к лирике Бродского мне скорее понятно. Я не разделяю его восхищения романом Доктороу «Ragtime», который он так любил, что даже перевёл. Надо сказать — действительно в оригинале книга проигрывает. Я не понимаю его восхищения полифонической прозой нового романа во Франции.
Ну, Бротиган — я могу понять примерно, почему он ему нравился. Он любил экспериментальную прозу; ему казалось, что это какой-то свежий стиль. Мне кажется, что у Бротигана это и не смешно, и не остроумно, и в огромной степени вторично, но вот ему нравилось. Ему казалось, что это такое обаятельное в высшей степени, насмешливое, человечное, такое ироническое, при этом авангардное чтение. Ну, я правда авангард не очень люблю, не очень его понимаю, прозаический авангард. Вернее как? Мне это нравится иногда как пример серьёзного и даже, я бы сказал, жертвенного отношения к литературному делу, но это не вызывает у меня читательского упоения.
Я вам больше скажу. Вот сам Аксёнов (я просто из личного общения с ним хорошо это помню) выше всех своих поздних сочинений оценивал «Вольтерьянцев и вольтерьянок», которых я, например, не мог читать. Что касается «Кесарева свечения», то что-то мне там очень нравится, что-то не нравится совсем. Мне нравилась великолепная свобода, с которой эта книга написана. Я выше всей его прозы ставлю «Кесарево свечение» и «Ожог», но читательски я отзываюсь больше, конечно, на «Ожог».
Вполне естественно, что Аксёнов в своих сочинениях и рискну сказать, что и в своих читательских пристрастиях (что такого?) всё дальше уходил от того читателя, который его когда-то любил в шестидесятые. Да, Аксёнов вообще всё дальше уходил от мейнстрима. И по моим ощущениям, вторая часть «Lend-leasing» (последнее, что он писал) была совсем уже за гранью здравого смысла. Это скорее напоминает похождения вот этих Chums of Chance — Рыцарей Удачи, команды Удачи — из пинчоновского «На день упокоения Моего». Поэтому Аксёнов вообще поздний малопонятен и малосимпатичен, ну, большинству читателей. Мне кажется, его последняя действительно общедоступная книга — это «Негатив положительного героя», где больше всего Аксёнов шестидесятых… Ну и потом, это рассказы всё-таки — жанр-то для него родной. Насколько это было органично — я не знаю. Ну, вот Бротиган не кажется мне крупным писатель, но это же моё субъективное мнение. Если вам нравится, то ради бога.
«Не пора ли сделать лекцию о Новелле Матвеевой?»
С удовольствием сделаю, тем более племянник её довольно активно работает в архиве. Там, понимаете, в чём проблема? Все спрашивают, когда мы напечатаем «Союз действительных». «Союз действительных» имеет несколько редакций. Она без конца переписывала первую часть, будучи ей всё время недовольной, вот эти записки домохозяйки Весты. Наиболее её законченный и, я бы сказал, внятный вариант в виде пьесы «Трактир «Четвереньки» она сама опубликовала при жизни в сборнике «Дама-бродяга». Ну, он малотиражен, но вы его можете достать. А вот вторая часть и третья существуют в набросках, в эскизах, и их восстановить, восстановить связь там довольно трудно. Наименее проработана вторая. Третья — более или менее, она даже печатала из неё главу в «Дне литературы».
Боюсь, что книгу придётся воспроизводить примерно так же, как второй том «Мёртвых душ», в двух вариантах: один — с правкой, второй — эскизный. То есть там огромное количество перекрывающихся текстов. Между прочим, последний (уже 2014–2015 года) вариант первой части мне представляется не самым удачным, хотя он формально — последняя авторская воля. Он более многословен, более, так сказать… Ну, в нём присутствует, с одной стороны, более сновидческая интонация, с другой — он более запутанный. Не знаю, мне трудно судить. Но напечатаем всё, что найдём, конечно. Лекцию о Матвеевой мне интереснее всего было бы, конечно, читать не о стихах (стихи довольно понятны), а о песнях. Вот о песнях я бы поговорил.
«В повести Пушкина «Пиковая дама» Томский говорит Лизе о Германне: «Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Этот разговор происходит ещё до его трёх будущих злодейств, то есть: обман девушки, доведение графини до смерти и потеря собственной души».
Ну, как «потеря собственной души»? Никакой потери души там нет. Мне кажется, что как раз душа-то его в этом и заключалась — в страстной жадности, в таком болезненном стремлении к власти, к первенству. Тип очень точно пойман, потому что маленький человек — это необязательно добрый Акакий Акакиевич или Самсон Вырин. Маленький человек — это маленький Наполеончик (как замечательно, кстати, это показано у Катаева в «Кубике»), маленький Наполеон вот с этими вечно горящими мозолями. Я бы против всё-таки был идеализации маленького человека. И в этом смысле