Понимаете, этот раскол случился в сороковые годы, и случился именно тогда, когда Россия остановилась в своём движении, когда она была искусственно подморожена Николаем. Люди обычно выясняют отношения, когда им делать нечего. Вот «Герой нашего времени» — роман о том, как человеку в России делать нечего. Это очень точно. Николай — я думаю, самая роковая, более роковая фигура в России, чем Иван Грозный, потому что Николай не просто, как Грозный, вгонял страну в катастрофу, нет, он её подмораживал, но это и оказалось главной катастрофой. В этом смысле и Александр III недалеко от него ушёл, хотя как фигура, как личность он бесконечно обаятельнее.
Так что я бы раскол на западников и славянофилов считал бы, конечно, тоже трагедией российского сознания. Но правота есть в одном. Славянофилы считают: «Раз мы русские, то мы такие и ни перед кем отвечать не должны. Да, мы плохие, но никто не смеет нас учить, потому что это у нас в крови. Вот мы такой отряд, особый отряд населения». Что касается западников, то они всего лишь признают универсальные критерии. И в этом смысле я, конечно, на их стороне, потому что я противник любых имманентностей.
Поэтому, как мне кажется, искусственный этот конфликт будет погашен, когда просто станет понятно, что нельзя оправдывать себя своей самостью, особостью, особым путём и так далее. Никакого особого пути не существует ни для кого. Люди все разные, но законы для них единые. И поэтому, к сожалению, бесконечно ругать себя и упиваться этим саморуганием, повторяя: «А всё равно мы лучше всех!» — ну, это просто путь недальновидный. И мне кажется, что настоящая катастрофа славянофильства происходит сейчас, потому что уже видно, до чего эти «проповедники самости» довели и себя, и страну. А дальше всё будет ещё хуже. Поэтому — хочешь не хочешь, а придётся признать над собой некие критерии.
«Как не растерять свободу, как её растеряли с 1991 года по 1999-й?»
Её не растеряли, там случилась гораздо более сложная история. Есть о чём говорить, конечно, но не растерять очень просто — иметь её. А Россия с 1991-го по 1999-го никакой свободы не имела, она имела произвол. Не было у неё свободы и в 1917-м, или она была очень недолго, потому что, как только пришли большевики, свобода вся закончилась. Чтобы не растерять свободу, надо иметь её внутри — только и всего.
«Ким Волошин: «Случайно ли диссидент и правдолюб у Стругацких становится дьяволом?»
Ну, у Аркадия Стругацкого. Всё-таки А. и Б. Стругацких там не более 10 процентов, они вместе это выдумывали, «Дьявол среди людей». Нет, он не становится дьяволом, но просто за ним стоит сила несколько большая, чем он может представить, вот и всё. Это очень мрачная вещь, глубоко пессимистическая. Он не дьявол среди людей, он скорее жук в муравейнике. Это просто переформулированное название, это вариация на старую тему. Обратите внимание, что Борис Натанович полемически возразил на эту повесть своим «Поиском предназначения», где трагедия та же самая (человеком управляет судьба), но разрешение совсем другое.
«Почему считается, что Рильке — поэт номер один в Европе? И Померанц его любил. Нельзя ли лекцию о Рильке?»
Я с удовольствием о нём бы сделал лекцию. Почему он поэт номер один в Европе — понятно. Он как раз выразитель тех тончайших и сложнейших чувств, которые свойственны были европейцам начала века. Он — единственный не сломившийся модернист, продолжавший оставаться вот этим модернистом принципиально нового типа и описывающим новые, небывалые эмоции.
Мне тут, кстати, всё не могут простить, что я однажды «Дуинские» или «Дуинесские элегии» назвал «Дунайскими». Ну, ничего не поделаешь, да, бывают оговорки. Но Рильке я люблю чрезвычайно. Его переводы — хорошие, которые делал Богатырёв, гениальные, которые делал Пастернак, — они всё-таки далеко не передают сложность его мыслей. И Самойлов прав, конечно, говоря, что «русской поэзии надо собраться с силами, накинуться на Рильке и правильно перевести». Но я не знаю, кто мог бы это делать. Это должен быть человек такой же тонкости, такой же эмоциональной чуткости.
Обратите внимание, что Рильке благополучно миновал все соблазны начала века — и соблазн империалистического такого патриотизма в начале войны, и соблазн немецкости, и соблазн революционности. Он был сосредоточен на тончайших, сложнейших состояниях. Он великий психолог и замечательный метафизик. Я думаю, что, конечно, по разнообразию и богатству формы, по точности попаданий он действительно номер один в Европе. Хотя мне кажется, что темперамента несколько ему не хватает. Но темперамента слишком хватало немецким экспрессионистам (Бенну, например), поэтому его сдержанность даже благородна по-своему. Да и потом, за этой сдержанностью такое отчаяние! Лучший перевод, который я знаю, — это всё-таки два «Реквиема» работы Пастернака. Ну, Богатырёв очень хороший переводчик тоже.
«Ваше мнение о «По ком звонит колокол»?»
Знаете, довольно, так сказать, точную, как мне кажется, довольно точную оценку этого романа уже в России давали много раз: это роман о неизбежном поражении человека в войне плохого с отвратительным. Роберт Джордан не может сочувствовать ни одной из сторон. Он приехал в Испанию и увидел, что там коммунисты ненамного лучше фашистов. Что делать человеку? Гибнуть. Что ему делать?
Мне кажется как раз, раз уж мы упоминали Стругацких… Неожиданно по работе мне понадобилось — перечитал «Иметь и не иметь» Хемингуэя. «Пикник на обочине» — дословная, буквальная калька этого романа. Об этом никто ещё не писал. Есть несколько упоминаний частных, но глубоко и серьёзно этого сходства никто не проанализировал. Ведь интонационно Морган — это явный прототип Шухарта. Да и вообще Шухарт — это просто Морган, он тоже контрабандист. Четыре части, первая написана от первого лица. Это абсолютная калька «Иметь и не иметь», сознательная, полемическая. Просто Морган приходит к выводу, что человек ничего не может один, а по Стругацким человек ничего не может вместе с другими. Но абсолютное сходство этих вещей заставляет лишний раз перечитывать Хемингуэя уважительно и благодарно.
Я думаю, кстати говоря, что Стругацкие, которые были под его сильным влиянием (и никогда этого не отрицали), они писали «Улитку» как реплику на «По ком звонит колокол». Что делать Кандиду? Всё понимать и посильно противостоять прогрессу. Что тебе делать, если ты чужой, если ты чужой в обеих армиях, в обоих кланах? Я пытался это сформулировать, у меня был такой стишок «Девятая баллада»: «Из двух неправд я выбираю // Наименее не мою». Вот боюсь, что и здесь такой вариант — надо гибнуть за то дело, которое тебе менее отвратительно, потому что чистым в этой ситуации быть нельзя.
По ком звонит колокол? Колокол звонит по тебе, потому что ты — единственный носитель правды. Вот так бы я сказал. Ни одна из толп, ни одна из армий, ни один из тоталитаризмов (ни красный, ни коричневый) не являются носителями истины. Носителем истины является одинокий человек. Он может либо самоустраниться, бежать, путём эскепизма какого-то спасти свою жизнь. Это вполне достойная позиция. Ну, Набоков, например. «Чума на оба ваши дома, а я буду искать совершенство». Хотя Набоков всё равно фашизм ненавидит больше. А есть вариант с Робертом Джорданом, который едет и гибнет.
«Хотелось бы услышать ваше мнение по поводу Сони из «Войны и мира». На мой взгляд, единственное, в чём она уступала Наташе и Марье, — это размер приданого».
Слушайте, krause дорогой, это совершенно распространённая точка зрения. Я не хочу про вас ничего плохого сказать, но я учился на факультете с одной девочкой, как я теперь понимаю, довольно глупой (прости меня, дорогая), и она всё время говорила: «Соня — добрая, правильная. А семейка Ростовых её гнобила, да потом ещё воспользовалась её замужеством». Понимаете, одним нравится Долохов, а другим — Пьер; одним нравится Соня, а другим — Наташа. Как правильно писал Мережковский: «Толстой даёт дышать своим героям, они бывают разными, даёт им свободу выбора».
Поэтому… Как же это так сформулировать? Соня — пустоцвет? Да. Соня действительно… Как Наташа говорит: «Тем, у кого нет — у них отнимется, а у кого есть — прибавится». Соня действительно… Дело не в размере приданого, хотя это тоже важно, это символ. Соня — правильная, а Ростовы — неправильные. В Соне нет того полного и цельного проживания жизни, которое есть в Наташе. Соня не добрая, Соня правильная — в этом и есть разница. Поэтому, конечно, я на стороне Наташи.
Таких, как Соня, я знал много. Это всегда безнадёжно плоские люди. Это люди, знающие, что хорошо и что плохо. И в них нет того дикого, стихийного очарования, которое есть в Наташе. Наташа может повести себя как шлюха, может (она хотела убежать с Анатолем), но всё равно Наташа отдаёт подводы раненым. Широта её души предполагает и широту её выбора, и возможность совершенно безнравственных поступков. Широта души Пьера тоже предполагает и шутки над медведем и квартальным, и, простите, отрывание столешницы и любование своей ненавистью, яростью. Всё это есть в Пьере, он не ангел. Но для Толстого не важно, не нужно, чтобы человек был ангелом; ему нужно, чтобы человек был масштабен, чтобы он проживал жизнь с ощущением, что это всё в последний раз. А Соня… Ну, если вам нравится Соня — хорошо. Но всё-таки поработайте, мне кажется, над собой.
«Когда идёт речь об эволюции, люди легко находят сходство с животными. А когда идёт речь о бессмертной душе, животным отказывают в этом праве. Это несправедливо. Как думаете вы?»
Ну, есть такая точка зрения, что мы можем наделить любимых животных какой-то частью своей души. Я верю, что у некоторых животных бессмертная душа есть. Во всяком случае, моя собака Кинга — вот такая лайка, которую я любил ужасно, — она была, наверное, для меня каким-то, ну да, символом бескорыстия и ума. И она очень умная была. Наверное, какая-то бессмертная душа есть.
«Как пережить гибель родного животного? Мою кошку, по всей видимости, убили хулиганы. Не нахожу себе места. Если бы она умерла из-за возраста, было бы не так тяжко».