«Недавно мне исполнилось 34, и я задумался: зачем праздновать день рождения? Неужели надо радоваться тому, что ты стал ближе к маразму и пенсии?»
Я совершенно солидарен с Акуниным, который считает, что старость — это высший этап человеческой жизни. В этом смысле мне его теории очень симпатичны. Ну, они даже не его, скорее, а они такие восточные, общевосточные. И меня они очень устраивают. Естественно, и «возраст счастья» — идея весьма мною чтимого Владимира Яковлева, который вообще полагает, что после пятидесяти жизнь только начинается. Есть о чём спорить. Я не думаю, что время приближает вас к пенсии.
Что же касается тоже замечательного вопроса: «А надо ли праздновать день рождения?». Ну, это — как свадьба. Понимаете? Хочется вам устроить праздник — празднуйте. А не хочется — это совершенно необязательно. По-моему, это каждый может делать вне зависимости от… Ну, то есть здесь нет предписанных эмоций.
Вот меня, кстати, спрашивают, что я считаю эмоциональным недостатком, вообще недостатком психики этих новых людей, о которых я так много говорю — люденов. Новые люди появляются постоянно. Это люди эпохи модерна. Но у человека эпохи модерна ровно один минус: он не испытывает предписанных эмоций, он не сочувствует. Он — как Ленин, который, в общем, никого особенно не жалел, никого не любил особенно. Он веселился, радовался, азарт он испытывал, когда делал революционное дело, а людей рассматривал с точки зрения их полезности. В остальном… Он — такой «абсолютный предатель», если пользоваться терминологией ныне столь модной. Он постоянно предаёт (в этом Данилкин абсолютно прав), он ненадёжен как друг. И люди модерна — они вообще дело ставят выше отношений, как Горький.
«С двенадцати лет, — это уже из почты, — хочу стать писателем. Теперь мне двадцать, а я занимаюсь совсем не этим. Что бы я ни делала, это желание меня преследует».
Ну послушайте, это очень простое дело. Если хотите, займитесь этим в свободное от работы время — и всё у вас будет прекрасно.
«Ставите ли вы в один ряд Валентина Распутина со Стругацкими, Трифоновым и Шукшиным?»
Во-первых, я не ставлю в один ряд Стругацких, Трифонова и Шукшина. Это всё-таки люди разные, явления разнокалиберные. Распутин — безусловно, замечательное явление семидесятых годов. В том, что он писал после — например, в рассказе «Сеня едет», в потрясающей повести «Нежданно-негаданно» и отчасти даже в «Матери Ивана, дочери Ивана» — проблески былого таланта мелькают. Но начиная с «Пожара», как мне кажется, Распутин как писатель резко всё-таки… не скажу «деградирует», но он попадает во власть идеи. Это не всегда для писателя плохо, разные бывают идеи, но эта идея из тех, которая губит любой талант. Я это часто наблюдал. Может быть, наконец смертоносность этой идеи станет очевидна.
Я считаю Распутина очень талантливым писателем (я об этом много писал), но, к сожалению, это человек, утративший в какой-то момент смысл, перспективу. Я думаю, что это связано с биографическими обстоятельствами, с травмой, которую он перенёс. Вот как-то это. В принципе, у него даже бывали неплохие рассказы и в последние годы — например, «Новая профессия», такое ироническое, насмешливое произведение, где бывший, по-моему, инженер становится тамадой. Блестящий текст! Но всё-таки, когда Распутин писал «Живи и помни», он воспринимал мир глубже и сложнее, чем когда он писал «Костёр». Идея сделала его сочинения очень одномерными. Я бы скорее Вампилова поставил в один ряд со Стругацкими и Шукшиным.
«На днях дочитала книгу о Пастернаке. Спасибо, — и вам спасибо. — Это руководство по поведению с властью и пошляками, о том, как охранять свою работу. Одно меня озадачило: почему Борис Леонидович чувствует вину от двойной семейной жизни, если обе женщины ему нужны и создают оптимальные условия для существования?»
Ну, видите ли… Вот у меня как раз в новом романе герой живёт такой двойной жизнью (герой второй части) и тоже чувствует вину, хотя формально повода для вины нет. Поэтому я много думаю над этим вопросом в последнее время. Знаете, человеку надо зачем-то чувствовать вину. Я не скажу, что от этого наслаждение острее. Нет, это было бы подло. Но человек, не чувствующий вины в ситуации вот этой раздвоенности, человек, лишённый предрассудков по этой части, почему мне неинтересен.
Я вам приведу другой пример. Почему Ольга Берггольц, получая дополнительный паёк или подкармливаясь в Москве, чувствует вину перед ленинградцами? Вот её вызвали в Москву, а она рвётся назад в свой радиокомитет в Ленинграде. Она рвётся не только потому, что у неё там один муж умер, а другой голодает в это время (Макогоненко). И не потому она рвётся туда, что такая уж она невероятная патриотка Ленинграда. А потому, что ей стыдно быть сытой, когда другие голодны. Это не имеет рационального объяснения, это предрассудок, но этот предрассудок очень важный.
И поэтому — да, наверное, вот Пастернаку было хорошо и с Ивинской, и с Зинаидой Николаевной. И Зинаиде Николаевне он пишет: «Не верь никому. Ты была одна моей до конца прожитой жизнью». А Ольге говорит: «Не верь никому. Ты моя единственная». И так далее. Это естественное, нормальное в каком-то смысле поведение. И раздвоенность его мучительная — понятна и объяснима. Но чувствовать вину при этом тоже естественно, тоже нормально. Вот Жолковский однажды сказал, что Пастернак всегда старался быть хорошим. Ну, я ничего в этом плохого не вижу. Лучше стараться быть хорошим всё-таки. Всего лучше быть хорошим, но это получается у немногих.
«Какой смысл вложил Шпаликов в сценарий мультфильма «Стеклянная гармоника»?»
Слишком большая тема, чтобы отвечать вот так вот, надо пересмотреть.
«Недавно прочёл мнение Аксёнова о чтении стихов Бродским: «Он совсем уже экспатриировался отовсюду. Читалась картина зимы, свободная от каких-либо иных примет, кроме зимних». Характерно ли для Бродского это состояние абсолютной свободы?»
Это состояние не абсолютной свободы, нет. Это состояние абсолютного одиночества (допустим), абсолютного холода (допустим). Но мне кажется, что человек, который был так озабочен собой, своей репутацией, своим тщеславием, своей славой, тем, что о нём говорят, он не может считаться абсолютно свободным. Бродский как гениальный архитектор своей судьбы демонстрирует свободу и холод там, где речь идёт о жизни и смерти; а там, где речь идёт о славе и литературном влиянии, он её не демонстрирует. И даже в любовной лирике, когда он сводит счёты с бывшей возлюбленной, которую продолжает боготворить и ненавидеть, он совершенно не холоден:
Двадцать лет [четверть века] назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немного пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Ну, что это? Это абсолютно живое чувство.
«Вы называли Чикаго «городом одиноких». Что можете сказать о духе столицы американского образования — Бостоне?»
Дух аристократизма — несколько избыточного и, я бы сказал, навязчивого, но по-своему приятного и очень обаятельного.
«У Пятигорского в «Философии одного переулка» есть персонаж Андрей Дмитриев — один из умнейших людей не только в курилке в Ленинской библиотеке (что само по себе немало), но и во всей тогдашней Москве. «Россия вступает в совершенно новую полосу своего существования, — говорит он, — не только материального, но и духовного. Появятся совсем новые люди, вырастет новый тип «прагматической личности», проницательный, холодный и неумолимый». Действие происходит в 49-м году. Не людены ли там описаны?»
Нет. Дима, я не думаю вообще, что этот прогноз имеет конкретную привязку к эпохе. Такой прогноз даётся в каждую эпоху. Вот у Окуджавы, например, есть стихотворение о том, что «жадность, ненависть и вражда взойдут над просторами их полей» (я цитирую по памяти — наверное, неточно). Там есть у каждой эпохи предчувствие новых, холодных, безнравственных людей, которых она выведет.
В 49-м году можно было так говорить, потому что последствия сталинизма оказались действительно чудовищно разрушительны, но здоровая в народе сущность, здоровая нравственная основа была ещё сильна. И сталинизм её не разрушил, ещё раз говорю, потому что, как правильно сказала Мария Васильевна Розанова, «советская власть делала чудовищная дела, но говорила правильные слова». Человеку внушалось самоуважение. Сегодня ему внушается мысль о его ничтожестве, поэтому большинство будет охотно растлеваться, а меньшинство активно возражать. И им придётся поступить по лозунгу «Будем великими!».
«Шекспир творил в эпоху антимодерна, которая породила великие тексты («Гамлет», «Дон Кихот»). Тарковский и Стругацкие были в таком же положении, — спасибо, это мои любимые мысли, да. — А может быть, во время антимодерна подобные гении более заметны? Может быть, во время модерна такие явления остаются незамеченными?»
Нет, я бы не сказал. Просто в эпоху антимодерна возникает трагический конфликт, когда человек модернистской эпохи опережает огромное большинство, когда он этих отстающих вынужден оставить позади — и тут возникает нравственная проблема. Проблема Гамлета, безусловно, который один среди… «Век расшатался — и страшней всего, // Что я рождён восстановить его!» С Дон Кихотом та же идея: он нравственно очень обгоняет.
«Возможна ли лекция о традиции обмена любезностями внутри пространства текстов писателей-современников — то, что вы так называете весело «привет писателю Икс от писателя Игрек»?»
Да, об этом диалоге я бы с удовольствием поговорил, потому что это создаёт живой такой контекст, но я не очень верю, что это может послужить основой для полноценной лекции, это слишком узкий вопрос.
«Правда ли, что «всякое время в чём-то сильнее людей»?»
Я так не думаю. Ну, вы цитируете Шнитке. Шнитке вообще гениальный человек. И музыку его я обожаю, и не вижу оснований с ним спорить. Вот для его трагического мироощущения, мировоззрения было характерно, что «всякое время сильнее людей». У меня другой взгляд. Я считаю, что люди сильнее времени, сильнее контекста, что человек — всё-таки хозяин своей судьбы. Вот такое у меня есть странное предубеждение. Во всяком случае «покупать себе правоту «неправотою времени», ка