к любил говорить Пастернак, — это пошлость ужасная.
«Завтра у вас начинаются открытые уроки по Пушкину, Лермонтову, Бунину. Можно ли находить что-то новое и удивительное в их произведениях?»
Начинаются, да. Но я не обещаю нового и удивительного. Я обещаю вне школьной традиции посмотреть на «Капитанскую дочку», «Героя» и «Чистый понедельник». Это программные тексты, они зачем-то внесены в программу. Наш долг — попытаться детей ими заинтересовать. Ну, «Капитанская дочка» рассматривается там в одном ряду с «Медным всадником», и понятно почему — потому что тема крестьянского… и вообще необязательно крестьянского, а тема восстания решается как тема наводнения. Та же история с «Героем», которого я рассматриваю как высокую пародию на «Вертера». И та же история с «Чистым понедельником», смысл которого я, как мне кажется, понимаю и попытаюсь донести.
Ну, понимаете, не детям разбирать «Чистый понедельник». Мало того что это эротический рассказ, но и рассказ, полный глубоких смыслов. Я понимаю, почему его включили — потому что он кажется религиозным. Хотя ничего религиозного там нет и близко, это совершенно другая история. Это как раз история о людях эпохи модерна, которые вот так странно выстраивают свои отношения — и не могут их выстроить, потому что любая попытка человеческих отношений для них убийственна. Они решают другие задачи, понимаете, задачи мировоззренческие. Любовь для них только помеха страшная. И вот об этом я собираюсь говорить. Любовь для них падение. Об этом я и собираюсь говорить. «Чистый понедельник» вообще, мне кажется, не лучший рассказ в «Тёмных аллеях» и вообще не лучший рассказ позднего Бунина. Но это отдельная тема.
Где это можно слушать? Ну, тоже тут очень много претензий, что не всегда работает волшебное слово «Один». Смотря кому вы его говорите. Если вы его говорите билетёру на входе — оно, конечно, не сработает. А если вы отловите меня на входе или, я не знаю, Свету Большакову или Таню Булыгину, редакторов «Прямой речи», то с высокой долей вероятности волшебное слово «Один» сработает — кроме тех случаев, когда люди сидят друг на друге, как было во время Улицкой, когда забили не только весь предбанник, но и весь коридор. Ну, ничего не поделаешь. Вот Улицкая — такой известный автор. Если вы придёте на Ермолаевский завтра к пяти… Ну, я не знаю, там детей будет некоторое количество. Мы взрослых стараемся на эти лекции не пускать — ну, просто потому, что адрес другой, это абонемент детский. Но вы можете совершенно спокойно там на задние ряды пролезть… Я проведу! Вопроса такого нет вообще. Я не думаю, что там будет такой ажиотаж.
«Способна ли тяжёлая рок-музыка воспитывать личность или она служит только целям развлекательным?»
Конечно, способна! И чем она тяжелее, тем лучше.
Вернёмся через две минуты.
РЕКЛАМА
― Я ещё немножко поотвечаю, прежде чем переходить к разговору об оттепели первой.
«Какие были ваши первые ощущения после прочтения «Псалма» Горенштейна? На днях прочёл эту книгу. Не знаю теперь, как быть. Это лучшее, что я читал».
Ну, если это такой ожог действительно первый от творчества Горенштейна… Эта книга может казаться лучшей, но… «Псалом» мне кажется великолепной вещью, великолепный размышлением над… Ну, он называется «Роман-размышление о четырёх казнях Господних», но на самом деле это о проклятиях человечества, о тех родимых пятнах, о тех несводимых пятнах греха, которые оно несёт на себе. Но я бы советовал вам прочесть «Искупление». Мне кажется, вот это — лучше из того, что написал Горенштейн. Во всяком случае на меня оно как-то сильнее всего подействовало и, рискну сказать, повлияло. Кроме того, конечно, «Место», хотя бы третью и четвёртую книгу. Конечно, я думаю, «Попутчиков».
А потом, сейчас, знаете, такое вот несколько нестандартное, необычное «Избранное» Горенштейна выходит у Шубиной в серии летом. Там будет «Чок-Чок», «Шампанское с желчью», насколько я помню, «Последнее лето на Волге», ну и вообще несколько таких уже за границей написанных вещей. И кроме того, Юрий Векслер сейчас работает над расшифровкой «Верёвочной книги» — романа, который сам Горенштейн считал главным и при этом сам его не любил. Прообразом там одной из частей послужила повесть об Астрахани, которую сейчас тоже печатают, глава была в Colta.
Сейчас в каком-то смысле наступило время Горенштейна. Почему оно наступило? Потому что представление Горенштейна о человеке очень далеко от гуманистического, от гуманитарного, от просвещенческого; его представление о человеке — дурное. Он такой высокий идеалист, он по-настоящему религиозный писатель. Для него человек — это сосуд греха; и искупать это очень долго. Для него вся жизнь — это непрерывное искупление. И путь человека, вот это выгрызание места — это путь довольно-таки адский.
У Горенштейна (что делает его таким неудобным, корявым писателем для русской литературы), у него есть и доброта, и нежность, например, в «Бердичеве» — замечательная пьеса, такой драматический роман, но это ностальгическое произведение. В остальном такие книги, как «На крестцах», и в особенности «Место», и в особенности повести, начиная со «Ступеней», 70–80-х годов, — это без большой любви к человеку написано и даже с брезгливостью. А вот сегодняшние времена — не только в России, а и в мире — дают человеку очень мало оснований себя уважать, человеку как Homo sapiens, как виду. Мне кажется, что Горенштейн… вот сейчас его время настало, потому что испытаний божьих человек не выдерживает.
Вот для Стайрона, например, писателя очень близкого Горенштейну по интенциям, по физиологизмам, по депрессии… У Стайрона в финале «Выбора Софи», который я рекомендую всем… Вот меня спрашивают: «Что почитать, чтобы захотелось жить?» «Выбор Софи» почитайте. Ну, или «Признание Ната Тернера», или «И поджёг этот дом». Но самое главное — конечно, «Выбор Софи», лучший его роман. О чём эта книга? Вот о том, что в конце, после ада всё-таки загорается эта утренняя звезда, понимаете.
А для Горенштейна нет этого выхода. Горенштейн видит в истории человечества тупик, гибель. Может быть, это особенность его взгляда, его жизни, его детства. Прочитайте «Зиму 53-го года» — и вам станет понятно это мировоззрение. Я не советую никому принимать это на веру. Такими глазами можно посмотреть на мир, но нет особенного желания. А всё-таки как опыт это очень полезно. Вот пришло время посмотреть на себя без уважения, даже я бы сказал — без радости. Посмотреть на себя с омерзением пришло время. За это я очень люблю…
«Преподаватель на лекции по русскому рассказывал информацию про различия орфоэпических норм Петербурга и Москвы. Сохранились ли в Москве места, в которых можно услышать так называемую старомосковскую речь?»
Не знаю. Я никогда орфоэпическим нормам значения не придавал. И петербургское чтоканье раздражает меня не меньше, чем иногда сибирское чоканье, но ничего в этом страшного нет. Ну, в общем, плевать. Понимаете, для меня это дело, ещё раз скажу, двадцать пятое.
Лев Левинсон: «В прошлом эфире вы комментировали «Охоту на лис». Это безусловный шедевр, но мне не ясна ваша трактовка персонажа Гостюхина: он не добрый, а хочет быть добрым. «Сначала посажу, затем буду носить передачи, вести задушевные беседы». В этом контексте финал картины гениален и оптимистичен: персонаж Гостюхина, не переделав подзащитного, уходит с тропы радиоигры. Аллюзия «Охоты на лис», кстати, тоже вполне очевидна».
Лёва, я должен вас, наверное… Или Лев, не знаю. Может, вы старше меня. Я должен вас разочаровать, потому что человек вообще никогда не бывает добрым, он только хочет быть добрым или злым. Это вопрос желания. А так все мы, в общем, более или менее одинаковые. И пока не случается экстраординарных обстоятельств, мы свои качества не проявляем. Беда Гостюхина не в том, что он хочет быть добрым, этого героя; его беда в том, что он хочет быть насильственно добрым, что он свои понятия о добре пытается навязать другому человеку. И в этом же проблема «Такси-блюза». И строго говоря, то, что он уходит с тропы радиоигры — это значит, что он просто больше не слышит сигналов, он не слышит человека. Он пытается их слышать, но не дано ему это.
И особенно я хочу сказать, что я вот получил письмо от Павла Шалухина. Паша, дорогой, милый, вот получение таких писем делает меня счастливым и показывает мне небессмысленность моей работы. Я вам отвечу, конечно, но пока я хочу просто сказать: дай вам Бог здоровья, спасибо вам огромное! Если у вас есть какая-то проза (а судя по вашему блистательному письму, вы пишете прозу очень хорошую), присылайте мне её в любых количествах. Потому что вот это уникальный случай человека, с которым я чувствую глубокое родство и который умеет выражать свои тайные ощущения идеально, с идеальной полнотой. Спасибо вам большое!
Ну а теперь поговорим о первой оттепели и об альманах «Литературная Москва».
Время альманахов — это всегда период литературных поисков, появления новых поколений, они заявляют о себе хором. Это было и во времена «Полярной звезды». Это было и во времена альманахов пушкинской поры, первых, это было и во времена «Петербургских сборников» Некрасова, и во время «Литературной Москвы», когда оттепельная литература стала объединяться и о себе заявлять, и во времена альманаха «Зеркала», который собирал Мальгин [Лаврин]. Почему? Зачем это? Потому что, во-первых, генерация литературная всегда держится вместе, ей так легче. А во-вторых, это появление школы новой. И эта школа была в «Литературной Москве».
Понимаете, мне хотелось бы развеять одно довольно наивное заблуждение (наивное, но стойкое), что это была школа половинчатой свободы, дозволенной свободы, что это была свобода в отведённых рамках. Пошло это от Пастернака, умевшего припечатать. Они попросили у него что-нибудь — он дал им «Доктора», который один занял бы две трети нового выпуска. Но дело было не в объёмах. Подумаешь, напечатали бы они этот объём. Но Казакевич дал ему понять, что это никакая цензура не пропустит. На что Пастернак сказал: «Всё дозволенное уже напечатано. Пора печатать не