― Здравствуйте, дорогие друзья. Разговариваем мы сегодня, к сожалению, по Skype. Вы меня не видите, я ваше присутствие ощущаю довольно остро. Я сейчас в Штатах и некоторое время ещё здесь попреподаю, а потом, разумеется, мы соединимся.
Понятно совершенно, что первая тема сегодняшнего эфира ещё до всяких вопросов и до всяких разговоров о текущей ситуации — это смерть Александра Га́рроса. Многие почему-то ставят ударение на втором слоге в его фамилии. Сам он всегда называл именно Га́рросом. Он был близким моим другом. Было, к сожалению, давно уже понятно, что ситуация плохая, но совершенно невозможно всё равно с этим для себя как-то примириться. И первые мои слова сейчас обращены, конечно, к Ане Старобинец — его жене, матери его детей, женщине, которая всё делала для его спасения. Многое на неё за последние пять лет свалилось. Нужно сказать, что настоящим подвигом представляется мне и то, что она делала, и то, что она об этом рассказала.
Дело в том, что когда вот Аня писала в Facebook все эти подробности стремительно ухудшавшегося гарросовского состояния, многим, наверное, казалось, что это находится за гранью этики, за гранью человеческих возможностей. Вот когда она в последнем своём твите написала… не в твите, а в последнем посте фейсбучном, что она проводит всё время в его палате, и в этой палате всё время шумит кондиционер, и возникает ощущение, что они в самолёте, но только этот самолёт падает, — мне тогда показалось, наверное, что действительно за пределами человеческих возможностей писать такое и говорить такое. Но, с другой стороны, я эту позицию могу понять.
Почему это было сделано? Потому что единственный смысл, который можно извлечь из проживания трагедии, — это способность ею поделиться, чтобы другие в этом же положении почувствовали себя неодинокими, чтобы они поняли, что до них тут кто-то уже был. Это довольно… не скажу «довольно», а это, может быть, самый страшный опыт, который человеку доступно пережить. И Старобинец сумела с этим героически справиться. Поэтому первое моё… даже не скажу, что соболезнование, но рискну сказать, что и восхищение моё ей, потому что это героизм. Не надо меня учить, как мне скорбеть. Сейчас все друг друга учат. Я на эту тему буду говорить тоже довольно подробно. Но не восхититься тем, что она делала, тем, что делали они оба, невозможно.
Что касается гарросовской литературы. Мне кажется, он реализовался, конечно, далеко не полностью. Он, во-первых, умер, работая над романом. Это роман был такой сновидческий, о второй реальности. Он не успел его внятно додумать, но успел его начать. Он работал, кроме того, над несколькими сценариями — сериальными, фантастическими, в очень сложном жанре. И я думаю, что мы эти сериалы, которые они вместе с женой писали, рано или поздно увидим. Но и то, что им сделано в соавторстве с Евдокимовым и самостоятельно — оно чрезвычайно значительно. Из всех их романов я больше всего люблю «Фактор фуры». Он, мне кажется, такой самый точный. Второе место прочно удерживает «Серая слизь», в которой практически предсказано очень многое в нынешней ситуации.
А пожалуй, из малой формы больше всего ему далась повесть «Чучхе», которая задумывалась как сценарий. И если бы этот сценарий тогда поставили, вот когда эта вещь была написана… Это такой сценарий о лицее Ходорковского, продолжение наших общих тогдашних размышлений о «Гадких лебедях», о новом этом поколении, которое Ходорковский помогал формировать. Это грандиозная вещь. Если бы она была поставлена… Ну, она, конечно, была слишком сложна для тогдашнего российского кинематографа, а про нынешний я вообще не говорю. Но вот эта повесть «Чучхе», изданная в шубинской редакции (больше она нигде не выходила), она мне кажется огромным прорывом и в сюжетостроении, и на уровне мысли, на уровне социального прогнозирования. Вот если к ней сейчас обратиться — даже не режиссёру, а читателю, — он получит, конечно, колоссальный импульс.
И вот что самое главное — Гаррос был человеком удивительным совершенно, удивительно хорошим. Таких не бывает. Он был одним из последних порождений советской действительности. Он родился в 1975 году и был в последнем поколении людей, которые застали по-настоящему Советский Союз. Родился в Белоруссии, по отцу грузин, жил в Прибалтике, жил в Барселоне, жил в Москве, умер в Израиле. Он очень страдал, я знаю, и от своей бюрократической непривязанности, и от абсолютной бездомности, которая, впрочем, как-то компенсировалась тем, что уж в русской-то литературе он чувствовал себя абсолютно как дома. Но при этом вот этот его космополитизм, эта лёгкость и широта его интересов — это как раз было советским. Это последний отголосок интернационального советского проекта. И очень страшно, что конец Советского Союза перерубил пополам это поколение, выбросил его в мир, в котором ему не было места.
Из людей, которых я мог бы с Гарросом сравнить, может быть, по творческому потенциалу и по широте взглядов, — ну, только могу сейчас назвать, пожалуй, Николая Караева, который живёт и работает в Эстонии, ну и, конечно, Лёшу Евдокимова, который остался, дай Бог сил ему дальше работать. Я очень надеюсь, что эти люди — оба замечательные фантасты, как и Гаррос, — что они каким-то образом себя сберегут. Потому что из всех людей, с которыми мне сейчас приходится общаться, эти, наверное, самые сложные и самые интересные. И мне очень трудно поспеть за их эрудицией и ходом их мысли.
Гаррос был человеком безупречного мужества. Я иногда думаю сейчас, когда его вспоминаю, я думаю: Господи, нет ли здесь какой-то ужасной закономерности, что его убрали, чтобы он не увидел худшего? Потому что это «худшее» носится в воздухе. Может быть, здесь это так и есть. Но я постараюсь во всяком случае эту мысль от себя гнать.
Очень много вопросов о том, что собственно я делаю в Штатах. В Штатах я преподаю в университете Калифорнийском, UCLA. Читаю такой курс, который называется «Метасюжет русского романа». Читаю по-английски, но русскоязычная аудитория тоже приглашается на это дело. Многие спрашивают, как на эти лекции попасть. Во-первых, две лекции будут в Сан-Франциско, в окрестностях его, в Маунтин-Вью. Они будут 13-го и 14-го и называются, соответственно, «Бродский как поэт русского мира» и «Сергей Довлатов: конец мифа».
А что касается вот этого курса по метасюжету, который собрал достаточное количество забавных очень американских студентов (среди них ирландцы, немцы и китайцы, русских довольно мало), то это курс, который рассказывает о трёх примерно метасюжетах советского века, о трёх сюжетах, которые по-разному воплощались, навязчиво, в общем, без всякого согласования авторов между собой, которые синхронно приходили авторам. Это собственно и есть метасюжет. Сюжет об упадке семьи, сюжет о плоти и сюжет о бегстве с любовником, который описан был в известной новогазетовской статье и объединяет в себе «Лолиту», «Тихий Дон» и «Доктора Живаго». Тут много довольно таких мрачных парадоксов. И судя по тому, что эта тема очень хорошо ложится на историю XX века, наверное, какие-то объективные основания под такой синхронностью фабульной были.
Приходите. Читается это по понедельникам и средам в таком корпусе Humanities в UCLA, в Вествуде. В общем, русские американцы, которые хотят это послушать, они там без всяких проблем на это дело попадают. Кроме того, мы помним волшебное слово «ALONE». Что касается ближайших перспектив, то, видимо, и в апреле, и в мае я буду на некоторое время появляться в Москве, что-то здесь рассказывать, читать, а потом возвращаться. И наконец в июне, когда надо будет уже сдавать роман «Июнь», вернусь окончательно.
«Надо ли бороться с тщеславием? — спрашивает Алексей. — Ведь некоторые девушки не любят тщеславных».
Знаете, некоторые юноши — тоже. Тщеславных вообще никто не любит. Ну, Лёша, тут ведь в чём вопрос? Вы говорите: «Надо ли бороться?» Вопрос: можно ли бороться? Я никогда не встречал людей, которые могли бы бороться с какими-то своими качествами. Они, как в известном диагнозе, который когда-то поставил Владимир Леви в разговоре: «Нельзя снять себя с зависимости, но можно пересадить себя на другую зависимость». Скажем, из алкоголика можно сделать трудоголика. Но вот из тщеславного человека очень трудно сделать человека скромного. «Каким родился — таким и пригодился».
И вообще завязывайте вы, друзья мои, вот с этой странной надеждой переделать себя. Себя можно иначе использовать, но переделать себя, трансформировать, мне кажется, заведомо невозможно. Ну, посмотрите, об этом же рассказывает толстовский отец Сергий. Попробовал князь Касатский переделывать себя — и всё равно оставался тщеславным. Чудо должно случиться, чтобы… Ну, в его случае это была встреча с Поленькой [Пашенькой], с подругой лет его детских. Но в принципе человек не может переродиться, поэтому борьба с тщеславием — вещь достаточно безнадёжная. Так же, как и борьба с обсессией, например, или борьба со страхом. Можно заставить эти страхи служить себе, как, например, заставляет Хичкок или как заставляет Гор Вербински.
Тут, кстати, довольно много вопросов, как я отношусь к фильму «A Cure for Wellness», то есть «Лекарство от здоровья». Понимаете, Вербински — он же вообще мой любимый режиссёр. И он всегда был очень успешным режиссёром. Потом он по какой-то странной глупости публики и глупости критики провалился с »[Одиноким] рейнджером», но я считаю, что это ошибка. Фильм этот ещё станет культовым обязательно.
И вот теперь, значит, «Лекарство от здоровья» — абсолютно артхаусный такой боевик, который далеко не собрал ещё своих затрат, в лучшем случае выйдет в ноль, свои 40 миллионов должен он собрать. Но вызывает он очень стойкую негативную реакцию. Дело в том, что мне кажется, что Вербински снимал не триллер, конечно, а он снимал сон, такой сон о своих навязчивых состояниях. Как всегда, очень много лейтмотивов прекрасных, тесно связанных, сложно уложенных. Сюжет плохой, сюжета нет в общем. Но есть замечательная музыка. И главное — есть удивительная мелодия,