Где звезды глядят волоокие,
И рядом — к кровати кровать —
Мы будем по небу летать.
Вот такие стихи о детской больнице, поразительно страшные и сильные. Лаврин был об руку со смертью, он ей, собственно, в глаза смотрел. Поэтому тон, которым он о ней говорит — это тон иронический, насмешливый.
Помните, как Пьер Делаланд, выдуманный Набоковым, на вопрос, почему он не снимает шляпу на похоронах, говорил: «Пусть смерть первой обнажит голову». Действительно, перед человеком ей стоило бы обнажить голову, перед феноменом человека, который знает, что он смертен, а живёт, как будто он бессмертен, по выражению Шварца. И вот этот тон бесстрашной насмешки и тон холодного познания, который есть в книгах Лаврина, мне очень близок. Замечательно он написал: «Смерть болезненно интересует человека. Признайтесь себе в этом интересе! Иначе бы вы держали в руках какую-нибудь книгу». В общем, этот второй том поразительный.
А самый поразительный — это третий, который выйдет в конце года и который называется «Сфера Агасфера». Это размышления о бессмертии, в том числе о бессмертии и физическом, в том числе о способах его достижения. Очень многие люди полагают, что оно достижимо, и умирают, конечно, далеко не все. Я в этом абсолютно убеждён. Есть такая старая апория, такой парадокс философский, математический: «Каждую секунду рождается пять человек, а умирает четверо — кто-то один не умирает». Я вообще пришёл давно уже к выводу, что умирают не все, есть бессмертные люди среди нас. Во всяком случае, книга Лаврина… Ну, до того, как вышел третий том, судить рано обо всём это грандиозном издании, но первые два, если вас интересует проблема жизни и смерти, я очень вам рекомендую. Хотя, конечно, это чтение не для слабонервных. Но ведь меня и не слушают слабонервные. Слабонервные спят давно.
«Куда ушёл русский смех? Где он сейчас?» Видите ли, смех, чтобы продолжать быть смешным, должен развиваться, а его ужасно ограничивают всякие разговоры о кощунстве, о том, что нельзя… У Цветаевой же сказано: «Я слишком сама любила // Смеяться, когда нельзя!» Смех — это всегда, когда нельзя, это снятие некоторых табу. Безумно смешные тексты Синявского, но ведь надо же очень многие табу снять, чтобы их читать. Вы прочтите в «Пхенце», как там описана голая женщина — а Синявскому всю жизнь шили безмерный цинизм.
Я думаю, что юмор должен становиться всё более онтологическим, то есть всё более затрагивать основы бытия. Ведь в некотором смысле и у Кафки очень много смешного, издевательского, насмешливого. Как гениально заметил Искандер: «Юмор — это след человека, который отползает от пропасти». Вот он дополз до пропасти, заглянул в неё, отползает обратно, и след, оставляемый им — это юмор. Поэтому у Валерия Попова, например, так много смешного, даже в таких страшных книгах, как «Третье дыхание» или «Комар живёт, пока поёт». Поэтому так много замечательного юмора вообще в петербуржском андеграунде. Сейчас смешно то, что страшно, смешно то, что цинично. Не бойтесь снимать какие-то запреты. Учитесь видеть юмор в абсурдном, в чудовищном.
«Что сейчас слышно в плане книжек для детей современных российских писателей?» Да мы и советских-то забыли. Вспомните, Юрий… Тут очень многие спрашивают, что читать детям 8–12 лет. Юрий Томин («Шёл по городу волшебник», «Карусели над городом»), Юрий Коваль, Юрий Сотник, Юрий Коринец ещё, великолепный писатель. Виталий Коржиков — о юнге Солнышкине и гениальные детские стихи… Простите за слово «гениальные». Тут прошёл вопрос, могу ли я провести программу без слова «амбивалентный». Легко! В своё время специальный приз на «Кинотавре» получил фильм «Барабаниада» за то, что в нём ни разу не упоминается слово «еврей» — не из-за антисемитизма, а просто потому что надоело. Но там вообще нет слов, это фильм с одной музыкой. Блестящий фильм Овчарова! Посмотрите его, кстати, если вы устали от слов.
Так вот, без слова «гениальный» не могу. Замечательные стихи Коржикова (кстати, тоже из того же братства МГПИ, что и Ким, Визбор и Якушева). И я думаю, что Сахарнов с его морскими рассказами, и Николай Чуковский с «Водителями фрегатов», одной из любимых книг моего детства. Да полно! У нас советской литературы для детей лежит… Александр Шаров — лучший советский сказочник. Советская литература для детей лежит вообще непочатая, а вы говорите, что сейчас. Нам ещё читать — не перечитать.
«Почему в общедоступном образовании так мало читается и изучается Ницше?» Ну а зачем много-то? Ницше не надо изучать, я думаю. Изучать его надо философам-профессионалам, а читать для души.
Видите ли, у каждой литературы своё время. Кормильцев говорил, что Ницше надо заново переводить на русский, потому что он чудовищно высокопарен в переводах; его немецкий — точный, хрустальный, прозрачный немецкий — превращается в какую-то мутную пафосную патоку. Не знаю, будет ли кто сейчас заново переводить Ницше. У меня есть ощущение, что всякой литературе своё время. Мне кажется, что Ницше каким-то образом остался в XX веке. Не знаю, может быть, я не прав, может быть, что-то и сейчас актуально. Мне просто представляется, что тот выход за границы человеческого, который он предлагал… Ну, вышли за эти границы — и увидели, что ничего хорошего, что интересно только человеческое. Человек XIX века — проклятый поэт, проклятый философ — всё время восклицал человеческое, слишком человеческое. Ну, они вышли за пределы человеческого — и оказалось, что за этими пределами только холод или кровь и ничего хорошего.
«Что Вы думаете о феномене власти? Это — не средство „сладко есть и мягко спать“, это — ценность сама по себе. В чём удовольствие от того, что кто-то выполняет твои приказания?»
Вообще любят люди ставить себя над ближним. «Грош цена тому, кто стать // Над другим захочет». Люди любят ставить себя над ближним. У них не всегда есть способ это сделать с помощью искусства, таланта, дарований. Тогда они это делают с помощью насилия. Можно ли этому противостоять? Легко. Надо просто научиться презирать этих презирающих, научиться презирать любое высокомерие.
«Что вы думаете о Бергмане и Феллини? Кто из них был более крупным и глубоким режиссёром?» Ну, поборет ли слон кита — это вечный вопрос. Кому-то, безусловно, ближе Бергман с его холодом, и этот холод кажется им безусловным признаком величия. Я Бергмана не люблю, честно вам скажу, хотя его величие признаю.
Феллини я обожаю — всего, даже «Казанову». Я помню, его показывали три дня во Дворце молодёжи в 1987 году, и я три дня ходил смотреть, потому что я был абсолютно этим потрясён. Я очень высоко его ставлю. Я уж не говорю о таких шедеврах, как «Дорога», — фильме, который начинается с невероятно высокой ноты, а дальше идёт всё выше. Как Бродский говорил о Цветаевой: «Все идут снизу вверх, а она начинает с самого верха и умудряется не сорваться потом». «Дорога» — это фильм, сделанный на грани фола, поэтому Феллини был в полугодовой депрессии после этого, ему казалось, что это неудача. Ну, не было фильмов, подобных «Дороге». Все говорили, что это предательство идеалов соцреализма и неореализма, а он действительно создал притчу, а не социальное кино. «La Strada» — это действительно величайшее кино 50-х годов. И «Сладкую жизнь» я всегда включаю в число пяти любимых фильмов. «Восемь с половиной» не включаю, потому что мне кажется, что это распад формы. Но напомню те же слова Инны Туманян, когда ей сказали: «Феллини кончился». — «Чтобы ты так начался, как он кончился!» Феллини гений даже в распаде. И «Голос Луны» — прекрасная картина.
«С кем дружили бы во времена вами любимого Серебряного века?» С Мережковским бы дружил. С Гиппиус не дружил бы. С Блоком нельзя было дружить. Я бы иногда с ним перебрасывался словечком-другим, а потом бы всем об этом рассказывал.
«За последние 100 лет в какую сторону изменился русский язык, литературный и бытовой?» Конечно, деградировал сильно, наполнился канцеляритом и блатной лексикой. Борьбу блатного языка с литературным великолепно изобразила Петрушевская в романе «Номер Один»: там душа интеллигента вселяется в тело бандита, и тело бандита постепенно побеждает. И вот эта борьба на уровне дискурсов описана потрясающе. Он вселяется в тело бандита, чтобы своей жене и больному ребёнку принести денег, а в результате избивает ребёнка и насилует жену. Это потрясающая глава, языковое чудо, я думаю, и чудо, конечно, фабульной изобретательности.
«Что Вы думаете об „уральской матрице“ в книгах Алексея Иванова?» Видите ли, у каждого большого писателя должна быть своя завиральная идея, чтобы обеспечивать ему энергию заблуждения. Это можно назвать «идеей фикс», можно назвать «великим открытием» — как хотите. У Толстого был набор завиральных идей. Можно не соглашаться с идеями, но «Воскресение» так или иначе или уж тем более «Крейцерова соната», вдохновлённые идеями совершенно чудовищными, — это всё равно гениальная литература.
Иванов — безусловно, большой писатель. Может быть, единственный сегодня большой писатель в том смысле, который мы вкладываем в это в русской литературе — больший писатель с большими завиральными идеями. Я не верю, что душа нации и душа народа определяются ландшафтом. Он верит и очень изящно это доказывает. Если это приводит к появлению прекрасной литературы, то и чёрта ли мне в этих идеях? И «Блуда и МУДО» вдохновлена этой идеей пиксельного быта, дробящегося на мелочи, и тоже можно соглашаться или не соглашаться. И «Ненастье» — такое своего рода хмурое утро нынешней литературы, в стиле Алексея Толстова роман — тоже вдохновлено идеей поиска корпоративности русскими людьми. В любом случае то, что Иванов человек с идеями, с концепциями, мне безумно интересно.
Я не люблю литературу, в которой нет этого скелета. Мне важно то, что человек думает, мне важны художественные концепции. Есть такая порода читателей, которые любят, по-набоковски говоря, «пёструю пустоту», которые говорят: «Да ну, жизнь бесконечно богаче любой концепции». Богаче-то она богаче, но без попыток её систематизации мы так и будем барахтаться в этой мутной жиже. Надо уметь вычленить своё.