автор философской прозы, прежде всего. И в «Хвале и славе» он создаёт глубочайший религиозный роман. И он, наверное, один из самых заметных апологетов XX века, if you know what I mean. Но апологетами называли себя в разное время и Льюис, и Толкиен, и кто только не. Но из мастеров тонких политического детектива он, конечно, номер один. И между прочим, «Третий человек» — это тоже ведь его сценарий. Гениальный фильм, который я вам просто рекомендую от всей души. Но и синопсис этого фильма — повесть, которую Грин сделал из сценария, — это удивительный детектив о послевоенной Европе.
«У меня вопрос о повести Стругацких «Гадкие лебеди». Мокрецы, которые вернулись в прошлое, чтобы исправить будущее, показаны существами высокоморальными и интеллектуальными. Уродливы они только внешне. Что же разрушено в будущем, чтобы его исправлять?»
Ну, у меня есть ощущение, что в будущем разразилась война — и отсюда их мутация, их уродство. А война эта разразилась из-за таких людей, как Павор, или отчасти из-за таких людей, как Банев. Они пытаются этот мир стереть, как дождём, и научить добру. Другое дело, что дети, которые из этого получаются, они не самые добрые. Но, знаете, любимая фраза Стругацких: «Прошлое беспощадно по отношению к будущему, но и будущее беспощадно по отношению к прошлому». Поэтому смешно требовать гуманизма от этих новых детей. Банев им говорит: «Ирония и жалость», — а они неспособны ни на иронию, ни на жалость, потому что они уже знают от мокрецов, до чего этот мир довело ныне живущее поколение. И это одна из любимых моих мыслей, одна из самых мучительных: нельзя от новых людей ждать старых эмоций, предписанных эмоций они обычно не испытывают. Надо скорбеть — а они смеются. Надо сострадать — а они презирают. Это нелегко вынести, но, к сожалению, будущее смотрит на нас вот так.
«Посмотрел по «Культуре» документальный фильм о том, что собираются затапливать несколько сёл по Ангаре. Жаль уникальную природу. Может ли здесь быть компромисс?»
Наверное, может. Я думал об этом много. Собственно «Прощание с Матёрой» и его новая версия — последние романы Романа Сенчина — это, конечно, мучительная тоска по исчезающему пейзажу. Но, видимо, вариант здесь только один: искать какие-то альтернативные источники энергии. Насколько это возможно — я пока не понимаю.
«В беседах со старшим поколением на политические темы понимаю: то, что они рьяно защищают нынешнюю власть — это панический страх перед возможностью возврата в девяностые».
Точно именно об этом вот я только что и говорил. Но справиться с этим страхом вы никак не можете. Вообще способ справиться со страхом только один — шагнуть навстречу реальности. И вообще страх перед будущим — это совершенно нормальная ситуация для человека, не только для старшего поколения, но и для всех.
Вернёмся в студию буквально через три минуты.
НОВОСТИ
― Поехали дальше.
Очень многие пишут на почту (повторяю: dmibykov@yandex.ru), что звук ужасный. Братцы, ну, что можем — делаем. Я попробую, может быть, сейчас как-то держать Skype дальше ото рта. Пытаюсь как-то комбинировать микрофон, компьютер, наушники — всю свою вот эту студию домашнюю, здесь развёрнутую, в Калифорнии. Ну, простите меня. Вот честное слово, мы будем над этим работать. И я надеюсь, что в следующий раз как-то, может быть, это получится поотчётливее. Пока потерпите. Мне тоже ужасно, так сказать, тяжела наша разлука.
«О Ромене Гари и его «Обещании на рассвете» можно ли лекцию?»
Хорошо, давайте в следующий раз пусть будет Ромен Гари. Я не считаю… Ну, я не уверен. Может быть, что-то появится поинтереснее. Честно сказать, я не считаю «Обещание на рассвете» его лучшим романом. И вообще мне кажется, что лучшее, что он написал, — это рассказ вот этот «Старая история»… «Самая древняя сказка» и вообще сборник «Птицы прилетают умирать в Перу». Хотя и «Белая собака» — замечательный роман. И «Дальше ваш билет недействителен» — замечательная книга, как раз вот мне по возрасту. Ну, я не большой фанат Ромена Гари, честно вам скажу, но я его очень люблю по-человечески.
«Как определить жанр произведения, если оно попадает под описание нескольких жанров?»
В таких случаях принят, Лёша, удобный термин «мениппея», который ввёл Бахтин. Но поскольку нам про Мениппа ничего достоверно не известно и даже ни одного его текста мы полностью не имеем, я всё-таки настаиваю в таких случаях на термине «вне жанра» или «новый жанр», или, как называл это Аксёнов, «поиски жанра». У меня есть такое подозрение (впрочем, это не я придумал, вот Ира Лукьянова много об этом написала), что всегда новый, новаторский текст возникает на стыке жанров или между жанрами; нет ни одного текста, который был бы знаменем нового литературного направления и соответствовал жанровому канону. Ну, возьмите вы «Улисса» — какой это жанр? Там есть элементы трактата, памфлета, пародии, романа, пьесы — чего угодно. Точно так же и большинство по-настоящему удачных поздних книг Аксёнова гораздо шире понятия романа. Возьмите «Кесарево свечение», где есть всё — от стихов до пьесы. У меня вообще есть такое ощущение, что жанровая система, жанровая структура предельно условна.
От Саши из Донецка хорошее письмо: «Вот так ходишь-ходишь в школу, а потом — бац! Спасибо вам. Неужели мне предстоит жить в Северной Корее?»
Саша, а вот это зависит, дорогой мой, только от вас. Это зависит только от тех, кто не хочет жить в Северной Корее. Вот простите вы меня, это вопрос не ко мне. Потому что пока, как мне кажется, Новороссия рассматривается многими как резервная площадка. В России, в масштабах России у них Северной Кореи не получилось, а вот там может получиться. А может получиться что-то другое. Я не знаю. Но это от вас зависит. Это уже вопрос совсем не ко мне. Всё, что я могу для вас сделать, в том числе и для вас лично, вы знаете, я сделать готов. В том числе, если вы захотите, помочь вам с трудоустройством в России.
«Гаршин воевал, видел смерть. Смог ли он рассказать правду о людях на войне?»
Он мог рассказать правду о себе на войне, Андрей. И у него не было интенции рассказать правду о войне. Он рассказывал о себе. «Четыре дня» — наверное, самый сильный рассказ о войне. Понимаете, Гаршин — это такая генеральная репетиция Леонида Андреева. Всё, что Андреев развил в «Красном смехе» и в пьесах, которые Гаршин [...] написал, и в «Красном цветке» в особенности, из которого выросли и «Палата № 6» Чехова, и «Мысль» Андреева, и, кстати говоря, почти весь [...] Андреева. Это, конечно, Гаршин. И я думаю, что это великий вклад в русскую прозу. И неслучайно [...] называл его [...] «человек без кожи, с содранной кожей, с голыми нервами». Поразительный рассказ! Конечно, Гаршин — он не военный писатель. Он просто рассматривает войну как самое отчаянное, самое страшное проявление общей чудовищности проекта под названием «Человек». Вот ничего не поделаешь, он так себя видел. И я, кстати говоря, прозу Гаршина, в частности «Attalea princeps», рекомендую всем, кто [...].
«В век цифровых технологий формальным писателем и издателем [...]. Где же искать правду?»
[...], когда любая, простите, попа получает слово, в соответствии с известной российской пословицей, дальше начинают работать критерии низколитературные. Ни редакторский отбор, ни цензура, ни разнообразная «Страх и ненависть в Москве», которая пытается ограничить как-то, реструктурировать литературный процесс, рестриктировать его… Уже не ножницы работают, а работает принцип: «Пусть расцветают все цветы. А те из них, которые опыляются, те пусть продолжают расцветать на будущий год, осеменяться». Потому что, к сожалению, сегодня критерий только один: читают ли вас? А у меня есть глубокое убеждение, что бестселлер написать на чистой механике невозможно. Бестселлером становится то, что отвечает на главный вопрос. Если вы этот главный вопрос увидите — значит, вы на него ответите.
Никита Трофимович, привет вам. «Хочу заниматься социальной антропологией. У нас антропологии нет, а стало быть — нет и карьеры в этой сфере. Хотелось бы [...]. Что же делать?»
Знаете, осваивать антропологию, начать работать в этом жанре. Мне так показывает опыт, что единственный способ создать жанр, которого нет, — это начать самому в нём работать. Понимаете, вот грех сказать, но ведь многих жанров, в которых работаю я, их тоже не было, их пришлось создавать с нуля. Я это делал бессознательно. Ну, просто вот теперь они есть. Вот и всё. Начните, кстати говоря [...]. Сейчас с социальной антропологией в России и на вашей родине, в Белоруссии, дела довольно плохи. Напишите такую антропологическую работу о том, что произошло с постсоветским человеком. Я думаю, она сможет стать не менее популярной, чем «Золотая ветвь» Фрэзера. Во всяком случае, это достаточно интересно.
«За «Спекторского». «Присоединяюсь к «Спекторскому».
«Это мой приёмник плохо ловит вашу Америку или у всех так?»
Знаете, я могу говорить ну вот уж совсем в микрофон — тогда слышимость будет лучше. Многие пишут: «Слышимость, как из-под земли». Но ведь я и говорю с противоположной стороны Земли. Я нахожусь сейчас ровно под вашей комнатой, ровно под вашей квартирой, на совершенно другом конце шарика. Поздравим друг друга с тем, что мы можем друг друга слышать и даже, как видите, вступать в диалог. Но, к сожалению, у меня нет никакой возможности эту ситуацию улучшить. Ну, кроме одного простого и очевидного — поскорее вернуться. Что я и намерен сделать.
Особенно приятно было бы, конечно, этот же курс или любой другой курс прочесть где-нибудь в России, в каком-нибудь из российских университетов. Но я не знаю, будет ли там сейчас место для меня, потому что они же теперь вообще начинают борьбу за новое поколение. Одна радость, что запретить мне читать лекции и что-либо рассказывать они пока не могут. Знаете, почему? А потому, что тогда эти лекции некому будет читать. Ну, надоело. Понимаете, состояние невежества тоже ведь всем надоело.
«Неужели вы в UCLA? Не встречалась ли вам тень Кастанеды?»