Тут меня спрашивают, как я отношусь, кстати, к литературе абсурда. Очень уважительно отношусь. Абсурд для меня всегда оптимистичен. Почему мы воспринимаем это как абсурд? Потому что среди этой ужасной действительности рядом с нами стоит что-то неабсурдное. Вот как у Чехова, где могучий источник света, такой белый столб, такая колонна света установлена рядом со всеми этими мелкими людишками, со всеми этими чиновниками, со всеми этими взяточниками, со всеми этими интеллигентами, с их вечной половой неудовлетворённостью[?].
Кстати, очень хороший вопрос: «Почему в романах Алексея Иванова «Блуда и МУДО» и «Географ глобус пропил» героям обычно не дают?»
Да проблема-то не в том, что не дают. Им дают, но им дают не те. Это такая очень для Иванова характерная, важная для него (во всяком случае, в «Блуда и МУДО»), замечательная метафора некоммуникабельности, непонимания, несовпадения. Для него секс — это во многих отношениях такое зверское дело, опасное, как вот в «Сердце Пармы»; но во многих это и такой последний оплот гармонии, как в «Общаге-на-Крови». А вот то, что герою не дают — это полбеды. Ему дают не те, с которыми он не может, ему неинтересно с ними. И вот отсюда это постоянное его стремление к жене, а с женой-то как раз ничего не выходит. Так что…
«Что вы думаете о молодых идейных героях двадцатых годов? Например, «Жил-был Шишлов».
Я вообще считаю, что «Жил-был Шишлов» — это один из лучших фильмов Мотыля (по пьесе Салынского, по «Молве», по-моему). Никто тогда совершенно не понял фильма. Показан он был один раз, кажется, в 1988 году, дай бог памяти. И великая эта картина зашла на разоблачение двадцатых, на разоблачение большевизма вообще, поэтому никто не обратил на неё внимания. А Шишлов — это как раз герой типа Веньки Малышева в «Жестокости» Нилина. И им противостоят, этим героям, такие ребята, как Узелковы — коммунисты-бюрократы, коммунисты, которые репрессируют и в этом видят единственное счастье. А я вижу в этом… Ну, как вам сказать? Для меня Малышев и Шишлов — они всё-таки люди будущего. Я всё-таки верю в то, что рано или поздно такие люди окажутся в большинстве.
И не надо мне говорить о том, что природа Русской революции — это как раз природа такая репрессивная. Она не к этому сводилась. Вот сейчас, например, вышла книга Данилкина. Я её вам всем горячо рекомендую. Мне кажется, там увиден Ленин правильный. Конечно, этот Ленин — он немножко такой типа Бендера (и об этом я уже тоже много раз говорил), немножко такой плут, счастливец, путешественник. Но это важная вещь, потому что Ленин — это именно азарт деланья, а не азарт бесконечного «расстрелять!». Вот этого в нём было очень мало. Он не получал наслаждение от репрессий. И вообще книга Данилкина вам многое расскажет о духе двадцатых годов.
«Нравится ли вам роман Гари «Жизнь впереди»? Попробуйте вести программу в наушниках».
Хорошо, в следующий раз попробую в наушниках. Что касается «Жизни впереди», мне надо его перечитать. Я не настолько его помню и не настолько хорошо знаю.
«Правильно ли я понял, — вопрос от Андрея, — что роман «Война и мир» — об иррациональности всех понятий и о непостижимости божественного замысла о человеке?»
Андрей, не совсем так. Ну, как? «Война и мир» вообще обо всём. Как мне кажется, это, конечно, роман о том, что рационально проживать жизнь в России нельзя. Понимаете, это как «Илиада», как говорил Толстой без ложной скромности. Это как «Илиада». Он говорил не об уровне, а он говорил о жанре.
Так вот, есть два великих текста, которые всегда задают определённый шаблон национальной культуры, представление о ней: это «Илиада», которая описывает modus operandi нации, и «Одиссея», которая описывает тот мир, в котором приходится действовать. «Одиссея» в России появилась раньше. Наша русская «Одиссея» — это весёлая пародия на «Одиссею» работы Гоголя, это «Мёртвые души». А наша «Илиада» — это «Война и мир».
И вот в «Войне и мире» описан именно modus operandi — способ поведения нации, которая оказалась в экстремальных обстоятельствах. Модус этот очень простой. В «Войне и мире» (кстати, я боюсь, что в Русском мире тоже) побеждают прежде всего те, кто не боится. Ну, не боится — это трудно, да? Это люди, которые проживают жизнь по полной мере, по полной программе, люди, которые максимально выкладываются. Поэтому вот Наташа получает всё, Пьер получает всё, а Соня не получает. Это несправедливо, слушайте, это жестоко. А евангельская истина тоже несправедлива. Сказано же: «Кому дано — у того умножится, прибавится. А у кого нет — у того отнимется». Евангельская истина тоже не на всех рассчитана. Она рассчитана на храбрых, на проживающих жизнь беззаветную. И в этом смысле, конечно, одно из самых христианских произведений мировой литературы — это «Война и мир», такой вот модус нации в критические минуты.
«Что вы думаете о рассказе Мопассана «Бродяга»? Действительно ли женщина может простить изнасилование, но не может простить пролитого молока?»
Ну, послушайте, во-первых, Мопассан берёт всё-таки крайнюю ситуацию. Это такой гротеск, да? А во-вторых, действительно его в женщинах, если взять Мопассана в целом, больше всего мучает их такой прагматизм, их корысть. Он уверен, что мужчина способен на бескорыстную любовь, а женщина — либо она жертвенно свята ( такая, как Жанна в «Une vie»), либо она, к сожалению, самка, больше всего заботящаяся о своём гнезде. Вот мужчины у Мопассана — многочисленных типов, бесконечно разнообразные, а женщины — вот этих двух. Либо она старуха Соваж, то есть святая, которая или умирает за родину, или, как Жанна, вечно жертвует собой. Святая, да? Либо это Пышка. Пышка ведь тоже имеет в себе черты святости, руанская дева по прозвищу «Пышка». Либо это святая блудница. Либо это, простите, что-то жадное, алчное, довольно скучное. Вот в рассказе «Ожерелье» идеальный, по-моему, женский тип.
«Во французском фильме «Секрет» героиня ради адюльтера и звериной страсти готова пожертвовать семейным счастьем, а ведь она любит мужа. В чём же этот женский секрет?»
Ну, знаете, Андрей, если бы мы с вами знали этот женский секрет, мы бы поняли вообще все тайны мироздания. Да вот в том-то всё и дело, что мужа любит, а страсти хочет. На этот вопрос попытался ответить Михаил Иосифович Веллер. Классический вопрос: почему люди знают, где добро и зло, а действуют вопреки этому знанию? Ну, потому что, как правильно говорит Веллер, человеку ведь нужно не добро и не зло, а человеку нужен максимальный диапазон эмоций. Поэтому и нужно жить на разрыв. Иногда любишь мужа, а бросаешься в омут страсти. «Она закружилась в вихре антитеррора».
Прости, Господи, страшно это говорить, но, к сожалению, и в женской, и в мужской натуре есть иногда вот это подсознательное страшное стремление к разрушению уюта, стремление устроить себе такую жизнь, которая будет нечеловеческой, противной, невыносимой, но очень бурной, очень такой страстной. И таких очень много, как вы понимаете. И к сожалению, в политике та же самая история. Людям иногда надо испытать отрицательные эмоции, испытать омерзение, пройти через довольно страшный опыт, простите, даже и травли коллективной, когда травят их, когда травят они. Людям зачем-то нужен максимальный опыт.
«В фильме Панфилова герои потеряны в пламени гражданской войны. Почему режиссёру интересна блаженная героиня Инны Чуриковой?»
Она не совсем, конечно, блаженная, она просто… Она святая, а это немного другое. Но она собой как раз и искупает эту войну. В конечном итоге она та, ради кого всё это, понимаете, и затеяно. Потому что гражданская война затеяна не ради взаимного уничтожения, а ради того, чтобы тихая художница прошла такой путь. Это фильм о Жанне д’Арк, о которой всю жизнь мечтал снять Панфилов, и ему не дали. Хотя, как вы знаете, я считаю это лучшим сценарием, когда-либо написанным по-русски. Он есть в Сети, почитайте.
А мы вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ну вот, продолжаем разговор.
Спрашивают: «Что вы думаете об акции российского МИДа о помещении там плаката с надписью «Надоел»?»
Понимаете, это всё ответные ходы, это всё участие в прошлой войне, использование чужих ноу-хау. Они всё думают, что если они будут отвечать, то это будет адекватной реакцией. Да нет же! Понимаете, это использование того, что придумали другие люди. А надо придумывать самим. Пока это… Если ты отвечаешь, то ты должен отвечать с превышением — писать не «Надоел», а что-нибудь более радикальное, «С них станется».
А если уж на то пошло, то, когда вам говорят, что вы надоели, вы попробуйте перемениться. Может быть, это как-то спасёт наш имидж. Потому что если вы надоели, то продолжать действовать в том же духе, только с ещё устроенным занудством — это никого пока не спасало. Вот если вам девушка говорит, что вы надоели, то что, вам поможет сказать «сама ты надоела», да? И вообще принцип «сам дурак» — он давно уже осмеян. Как Пушкин писал: «Сам съешь?». Это чудовищная глупость. Если вы девушке надоели, во-первых, прежде всего надо обратиться к другой девушке — может быть, с ней вам больше повезёт. Или попробуйте сделать то (это ещё сложнее), чего эта девушка от вас не ожидает. Она ожидает, что вы опять наговорите гадостей или надерётесь, а вы попробуйте пройтись на руках или её взять на руку. Может быть, что-то из этого и получится.
Теперь — что касается «Спекторского». Почему за него проголосовали многие? Почему я сам люблю это? Уже в процессе передачи много пришло пожеланий поговорить именно о нём. Я с удовольствием о нём поговорю, потому что «Спекторский» — это такое произведение двойственное.
С одной стороны, это вершина творчества раннего Пастернака, это верхняя нота, верхний предел того, что началось в «Сестре моей — жизни». Потому что Пастернак не остановился на «Сестре», Пастернак ранний продолжал развиваться. После этого был «Разрыв». После этого — «Темы и вариации». После этого — поэмы о Шмидте и о 1905 годе. И «Спекторский» — это высшая точка.