Но мне кажется, что в четырнадцатом году, в тысяча девятьсот четырнадцатом году что-то кончилось. Вот в сорок первом или тридцать девятом уже это был окончательный decline, окончательный упадок этого проекта. Есть у меня ощущение, что действительно четырнадцатый год, действительно двадцатый век обозначили собой новую стадию: век личностей закончился, начался век масс. Разные были испробованы варианты этого массового общества. Фашизм не прошёл, коммунизм не прошёл. А вот что теперь пройдёт? Это мы будем смотреть, поскольку это действительно… Вот сейчас, мне кажется, этот процесс решается. Во всяком случае, сейчас Господь, мне кажется, в задумчивости.
«Вы в прошлый раз говорили о Марине и Сергее Дяченко. Перечитал их «Пещеру», потом написанное совместно с Олди и Валентиновым — «Рубеж». Последний понравился больше. Но чем вы можете объяснить феномен постсоветской Харьковской школы фантастики? И во что выльется нынешняя война в литературе? Лекцию попросил бы о Гашеке».
Стас, о Гашеке я сделаю отдельно. По идее, это должен читать, конечно, Сергей Солоух, который им долго занимается. Я вернусь к вашему вопросу через три минуты буквально.
РЕКЛАМА
― Да, продолжаем разговор. Так вот, прозвучал вопрос о Харьковской школе фантастики. И как отразится война?
Видите, у меня была такая (устал я уже на неё ссылаться, много спрашивают о ней) довольно большая статья, которая называлась «Война писателей», вышедшая в «Новой газете». Тут тот самый случай, когда (по Уайльду) «искусство задаёт жизнь, а жизнь всего лишь подражает искусству». Мне кажется, что война стала отражением литературы, а литература — отражением той путаницы в головах, которая тогда возникла. Харьковская школа фантастики — Валентинов, Олди, ещё можно было бы несколько назвать имён — это… Ну, кстати говоря, ведь именно Аваков был одним из организаторов «Звёздного моста», куда я регулярно приезжал. Не харьковская в целом, а скорее, понимаете, украинская, вообще говоря, школа фантастики — вот о чём здесь стоит говорить.
Гоголь, когда он задавал литературную матрицу Украины, когда он, грубо говоря, придумал Украину, он, конечно, задал и вот эту фантастическую в первую очередь матрицу украинской словесности. Она вообще по своей природе скорее мифологическая, нежели, скажем, дидактическая или реалистическая, или сатирическая и так далее. Конечно, он и сатирик, и дидактик, но прежде всего он выдумщик, фантаст, изобретатель топосов. И украинская фантастика — будь то «Тени забытых предков» Коцюбинского, будь то «Каменный хозяин» или «Лісова пісня» Леси Украинки… «Лесная песня» ведь фантастическое произведение. Навка [Мавка] — это, знаете, не персонаж такой социального реализма. Поэтому эта литература всегда была фантастической.
И Украине всегда гораздо лучше удавалась фантастика. И даже в романах такого уж социального реалиста, как Олесь Гончар, или такого производственного романиста, как Павло Загребельный, всегда очень силён был этот мифопоэтический, напевный, несколько такой кобзарский элемент. Поэтому я совершенно не думаю, что вообще литература обязана быть реалистической. И Марина и Серёжа Дяченко, и замечательный автор Михаил Назаренко, фантаст и исследователь, и Любко Дереш — все они по-разному так или иначе фантасты, рассказчики истории.
Так получилось, что в Харькове (ну, в творчестве Фёдора Березина в частности) процвела такая боевая фантастика. Генри Лайон Олди — Громов и Ладыженский — они другие. А вот у Валентинова очень заметны эти боевитые такие тенденции. Хорошо это или плохо? Я не знаю. Наверное, в Харькове не могло быть иначе. Наверное, так вышло, что… Ох, прости, Господи! Наверное, некоторый недостаток жизни, избыток воображения, который там очень ощущался в последнее время, он и привёл к тому, что там возникла эта боевая фантастика. Ну а реальность стала отражением её.
И Стрелков ведь фантаст, реконструктор. И много таких авторов. Когда у них появилась возможность реализовать на практике свои фантазии, они двинулись этим заниматься. Это очень плохо, конечно, потому что в идеале писатель должен мечтать не о войне, но вот эта война до такой степени носилась в воздухе. Это война и сейчас наиболее любима, популяризуема и раздуваема писателями, потому что у остальных есть какой-то, что ли, нравственный тормоз. Они понимают, что война России с Украиной — это дурной бред, а не фантастика, и вообще не литература.
«Вопрос о религиозности пишущих. В этом моя единственная претензия к гениальным Стругацким. В их вселенной не нашлось места идее бога. И об эту невидимую стену они если и не разбили лбы, то явно упёрлись лбами».
Нет. Ну, слушайте, почему же? Во-первых, религия в мире Стругацких присутствует. И как справедливо замечал Борис Натанович, это идея Странников. Идея Странников не получила разоблачения у Стругацких. Мы так и не знаем, кто подбросил детонаторы (они же эмбрионы) в «Жуке в муравейнике». «Дело тёмное», — повторял Борис Натанович. И кроме того, мы никогда не поймём по-настоящему, а что же собственно такое мальчик и девочка в «Бессильных мира сего». Вполне возможно, что какое-то божественное начало есть именно в них. «Зачем нам Странники? — спрашивал Стругацкий в последние годы. — Ну, видимо, зачем-то нужны». Потому что идея оказалась бессмертной.
И у меня есть такое сильное подозрение, что в эволюции Стругацких, если бы она продолжалась, постепенно как-то реанимировались бы ранние идеи — идеи, например, времён «Трудно быть богом», идеи прогрессорства: бога нет, но человек может стать богом. Понимаете, думали ли мы когда-нибудь, что… Вот это любимая мысль Миши Успенского, Царствие ему небесное. Думали ли мы когда-нибудь, что мы будем голосом отпирать двери? А тем не менее вот эта древняя магическая идея сегодня осуществилась. Ну а не магия ли то, что я с вами сейчас разговариваю — из другого времени, из другого часового пояса, из странного какого-то места, глубоко в калифорнийских горах. Ночь у нас тут… у вас, а у нас день белый. Ну, очень интересно всё.
Мне кажется, что человек в потенции должен взять на себя моральную ответственность бога и как-то её оценить. Вот тут-то как раз и возникает вопрос: человек может стать богом или ему для этого нужны разные формы коллективного ума — ну, как муравейник? Может быть, бог — это коллективный разум и одна из форм организации этого коллективного разума? Это то, что мы сегодня имеем в социальных сетях.
Поэтому идея бога у Стругацких, безусловно, присутствует, но присутствует как идея будущего. Потому что жрицы партеногенеза — они и есть боги для мужиков. Но это жестокие и несправедливые боги, умеющие делать живое мёртвым, завязывать руку и ногу узлом. Но их орудие — мертвяки. Они не умеют сострадать. Поэтому вот Кандид — это такой абсолютно идеальный богоборец. Но богом человек вполне может стать. Другое дело, что это будет жестокий бог, как правило, расчеловеченный. Трудно быть богом. Ведь потому и трудно быть богом, что у бога совершенно другие мотивы — не человеческие. Человек может перепрыгнуть в следующий эволюционный уровень, но останется ли он человеком? Конечно нет. Никакой человечности у него уже не будет. Вот в этом трагизм мировоззрения Стругацких.
«Вы сказали, что «Бессильные мира сего» — книга до сих пор непрочитанная». Но ведь роман явно неудачный и слабый. Что вы в нём увидели?»
Серёжа, ну дай вам бог здоровья, если вы можете сильнее. Мне кажется, что этот роман — вершина творчества Стругацких и формально, и по контенту, простите за выражение. Но это, конечно, ваше личное право думать так об этой книге. Я считаю, что книга именно по методу своего написания, по количеству сожжённых мостов, по удивительному количеству глубоких намёков, по замечательно точно сведённым, чисто интонационным историям (чего стоит одна эта история с марками), это великая книга — сложная, нарочито несбалансированная, но требующая очень активного читательского соучастия. Что касается выразительной силы её, то вы просто перечитайте ту главу, когда Ядозуб во время митинга убивает кандидата в президенты. Вот это сигарообразное облако его ярости, которое просто выжигает толпу вокруг него! Это очень мощный кусок. И вообще всё, что там от имени Ядозуба — это гениально.
«Мне кажется, что в фантастических главах романа «Счастливая Россия» Акунин изобразил едкую пародию на мир Полудня Стругацких. Так ли это?»
Андрей, я вообще хочу сказать (и вам, кстати, Григорий Шалвович, хочу сказать, если вы меня вдруг слышите), что «Счастливая Россия» — отличный роман. Ну, просто отличный! Он смешной. Он умный, глубокий, необычный. И высказанные там идеи при всей их провокативности — они живые. С ними можно спорить, их можно обсуждать. Многие из них мне кажутся верными.
Я бы не сказал, что это высмеивание. Понимаете, пародия вообще бывает высокой и низкой, как мы знаем с вами. Есть перемещения контекста высокие, есть низкие. Я вообще в последнее время пришёл к выводу и студентам всё время об этом говорю, что пародия — это способ человечества всё-таки, смеясь, расстаться со своим прошлым. Пародия — это единственный способ развивать литературу. Ну, и «Гамлет» — пародия на Саксона Грамматика, у которого всё кончалось хорошо. И Новый Завет содержит элементы пародии на Ветхий. И «Гамлет» [«Дон Кихот»] — пародия на рыцарский роман. Пародия — это великое дело.
Поэтому — да, конечно, элементы, скажем так, диалога со Стругацкими (диалога, может быть, иронического) у Акунина были всегда. Давайте не забывать, что «Азазель» — уже первый роман, который Акунин написал, — он достаточно диалогичен по отношению… не идеологичен, а диалогичен по отношению к Стругацким. И конечно, идеи мира Полудня — вот этого интерната, коллективного воспитания — ну, они там, разумеется, присутствуют, только Акунин очень хорошо видит опасность такого воспитания.
Я помню, что мне когда-то очень известный критик (не буду его называть) показал издание «Азазели», тогда ещё ничтожным тиражом, разосланное разным издателям — посмотреть, кто из них соблазнится. Соблазнился Захаров. А так это был фактически такой препринт. И вот я прочитал и сказал критику этому, что, по моим ощущениям, это писал поклонник Стругацких, а возможно, и коллега кого-то из них — скорее всего, коллега Аркадия Натановича. И я не ошибся, потому что Акунин японист, как и АНС, причём японист, выросший под его сильнейшим влиянием — и как переводч