Мне кажется, Петрушевская — лучший современный драматург и, может быть, лучший прозаик. В любом случае, возьмите что-то из её монологов. А если можно, то послушайте какие-то куски в её чтении. Она читает очень правильно — с такой идиотской, издевательской, нарочитой патетичностью. Послушайте её авторское чтение. Мне кажется, что… При том, что тексты как раз очень интенсивно сопротивляются попытке актёрского прочтения. Помните, вот Ия Саввина, Царствие ей небесное, она говорила: «Петрушевскую надо играть, не меняя ни единого слова, потому что иначе сразу будет фальшивая нота». Ничего не меняя, вот постарайтесь воспроизвести с клинической точностью всё, что она пишет. Тогда у вас всё получится.
«Поделитесь вашей оценкой писательской деятельности Стивена Фрая».
Ну, видите, Фрай — всё-таки, прежде всего, конечно, великий актёр, замечательный лектор и очень интересный тоже популяризатор, и, как мне представляется, просто вот такая важная культурная фигура. Конечно, сыгранный им Уайльд остаётся, мне кажется, ролью на века. Что касается прозы его, то «Теннисные мячики небес» или «Лгун» — ну, они как-то не вызывали у меня особенно острых чувств. Понимаете, мне кажется, что он гораздо лучше как мыслитель, в том числе социальный, как рассказчик. Ну, он не писатель, потому что писатель — он всё-таки как-то относится к своему делу несколько как маньяк, как к мономании, а Фрай, мне кажется, гораздо больше интересуется всё-таки театром, кинематографом, и там он более органичен. Есть люди, которые любят очень его книги.
«Влияет ли наличие детей на творчество писателя? Добавляет ли это глубины текстам? Например, у Мураками детей нет, поэтому и тексты бесплодно холодные. Или мне это кажется?»
Скорее наоборот — занятие литературой влияет на детей. Вот у большинства детских писателей гениально одарённые дети. Ну, вот как Денис Драгунский и Ксения Драгунская — дети Виктора Драгунского. У них это дострелило даже до внучки Иры. Ну, дети Сергея Михалкова замечательные. Дети Гайдара и внуки. И вообще у талантливых детских писателей, как правило, хорошие дети. Кстати говоря, в случае Стругацких, хотя они совсем не детские, у обоих… оба в детях очень счастливы.
Что касается — влияет ли наличие детей? Понимаете, я не думаю, что на сам нарративный импульс, на сам момент письма это влияет, а просто дети, когда они становятся вашими читателями, они дают некоторые весьма точные оценки. Вот так бы я сказал. Понимаете, с некоторых пор моими читателями дети мои стали, в конце концов. Вот стала Женька довольно рано, лет с пятнадцати. Ну и сейчас вот стал Андрей. И вот те советы, которые они дают, довольно парадоксальные — они точные.
И потом, понимаете, для писателя обычно большая проблема — быть интересным. Вы ужасно хотите быть интересным. Это страшно трудно. А если вы даёте ваши тексты детям своим, то вы почему-то убеждаетесь внезапно, что вы им интересны. Не почему, а просто вот по факту. И это внушает огромную уверенность, огромное какое-то очень тёплое, очень (простите меня за это ужасное слово) позитивное чувство, позитивчик добавляет. Поэтому, понимаете, иметь детей — значит иметь читателя. Вот так мне кажется.
«Стоит ли сопротивляться, если это заведомо бессмысленно?»
Послушайте, вот только тогда и стоит, потому что осмысленное сопротивление ни к чему не ведёт. Вот у Павла Мейлахса, очень хорошего питерского прозаика… Он сын Александра Мелихова, Паша. Вот у него в одной повести (кажется, в «Ученике», я сейчас точно не помню) было замечательное размышление о сути подвига. Вот он там говорит, что подвиг со смыслом — это не подвиг, а только бессмысленный подвиг прекрасен, вот только он заслуживает названия «heroic deed», «героическое деяние» (в таком греческом смысле, античном). Я бы сослался и на Василя Быкова, кстати, у которого подвиг только тогда подвиг, когда он не прагматичен абсолютно.
«Уделите внимание роману Житкова «Виктор Вавич».
Ваня, я бы с радостью уделил, но надо перечитать, довольно большая книга. Понимаете, для меня Житков (и в этом романе, кстати говоря, тоже), он прежде всего стилистический феномен, такая сухая, изящная, очень выпуклая, очень изобразительная, очень кинематографичная проза. Но вообще-то «Виктор Вавич» — как мне представляется, это наш ответ (ну, такой житковский ответ) на «Жизнь Клима Самгина». Ведь что сделал Горький? «Жизнь Клима Самгина» — это роман, в котором он сводит счёты с действительно довольно неприятной прослойкой интеллигентов. Но опять-таки, ничего не поделаешь, эта прослойка — всё-таки носитель очень важных качеств. Она не присоединяется ни к каким толпам, она сохраняет внутри себя атомизированность, некоторый индивидуализм — ну, снобские черты. Понимаете, сноб плохо живёт, но красиво умирает. Вот «Виктор Вавич» — это описание предреволюционного типажа, который ни с кем. И в этом есть своя правда. Ну, это, я говорю, мне надо перечитать вещь, я не настолько её помню. Помню, что когда «Независимая газета» её издала, это было довольно важным и в каком-то смысле глубоко закономерным, глубоко правильным событием.
«Недавно мне попала в руки книга Геннадия Шмакова о Жерара Филиппе. Что вы знаете о Шмакове? Это был интересный человек?»
Ну, во-первых, сейчас уже совершенно бессмысленно об этом говорить, потому что какая разница, был ли он интересным человеком, когда от него остались только тексты и несколько стихотворных посвящений ему, в том числе работы Бродского. Кто каким был человеком для вечности, может быть, важно не в первую очередь (ну, не в последнюю, но уж явно не в первую). Мне рассказывал о нём Лимонов когда-то, что он был такой добрый, порывистый, влажный, что называется, человек, не сухой. Поскольку я с Лимоновым не общаюсь уже очень давно и не намерен этого делать впредь, уточнить у него о Шмакове я ничего не могу, а других общих знакомых у нас даже тут, в Штатах, сейчас я не обнаруживаю. Он был замечательный знаток балета, очень хороший историк русской литературы, в частности Кузмина (ну, оно и понятно). И кроме того, он был выдающийся переводчик Кавафиса, который и Бродского увлёк этим поэтом. Мне кажется, что этого всего достаточно, чтобы довольно высоко оценить его исключительные заслуги.
«В продаже ли книга «Один»?»
Да, с этого дня — вот с сегодняшнего — она в продаже, абсолютно доступна. И если вам это интересно, то всегда пожалуйста.
«Назовите вашу любимую книгу».
Хороший вопрос. Понимаете, я уже придумал давно этот такой странный набор, который у меня неизменен последние лет, так сказать, двадцать, а может быть, и лет сорок. Я больше всего люблю «Легенду об Уленшпигеле», в этом смысле ничего не сдвинулось. Это величайшая книга, которую я знаю. «Исповедь» Блаженного Августина. «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. Конечно, «Потерянный дом» Александра Житинского. Что касается следующей книги, то меняется это — бывает «Анна Каренина» Толстого, а бывает «Человек, который был Четвергом» Честертона, хотя у меня очень сложное к нему отношение. В последнее время я очень склонен был бы назвать всё-таки сборник новелл Александра Грина, потому что искусство, как мне кажется, оно должно дарить ощущение чуда, какие-то пряные запахи, яркие краски. А в этом смысле Грин, как мне кажется, всё-таки номер один.
А мы с вами услышимся несколько позже.
РЕКЛАМА
― Ну вот, последняя четверть нашего разговора, дай бог не последняя. Естественное дело, тут довольно много вопросов пришло уже сейчас.
Как я отношусь к демаршу Владимира Сафронкова («В глаза мне глядеть!»), обращённому к британскому представителю при ООН? Знаете, мне кажется, что Сафронков сделал для российского самосознания, для нашего позиционирования в мире больше, чем его почти однофамилец Анатолий Софронов, который вошёл в историю как один из самых мрачных представителей такой реакционной стратегии в русской литературе. Чудовищный персонаж абсолютно! Интересно, кстати, что одна из его дочерей была долгое время… ну, не очень долгое, но некоторое время женой Шукшина.
Что касается этого демарша. Я абсолютно убеждён и готов вообще держать пари на ящик коньяку (ну, правда, это не скоро будет, поэтому коньяк успеет состариться), что когда-нибудь в МИДе или напротив МИДа будет стоять памятник Сафронкову. А может быть, там будет стоять памятник Лаврову, а у подножия его будут такие персонажи, как Захарова Мария, как Владимир Сафронков, просто как дипломаты его эпохи. У них двоякая функция. С одной стороны, они собой оттеняли его, потому что на их фоне Лавров — блестящий, утончённый, с образцовыми манерами дипломат. И даже знаменитая фраза про «дебилов, б…» — она, может быть, адресована ведь не только каким-то дебилам иностранным, а это же и вообще определение среды.
Ну а во-вторых, Сафронков более наглядно, чем даже Софронов, сделал вот этот так называемый (беру в огромные многослойные кавычки) «русский дух», который, конечно, к русскому духу реальному (без кавычек) никакого отношения не имеет, он стиль эпохи заявил, он обозначил его, подчеркнул. Это даже не блатняк. Это, кстати, и мир постоянных цитат из масскульта. Вот Владимир Путин цитирует Ильфа и Петрова. Это классика, хотя и классика масскульта, конечно, высочайший образец. А вот Сафронков цитирует, конечно, «Калину красную»: «В глаза мне смотри! У Колчака служил? В глаза мне смотри!» Сознательно или бессознательно? Не знаю.
Но дело в том, что вместо настоящего фольклора у нас сейчас фольклор цитат из Ильфа и Петрова, Ерофеева Венички, Гайдая в основном. Это хотя и хорошие образцы, но довольно низкопробный культурный слой, низкопробный способ цитирования. Это грустно, конечно, но памятник ему будет, потому что «за наглядность». Я помню хорошо, как наша учительница математики Ирина Борисовна Новокрещёнова (привет вам, Ирина Борисовна) говорила: «У графического способа решения уравнений два преимущества: а) он простой; и б) наглядный». Я до сих пор помню прелестную иронию, с которой она это говорила. Наглядность — понимаете, великая вещь. Вот я за это люблю многих героев сегодняшнего времени.