А теперь поговорим про Гауфа и Гари — в хронологическом порядке. Естественно, сначала про Гауфа.
Гауф, который прожил всего двадцать пять лет и даже недели не дожил до дня рождения своего двадцать пятого, написал феноменально много: три тома блестящей прозы, довольно объёмистых, из них два романа в том числе. Скажем, «Лихтенштейн» — это вообще, можно сказать, образцовая историческая проза и любимое чтение молодой Цветаевой. Ну и, конечно, плюс к этому три тома замечательных сказок, из которых «Караван» — наверное, самое замечательное явление. Ну и памятен он, кроме того, несколькими сатирическими произведениями.
Что здесь важно? Почему Гауфа надо называть в числе лучших? Гауф обозначил собой целый, можно сказать, тренд, целый стиль. И это не бидермайер, как пишут в «Википедии» (что в общем верно). Это, конечно, ориентализм — вот этот интерес к цветущему, сложному, прекрасному Востоку. Гауфовские сказки, гауфовские легенды отличаются замечательно ярким, непредсказуемым сюжетом, причём сюжетом, в отличие от «Тысячи и одной ночи», совсем не кручёным, не сложным, он как раз довольно линейный.
Но Гауфу в высшей степени присуща такая барочная форма организации повествования, как рассказ в рассказе, такая матрёшка. Это есть в «Дон Кихоте», этого очень много у Потоцкого в «Рукописи, найденной в Сарагосе», этого очень много у Метьюрина в «Мельмоте Скитальце», у Гофмана в «Серапионовых братьях», у Маргариты Наваррской в «Гептамероне» (ну, восходит это всё, конечно, к Боккаччо, к «Декамерону»). Это барочный способ организации повествования, когда есть отдельные истории рассказчиков, которые действуют сами по себе, и они, каждый из них рассказывает свою историю. Они объединены тем, что они заперты в чумном городе, или они попутчики, или они встречают новых и новых попутчиков, или (что ещё более реально) они путешествуют, как в «Караване», и каждый из них рассказывает свою историю. Это такой очень удобный способ организации повествования. Образуется как бы роман полный бесконечных матрёшек, бесконечных ячеек с вложенными туда свитками повествований.
Биографии героев у Гауфа как раз чаще всего довольно прозаические, даже бытовые, а вот истории, которые они рассказывают, — это чудеса настоящего такого готического мистицизма. Естественно, что почти всегда это истории о чародействе, о волшебстве, о столкновении с загробным миром. Из них, наверное, самая трогательная, самая в каком-то смысле человечная — это, конечно, история о Карлике Муке, о Маленьком Муке, и история о Карлике Носе. Вот видите, такие буквализации метафоры «маленький человек» очень Гауфу удаются.
Моя же любимая легенда из всего, что он написал, — это «Легенда об отрубленной руке», из которой впоследствии, кстати, получилась замечательная «Рука трупа» и просто «Рука» у Мопассана (в двух вариантах — раннем и позднем). Ну и очень мне нравится, конечно, «Легенда о корабле-призраке», потому что «Корабль-призрак» — это и есть та удивительная совершенно сюжетная матрица, которая потом породила такое количество мультиков, да и экранизаций. Это вариация на вечную тему «Летучего голландца», но она у Гауфа подана ещё как такая трагедия бессмертия, ведь там… Помните, она очень яркая история, заставляющая вспомнить даже скорее не Гофмана, а Эдгара По.
Там случайно спасшийся во время кораблекрушения молоденький купчик попадает на этот странный корабль, где стоит пригвождённый кинжалом к мачте капитан бледный, и у него в руке обнажённый ятаган, и никто не может сдвинуть его с места, потому что он стоит, как каменный, как статуя. Это трагедия бессмертия. Его приговорили к бессмертию. И пока хитростью не удаётся этому купчику пригнать корабль к земле и посыпать землёй головы мертвецов, они остаются в этом страшном состоянии: днём они мертвы, а ночью воскресают и повторяют один и тот же день, воскресают для нового буйства. Но ему удалось их как бы отпустить из смерти. Именно из этого получился впоследствии кафкианский «Охотник Гракх».
Ну и, конечно, «Калиф-аист» — одна из самых прелестных историй Гауфа. Кстати, Немзер совершенно справедливо замечает, что очень многие идеи Гауфа и даже просто его формулы — они потом встречаются нам у Пушкина. Ну, например, в одной из его новелл герой кивком провожает статую, стоящую около университета, и она ему кивает в ответ каменной головой, и он кивает в знак дружелюбия. Понятно совершенно, откуда позаимствован Медный Всадник.
Но кроме того, я сам уже обнаружил совсем недавно, когда в том же «Корабле-призраке» один купец говорит: «Я не решаюсь рисковать ради большего из страха потерять меньшее». Помните, ровно это же самое говорит Германн в «Пиковой даме»: «Не решаюсь рисковать необходимым во имя лишнего». Эта фраза, конечно, восходит к Гауфу, которого Пушкин, безусловно (во французском ли переводе, в немецком ли оригинале), читал.
Что касается смысла, который Гауф вкладывает в эти фантастически богатые, увлекательно рассказанные сказки. В общем, я не совсем согласен с людьми, которые изображают Гауфа всегда молодым, маленьким, как бы таким полуребёнком и защитником таких детей, как Маленький Мук или Карлик Нос. Гауф на самом деле всего лишь, я бы сказал, самый человечный и самый гуманный из романтиков. И он-то, на мой взгляд, выражает мою любимую мысль о том, что человека не может воспитать мораль, его не может воспитать учение, но его может воспитать чудо, превращение. Пока герой не переживает превращения, он ничего не понимает.
И потом, кстати, самая прямая продолжательница Гауфа (ну, просто в смысле интонационном), мне кажется, Сельма Лагерлёф. Вот как-то я в «Путешествии Нильса» — и в этих деревянных и железных статуях, и в замечательной этой истории, и, конечно, в разных приключениях Нильса самого — я вижу гауфовскую такую немного простодушную интонацию. Для меня выстраивается такая линия моральной, морализаторской стилизованной сказки от Вольтера через Гауфа к великим скандинавским сказкам рубежа веков. Это такие моральные истории.
И все эти авторы увлечены Востоком, потому что Восток — даже, я думаю, в известном смысле домусульманский Восток — это такая удивительная пряная цветистость. Ведь этот ориентализм — это и есть то, чего мы ждём от литературы, каких-то ярких, небесных, незамутнённых красок, чистых. И в этом смысле Гауф гораздо праздничнее, гораздо веселее Гофмана. Всё-таки краски Гофмана — это краски немецкого города, немецкого университета и даже, я бы сказал, немецкой пивной, потому что гофмановские видения — это очень часто видения алкоголика. А вот Гауф — это такие сказки непьющего книжного подростка. И это по-своему необычайно трогательно.
Ну и теперь поговорим в оставшиеся нам десять минут про Ромена Гари. Ромен Гари (настоящая фамилия которого была, насколько я помню, Касев) был сыном русской актрисы, бежавший из России после революции. Сам он выдумал легенду, что он сын Мозжухина, потому что был на него крайне похож внешне. Потом от этой легенды отказался. Гари — единственный автор, который умудрился дважды получить Гонкуровскую премию: один раз как он сам, а второй раз в качестве Эмиля Ажара.
Почему мне кажется, что он так и не стал великим писателем, хотя у него были к тому предпосылки? Он всё время пытается быть в литературе не собой, он всё время надевает разные маски. Из этого тоже можно делать гениальную прозу, но не всегда. А вот маски Ромена Гари, ещё до Эмиля Ажара… Он вообще часто писал под псевдонимами. Он всё время прячется от своей трагедии.
Настоящая, откровенная по-настоящему проза — это «Обещание на рассвете», роман о невероятной любви матери к сыну. Он всю жизнь стеснялся быть маменькиным сынком. Он хотел быть брутальным воякой, женолюбом, покорителем сердец. Но настоящая, пронзительная, такая нежная нота звучит у него, конечно, только в «Обещании на рассвете», потому что там он не боится говорить о том, как сложны были его отношения с матерью, как она его любила, как эту любовь его охраняла.
И вообще, по-моему, в том, чтобы быть маменькиным сынком, нет же ничего абсолютно позорного. Более того — нет ничего дурного. Потому что именно та невротизация, которую получают в детстве маменькины сынки, может быть, и делает их сверхуспешными в жизни — как получилось собственно у Ромена Гари. Кстати, не все, может быть, знают, но Гари — это его псевдоним по знаменитому русскому романсу «Гори, гори, моя звезда», который был собственно его любимым музыкальным номером.
Наверное, самый обаятельный его роман… Всего их у него было больше тридцати, под разными псевдонимами в том числе. Самый обаятельный его роман — это «Воздушные змеи», а самый такой сардонический — это «Дальше ваш билет недействителен» (роман о том, как угасает мужественность), а самый мой любимый — как ни странно это «Белая собака», это роман о левачестве.
И Гари вообще леваков ненавидел всеми фибрами души, но он там многое предсказал. Это, вообще говоря, роман о диктатуре меньшинств, о том, что будет с меньшинствами, что будет с леваками, если вся власть окажется у них, если они окажутся всевластными. Получится такой апартеид наоборот и нацизм наоборот. Получится уничтожение большинств совершенно варварскими средствами. «Белая собака» — это, конечно… Ну, как художественное произведение это не ахти что такое, но как памфлет, как такая настоящая квинтэссенция злобы, как хотите, но это очень здорово.
Почему он это написал? Ну, он долгое время был сначала другом, а потом и мужем Джин Сиберг, которая у нас известнее всего (да и во всём мире известнее всего) как главная героиня «На последнем дыхании» — вот эта, если помните, которая предаёт Бельмондо, а потом за ним бежит. Ну, она много наиграла. Она сыграла в частности и в фильме, который сам Гари и поставил. Он вообще очень тяготел к такому универсализму. Он экранизировал собственный замечательный рассказ «Птицы прилетают умирать в Перу». Вообще мне кажется, что его книга рассказов лучше всех его романов, хотя сборник рассказов у него был всего один.
Так вот, Джин Сиберг была такая искренняя левачка, гражданская активистка. И вот она, так сказать… Не знаю, в какой степени это повлияло конкретно на Гари, но она внушила ему стойкое отвращение к публичной благотв