орительности, к голливудским актёрам, которые разъезжают и занимаются пропагандой взглядов своих, ко всему этому левацкому лицемерию. Я, вообще-то, честно говоря, леваков люблю больше, чем правых, но они бывают невыносимы. Прежде всего, они невыносимы эстетически. Вот говорил когда-то Леонид Филатов, Царствие ему небесное, что «лучше всё-таки для художника быть леваком, потому что сердце слева». Это верно. Но при всём при этом эстетическая отвратительность леваков очень часто берёт верх над их гуманизмом, трогательными убеждениями, даже над их самоотверженностью. Вот «Белая собака» — это книга о диком лицемерии политкорректности, написанная задолго до того, как эта политкорректность стала знаменем эпохи.
Что касается рассказов Гари, то, наверное, лучшее, что он сделал, — это «Старая сказка» (или «Старая история»). Я узнал этот рассказ довольно давно в замечательном переводе друга своего Серёжи Козицкого, которого я вообще очень люблю за то, что именно он познакомил меня когда-то, ещё когда он работал вместе с Шишкиным в замечательном журнале «Ровесник», познакомил меня с песенной поэзией Генсбура, с романом Виана «Осень в Пекине» (тогда непереведённом) и вот с этим рассказом Гари, который в его переводе и печатается.
Это рассказ о том, как в Аргентине еврей помогает беглому немцу, носит ему еду, прячет его. И когда другой еврей его спрашивает: «Помилуй! Зачем ты это делаешь?» — тот говорит, и в глазах его такие искры безумия, он говорит: «Он обещал в следующий раз, когда начнётся, меня предупредить». Вот в этом рассказе весь Гари, понимаете. Вот это чувство обречённости, несмотря ни на что: вот сейчас победили немцев, но еврей не может спать спокойно, потому что следующий раз будет обязательно. Вот это гениальная догадка в страшном, очень несимпатичном рассказе и очень трогательном.
Гари покончил с собой в припадке депрессии. Думаю, причина была не в том, что он тосковал по Джин Сиберг, которую он пережил всего на год, а в том, что он ощущал старость и не мог из неё сделать искусство, не мог из неё сделать трагедию. Она казалась ему унизительной. А писать из унизительного, из униженного положения — ну, это было выше его сил.
Мне кажется, что Ромен Гари, которого часто называют «французским Хемингуэем», он от Хемингуэя отличался по одному очень важному параметру, хотя они оба и застрелились. Вот Хемингуэй не боялся признаться в своей несостоятельности — и писательской, и человеческой. Он всегда победитель, который… «Winner Take Nothing» — «Победитель не получает ничего». Больше того, он всегда победитель, который побеждён обстоятельствами. Он всегда Гарри Морган. Он всегда, ну, обречённый. Он всегда этот старик Сантьяго, который вместо рыбы выловил скелет рыбы. Он не боится признаваться в поражениях. Поэтому его литература при всём брутальном мачистском его образе имеет такой мощный и такой трагический колорит.
Мне кажется, что Гари боялся расписаться в поражении, он боялся из поражения сделать высокую такую литературу. Кстати говоря, Эмиль Ажар, который (четыре, по-моему, романа он опубликовал) вот эта его такая молодая инкарнация, — это не псевдоним. Он действительно попытался стать моложе, циничнее, злее, придумал себе прошлое другое. Кстати, он лично от многих женщин слышал, что Ажар был их любовником. То есть Ажар зажил своей жизнью. Это примерно случай, как Терц у Синявского — прямое раздвоение личности.
Но вот что, братцы, надо помнить: Ажар, хотя он и был более резок, чем сам Гари, и более молод, и в каком-то смысле более бесшабашен, он тоже не смог преодолеть того же, чего не смог преодолеть Гари. Он не дописался до какой-то последней правды. Он всё-таки не Селин. Циник, но не Селин. И мне кажется, что именно страх до конца раскопать собственную трагедию, собственные комплексы, собственное какое-то непонимание жизни — это в Гари сидело очень глубоко.
Может быть, ещё глубже сидела в нём трагедия Сопротивления, потому что, несмотря на то, что французское Сопротивление спасло честь нации, он не понимал, не хотел понимать того, что ситуацией сороковых годов Франция надломлена, что она не вышла до конца из этого кризиса. Но тем не менее это писатель такого исключительного таланта, что говорить о каких-то пороках его и недостатках совершенно невозможно. Да, он хотел быть не собой. Но это тоже лирическая тема, которая заслуживает тщательнейшего анализа и серьёзнейшего воплощения.
Ну а мы с вами услышимся, как всегда, в это же время через неделю. Надеюсь, что в этот раз звук вам понравился больше и не помешал оценить смысл.
21 апреля 2017 года(«Анна Каренина»)
― Добрый вечер, дорогие друзья. Попробуем мы с вами сегодня провести ещё один американский эфир. Поотвечаем сначала на форумные вопросы. Но ясное дело, что темой лекции сегодняшней станет «Анна Каренина», потому что у неё беспрецедентное количество заявок — естественно, в связи с картиной Шахназарова. Я здесь пытаюсь её отсматривать, у меня есть о ней своё мнение. Но поговорить мне хочется о романе, потому что роман, в отличие от картины, явление сложное.
Я сразу хочу сказать, что Шахназаров, вообще-то, крупный режиссёр и один из моих любимых режиссёров, не говоря о том, что он выдающийся прозаик. И все его сценарии мне всегда казались довольно удачными. Конечно, «Анна Каренина» — это довольно катастрофический случай, но мне интересно… Понимаете, как замечательно когда-то сказал Лев Александрович Аннинский: «Мне интересен не результат, а состояние художника». Вот почему художник оказался в таком состоянии и почему он так воспользовался толстовским романом, невзирая на выдающийся, по-моему, кастинг (ну, Кищенко — это просто идеальный Каренин), — это повод для разговора. Давайте это сегодня и рассмотрим.
А пока поотвечаю на вопросы форумные.
Спасибо, естественно, всем, кто ждёт меня домой. Я довольно скоро появлюсь с двумя лекциями. Потом появлюсь 19 мая, мы сделаем с Фёдором Бондарчуком «Литературу про меня». Ну а затем, я думаю, что и семестр подойдёт к концу, и мы с вами сможем уже видаться очно.
«Как найти вдохновение дописать рассказ? Он начат полгода назад. Сюжет продуман. Открываешь текст, смотришь и закрываешь обратно. Подскажите ваш опыт».
Ну, видите, Виктор, это вопрос из разряда вечных, потому что прокрастинация — это такая вещь, которой все подвержены, когда вот надо тебе работать, а ты не можешь. У Анатолия Рыбакова над столом висел такой плакат: «Чтобы написать, надо писать». Поэтому, мне кажется, здесь выход очень простой: садитесь, пишете первые две строчки, а дальше идёт само. Если не идёт, надо остановить этот процесс, потому что будет получаться насильственно, вымученно и малоинтересно. Но, в принципе, никакого выхода, кроме волевого усилия, здесь нет. Как сказано в фильме «Догвилль» (который я не очень-то люблю, но должен признать его очень талантливым): «Есть вещи, которые надо делать самому».
«Почему Леонид Филатов хотел снять фильм «Свобода или смерть»? Почему Толик Парамонов — герой?»
Ну, видите, Филатов просто снимал такую свою версию Рудина. И Толик Парамонов по его версии как раз и погибает, как Рудин, на чужих баррикадах. Фильм «Свобода или смерть» — это такая вариация на тему о том, как российский конформист не умеет отстаивать свою свободу в России, и поэтому погибает за чужую. Коллизия довольно частая. Почему Филатов хотел снять этот фильм? Потому что ему действительно казалось (и он всерьёз переживал эту коллизию), что в России люди не умеют до конца последовательно бороться за свою свободу. Ну, в общем, это фильм о предательстве интеллигенции, о предательстве ею собственных идеалов.
Недавно Денис Драгунский довольно пронзительно написал, на мой взгляд, о том, что интеллигенция сделала предательство своей прослойки основой национальной идентичности. И действительно не надо, наверное, так легко отрекаться от своих убеждений. Надо меньше бояться, меньше трепетать, больше во что-то верить. Толик Парамонов умирает за свободу именно потому, что он её с поразительной лёгкостью теряет в собственной личной практике. И поэтому, оказавшись за границей, он оказывается среди леваков. Кстати говоря, в своё время Филатов очень точно сказал: «Художник должен быть леваком, потому что сердце слева». Может быть, в этом есть какая-то сермяжная правда.
Иными словами, бегство — это не способ спасти свободу. Надо, в общем, отстаивать её до конца. А мы — что правильно совершенно сказал Манский на «Нике», да многие сказали — мы с поразительной лёгкостью отрекаемся от собственной свободы. Ну, конечно, не из трусости, а под давлением большинства или исходя из того, что «вот если весь народ думает так, не могу же я пойти против народа». Все эти самоутешения и самогипнозы прекрасно известны. Вот для их разоблачения Филатов и написал свой сценарий.
«Поясните свою мысль о том, что травят всегда сильнейших. По моему опыту, травят всегда трусы и подлецы, которые, напротив, жабрами чувствуют любую слабость и бьют именно туда».
Нет, Станислав. Видите ли, вы тогда задайтесь вопросом: зачем они это делают? Только для того, чтобы возвыситься? Только для того, чтобы испытать тёплые чувства единства? Да нет, конечно. Травля требует огромных эмоциональных и организационных затрат. А делается это только для того, чтобы обезопасить себя, чтобы человек потенциально сильный так никогда и не вырос, так и не сформировался.
Я никогда не видел случая, чтобы травля была направлена против ничтожества. Ничтожество — ну, бывает так, что его, по-армейски говоря, чморят. Да, действительно, об него вытирают ноги, но потом его начинают почти снисходительно терпеть. Ничтожество очень быстро привыкает быть всеобщим шутом и вообще как-то адаптируется к этой ситуации. А травят, серьёзно и вдумчиво травят, наоборот, того, кто не желает вписываться в контекст. Поэтому здесь, к сожалению или к счастью, в первой группе риске находятся те, кто что-то из себя представляет, иначе бы и не стоило, собственно говоря, затеваться.