Но в последнее время, должен я сказать, эта ситуация, очень характерная для последних лет советской власти, она не так типична. И сегодня появляется всё больше людей, которые отличаются от массы. Сама же масса, сама по себе — она уже далеко не так монолитна. Поэтому случай такой оголтелой травли — ну, это подросток должен действительно быть гением, он действительно должен колоссально сильно отличаться. Но нынешние подростки умеют, в общем, давать отпор. Я очень рад за них. Потому что мало мне встречается людей, которые пассивны, беззащитны и так далее.
То есть вот эти ужасные ситуации типа того, что показано в «Чучеле»… Там, кстати, девочка явно является потенциальным лидером класса, и только поэтому она, скажем, для Железной Кнопки представляет непосредственную опасность. Вот такие ситуации, как в «Чучеле», они в сегодняшнем мире уже смягчены — может быть, за счёт того, что распался, размягчился монолит. Советская власть была ужасна во многих отношениях — и прежде всего потому, что она поощряла в человеке вот это качество, которое Иван Киуру называл «толпозностью» так точно. Сейчас уже, понимаете, вот этого страстного единения я не наблюдаю, а наблюдаю определённую атомизацию. У этого есть свои минусы (неспособность объединиться в чью-либо защиту, например, и так далее), но есть и свои плюсы. Потому что как писал в своё время социолог Борис Кочубей: «Гнилой картофель в ладони не сожмёшь».
«Наконец-то дошли руки до Дага Дорста и Джей Джей Абрамса, — имеется в виду вот эта замечательная книга «S». — Как следует её читать? Читать ли сначала «Корабль Тесея», а потом заметки и вкладыши, или всё сразу?»
Я считаю, что всё сразу. Есть люди, которым проще сначала прочесть вот этот составной роман-матрёшку, но боюсь, что без комментариев этих двух читателей, которые постоянно обсуждают на полях происходящее, вам будет не так интересно.
«Вы не пробовали смотреть «Анну Каренину»? — конечно, пробовал. — Старшему поколению такая трактовка сильно не нравится. Этот сериал — типичная конъюнктура, которая следует линии нынешних учеников».
Да нет! В том-то и беда, что это совсем не конъюнктура. Видите, я не смотрю на политическую, геополитическую вот эту оболочку, в которую Шахназаров упрятал толстовскую историю. Там приплетён, припутан Вересаев, война японская. Это всё совершенно неинтересно. И я думаю, что для Шахназарова самого как художника это дело двадцать пятое. Он взял просто приём, который показался ему достаточно удобным: из будущего рассказывать историю Анны. Но проблема совершенно не в этом, а в том, что он безмерно упростил толстовскую фабулу. А в простом виде этот роман не существует, это принципиально очень сложная структура. Вот об этом мы и будем говорить.
«О чём «Бег» Булгакова? Зачем бегут герои? Ведь известно, что от себя не убежишь».
Ну, от чего бегут герои, Андрей? Тут ответ предельно простой. Хорошо рассуждать о том, что от себя не убежишь, в тёплой кухне. А когда ты подвергаешься непосредственному риску физического уничтожения, говорить о пользе или вреде бега довольно смешно. Они бегут от большевистского нашествия. Другой вопрос — куда они прибегают и в какой степени это может их спасти?
«Бег» не кажется мне самой сильной пьесой Булгакова. Да и вообще, так сказать, «Бег» — это, понимаете, вещь, написанная изначально как сценический хит. Этим сценическим хитом она и является. Там несколько сцен, которые для актёров ну просто подарок, абсолютная песня. В частности, знаменитая вот эта картёжная игра с атаманом Чарнотой («Ты азартен, Парамоша!»). И всё это… Посмотрите, какую конфету из этого сделали Алов и Наумов с Ульяновым. Это такая сцена, которая, в общем-то, и не требует даже большого режиссёрского мастерства. Всё, что касается Хлудова, там замечательно сделано. Ну, Булгаков вообще мастер сценического хита, пьесы эффектной и рассчитанной именно на закат НЭПа — ну, таких пьес, как «Зойкина квартира», например, или как «Багровый остров». Это такие сценические памфлеты. И их у него довольно много.
Мне кажется, что «Бег» — это как раз вещь во многом бьющая на внешние эффекты. И самое главное, что это вещь во многом очень подражающая Алексею Толстому. У Булгакова к Алексею Толстому был такой комплекс своеобразный. Он ненавидел его, конечно, люто (достаточно вспомнить, как он изображён в «Театральном романе»), но тем не менее его идеями и даже, в общем, его приёмами он пользовался. И королями сцены в конце двадцатых были Булгаков и Алексей Толстой, в том числе со своим абсолютно конъюнктурным и скандальным «Заговором императрицы» совместно со Щёголевым.
Алексей Толстой придумал тараканьи бега. Тараканьи бега впервые появляются в «Похождениях Невзорова, или Ибикусе» — в повести, которую совершенно справедливо Корней Чуковский называл лучшим произведением Толстого. Там как раз вот это вписывается в тот же ряд, что и Хулио Хуренито, и замечательный Бендер, и Беня Крик. Невзоров (простите за совпадение), главный герой «Ибикуса» — это один из ряда замечательных русских трикстеров, таких вот жуликов двадцатых годов, который успешно встраивается, в том числе и в Константинополе. И вот там — в «Похождениях Невзорова» — впервые появляются тараканьи бега, которыми Булгаков так изысканно воспользовался. Но Толстой-то был за границей, а Булгаков-то не был.
Поэтому «Бег» — это именно вещь, во многих отношениях бьющая на внешний эффект, местами весёлая, местами трагическая, романтическая (взять там всю эту замечательную историю любви — абсолютно живую нитку, пришитую к драматическому памфлету). В общем, как к этому сочинению ни относись, оно о неизбежности вот этого прощания с родиной. Там самая-то лирическая нота — это то, что: «Сто лет, тысячу лет я буду сидеть у врат рая со шляпой и ждать, чтобы мне подали мою родину, но моя родина, господа, не влезет в шляпу». Вот этот ужас от прощания с родиной, к которой надо вернуться и нельзя вернуться, — это, по-моему, самая живая там эмоция. От себя-то, конечно, не убежишь, а от большевиков — можно.
«Читаю новую книгу Проханова «Русский камень», — после этих слов сразу говорю вам: сочувствую вам. Но комментировать это далее невозможно. — Как относитесь к людям, которым в момент опалы ты подаёшь руку помощи (как в своё время «Эхо» данному писателю, а затем — его сыну), а затем становишься объектом для пасквилей?»
Понимаете, у этой публики вообще же с моралью не очень хорошо. Ты можешь сколько угодно подавать им руку помощи, но надеяться на благодарность довольно смешно в этой ситуации. Мало ли было преследуемых в рядах русских националистов, в чью защиту я потом выступал, допустим? А через некоторое время они, естественно, кусают руку, протянутую им для спасения, потому что ты для них не человек, ты для них просто инструмент, и они думают тебя использовать. Их главное достоинство в том, что они принадлежат к титульной нации, а тебя можно в крайнем случае юзать. Это довольно очевидно.
Но это не значит, что мы должны воздерживаться от их защиты, когда их травят. Мы защищаем всех травимых, и это совершенно неважно. Кстати говоря, национальная принадлежность здесь тоже не так уж важна. И евреи, и русские имеют право на своих подонков. Среди русских националистов действительно очень много людей неблагодарных. Мы их защищали всячески. Под «мы» я имею в виду именно людей, традиционно выступающих за свободу слова. И тут совершенно необязательно быть для этого либералом и необязательно быть евреем. Есть масса людей, которым свобода слова дорога.
Да, естественно, у русских националистов никаких признаков и никаких человеческих комплексов по отношению к нам нет и быт не может. Они не бывают благодарны тем, кто их защищает. И считается по умолчанию, что все обязаны это делать. Да, «Эхо» в своё время протягивало руку помощи многим ова… опальным авторам («овальным» хорошо звучит, да?), многим опальным авторам — и никто из них после этого не испытывал признательности. Почему? Да потому, что, с их точки зрения, «Эхо» должно их защищать, а вот они никому ничего не должны. Ну да. А что поделать? Это такая довольно мерзенькая психология. Но защищать надо и мерзавцев, понимаете, потому что беззаконие, применённое к мерзавцу, остаётся беззаконием. И тут, по-моему, не о чем спорить.
Мало ли я могу вспомнить людей, которых я искренне пытался защитить от преследования — просто не потому, что я их люблю, а потому, что нехорошо преследовать безвинных. Их, может быть, и есть за что преследовать, но тем не менее не за их взгляды. Поэтому для меня это нормальная ситуация. И как замечательно говорила одна из моих возлюбленных: «Неблагодарность, конечно, ужасная пошлость, но ещё большая пошлость — только ждать благодарности».
«Объективны ли моральные законы, как законы физики? И не кажется ли вам, что человек, действующий сообразно совести, при любом раскладе побеждает, независимо от формального исхода?»
Морально, может быть, и побеждает. Понимаете, hamlet, как мне представляется, побеждают не сами по себе моральные законы, которые достаточно относительные для каждого, и в разных традициях они разные; побеждает последовательность. Вот человек, который последователен в выполнении законов, им самим над собой признанных, он рано или поздно морально побеждает.
И потом, давайте помнить, что на коротких дистанциях зло эффективно всегда, а на длинных оно всегда проигрывает. Вот и всё. Под злом я понимаю сознательное применение силы против слабых, сознательную радость при виде чужой трагедии, сознательное причинение вреда и так далее. Всё это — наглость, захватничество, агрессия, безвкусица, предательство — всё это на коротких дистанциях очень хорошо работает, но на длинных всегда проигрывает. Я бы рискнул сказать, что это главная максима в истории человечества, главный закон — такое «нравственное правило рычага». Вот оно совершенно объективно, потому что нельзя долго эксплуатировать худшие человеческие инстинкты. Человеку очень нравится быть плохим ненадолго, но надолго это его просто разрушает, и разрушает в том числе физически. С этим ничего не сделаешь.