Феномен писательского молчания — ну, это такая высшая творческая аскеза, когда ты чувствуешь, что ничего нового сказать нельзя или что пока не о чем говорить это новое. Понимаете, ведь Гоголь не просто так уничтожил два варианта уже законченного второго тома «Мёртвых душ». Он понимал, что это повторение пройденного. Он увидел несколько новых типажей гениальным своим чутьём, успел их проследить, но увидеть их в реальности он не успел, к сожалению.
Продолжим через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
Здесь вопрос от Саши: «Хотел задать сложный вопрос по любимым нами всеми братьям Стругацким, об отличиях между ними, но пока это слишком расплывчато. Ничего более безнадёжного, чем «Бессильные мира сего», я за свою читательскую жизнь не встретил».
Да, это, знаете, довольно безнадёжная книга. Но я хорошо помню, как я был в командировке в Камбодже, писал там про девочку-маугли (и виделся, кстати, с этой девочкой-маугли, вообще обалденно жуткая была история), и я оттуда, из гостиницы, добравшись до интернета, из глухой провинции Ратанакири первым делом написал — ну, у меня с собой были «Бессильные» — Стругацкому письмо: «Дорогой Борис Натанович, мне раньше казалось, что «Бессильные мира сего» — книга очень пессимистическая. Теперь мне кажется, что она глубоко оптимистическая. С любовью, Быков». Он очень забавлялся. Ну, действительно есть ситуации, в которых «Бессильные» кажутся оптимистической книгой, и хочется действительно как-то воскликнуть «Жги, Господь!», или по крайней мере обрадоваться, что этот этап тоже конечен.
Что касается разницы… не разницы, а различий между Аркадий и Борисом. Видите, книга Прашкевича и книга Скаландиса, да и даже книга Вишневского, написанная на эту же тему, — они этот вопрос не обходят. Скаландис, пожалуй, касается его наиболее отважно. Известно, что Аркадий и Борис в последние годы расходились очень резко по многим вопросам и даже думали о том, чтобы начать писать отдельно. Результатом такой отдельной работы были три последних повести Аркадия Натановича, написанные фактически в предсмертный год, ну, две из них — «Дьявол среди людей» и «Подробности жизни Никиты Воронцова». Соответственно, и Борис Натанович думал в одиночку писать «Счастливого мальчика», из которого получился «Поиск предназначения».
Возможно, это расхождение Стругацких было обусловлено тем же распадом всего и вся, который отметил собою агонию советской эпохи. Помните, театры делились, браки распадались. Я выше об этом говорил. И никакие перестройки этих союзов уже спасти не могли, и творческих союзов в том числе. Процессы гниения зашли чересчур далеко. Может быть, Стругацкие продолжали бы работать вместе, потому что, когда они существовали в диалоге, даже в полемике, их мысль разгонялась до сверхскоростных, совершенно каких-то сверхзвуковых высот. И трудно себе представить, как бы они в отдельности достигали такого же градуса интеллектуального напряжения, если угодно.
Но известно, что Борис Натанович был человеком гораздо менее советским, чем Аркадий Натанович, и к советской власти относился ещё более критично. Потому что Аркадий Натанович, вообще говоря, как мне кажется, в своих представлениях был шестидесятником, то есть он во многих отношениях идеализировал (отчасти, может быть, и правильно идеализировал) Советский Союз, каким он был в шестидесятые годы, ну, отчасти, может быть, в начале семидесятых. Их отношение к СССР, по-моему, наиболее точно выражено в «Пикнике на обочине». «Да, мы Зона, мы дыра. Но мы дыра, через которую сквозит будущее». Вспомните этот эпизод, когда Рэдрик Шухарт это говорит в первой части. Это далеко не случайное упоминание. «Да, это, конечно, дыра, но через эту дыру видно будущее для всего человечества».
Но здесь, понимаете, как ни относись к тандему Стругацких, во многих отношениях это был великий тандем именно потому, что он состоял из непохожих людей, из людей во многом противоположных убеждений. Мне кажется, без этого никуда бы не двинулась фантастика. И то, что российская фантастика всегда состояла из людей очень разных взглядов — это тоже, на мой взгляд, было залогом её успешности. Было.
Ну, например, Успенский и Лазарчук на всё в жизни смотрели по-разному, на проблему Крыма в частности. Кстати говоря, именно в Крыму был придуман, когда мы с ними вместе ездили туда, «Весь этот джакч» — на моих глазах просто, в кофейне за полчаса! Ну, я уехал на канатной дороге, а когда вернулся, вещь была придумана. Мы с сыном были потрясены абсолютно. Но дело не в этом. Дело в том, что разность их убеждений им совершенно не мешала работать.
Лукьяненко и Буркин тоже, насколько я знаю, разных взглядов придерживаются… придерживались, но именно поэтому они могли совместно делать замечательные тексты. И Дяченко, насколько мне известно, Марина и Серёжа очень по-разному смотрят и на политику, и на возраст, и на гендерную проблематику, но именно поэтому в их спорах рождалась (надеюсь, что рождается и сейчас) великая неоднозначная литература.
Кстати говоря… Себя, конечно, грешно приводить в пример, но вряд ли у меня есть в литературе и в каких-то взглядах (и в религиозных, и социальных) более заядлый антагонист, чем жена, потому что мы на очень многие вещи смотрим с разных позиций. Политические наши позиции довольно близки, педагогические близки, литературные — не всегда, а мировоззренческие очень часто просто противоположны. Но именно из этих дискуссий так или иначе получились все наши совместные проекты. И я с большой радостью перечитываю, а иногда и продолжаю какие-то сказки из цикла «В мире животиков», потому что я просто слышу здесь этот диалог, и он всегда был очень забавен.
Понимаете, в творческих союзах необязательно единомыслие. Наоборот, пока вы спорите, вы друг другу интересны. Как сказал когда-то Гребенщиков: «У меня с женой нет разногласий, но иногда мы спорим о священных текстах». Я его спросил: «Вы издеваетесь, что ли? Или это действительно так?» Он так с недоумением на меня посмотрел и сказал: «А о чём ещё стоит спорить?»
«Хорошо бы поговорить об Александре Грине. В чём его волшебство?»
Ну, видите, Грин — писатель, который работал с наслаждением, и поэтому с наслаждением мы его читаем. Есть известный мемуар о Грине, кажется, Всеволода Рождественского, хотя я не уверен. На каком-то литературном сборище в конце двадцатых Грин, приехавший в Петербург, в Ленинград за гонорарами, одиноко стоял. К нему подошёл мемуарист и спросил: «Вам нехорошо, Александр Степанович?» Он сказал трагическим, печальным, своим глуховатым голосом: «Когда Грину нехорошо, он уходит сюда, — и постучал себя по лбу. — Смею вас уверить, там хорошо». Это правильная позиция.
И действительно, в прозе Грина хорошо, потому что это проза человека, сбежавшего ну от очень ужасной реальности, сбежавшего под страшным напряжением. Понимаете, как врывается под диким напряжением, под давлением иногда пар — вот так Грин сбегает от очень страшной реальности в своё заветное волшебное пространство. И счастье этого побега, его радикальность, скажем так, мы ощущаем. Нет литературы, которая бы лучше утешала, чем Грин. Ну и конечно, он был виртуозным сновидцем и замечательным стихослагателем.
Вот вопрос из Петербурга, он довольно распространённый. Спрашивает меня автор о критериях отличия хорошей поэзии от плохой. Вы знаете, вот напрасно вы думаете, что это так уж субъективно. На самом деле есть вполне объективные законы. Ну, к достоинствам поэзии можно отнести новизну мысли, новизну эмоции, которой раньше не было, но которая вот впервые зафиксирована, сложность ассоциаций. Метафора для меня не является однозначным достоинством.
Давеча у нас как раз случилась довольно продолжительная полемика с Алексеем Костаняном, одним из лучших издателей и редакторов Москвы. Костанян утверждает, что Некрасов слабый поэт. «Тютчев и Фет вот спасали честь русской литературы, а Некрасов — нет, потому что Некрасов поэт без метафор. Назовите хоть одну его метафору». Ну, хорошо. Если захочу — назову. «Сотнями игл сверкающий ливень запрыгал». Но это не так интересно. Может быть поэт и без метафор. Лидия Гинзбург мне говорила, например: «Кушнер — поэт без метафор, но это не делает его хуже». Ну, у Кушнера есть, конечно, метафоры, которые она сама выделяла, например, в сборнике «Дневные сны», вот это: «Сквозняки по утрам в занавесках и шторах», «Напрягаются, спорят и гибнут титаны». Это вполне себе метафора. Но любим мы Кушнера не за это.
И в поэзии совершенно необязательна метафоричность. У Бродского не так уж много метафор. Вообще самоцельная метафора — это иногда просто показатель отсутствия мысли, такой павлиний хвост своего рода. В поэзии важна мысль, как мне кажется, или принципиальная новизна не зафиксированной прежде эмоции. Ну и, конечно, богатая ассоциативная клавиатура, вот это умение… Это то, что говорил Солженицын об Окуджаве: «Мало назвать и много загрести при этом, широко загрести». Ну и, конечно, эмоциональная острота, эмоциональное напряжение. Если поэзия заставляет вас переживать те или иные чувства — это поэзия. Если она дарит вам интеллектуальное озарение — это поэзия. А если она демонстрирует авторские штукарские способности, то это не поэзия абсолютно. И о чём здесь собственно говорить?
«Для меня всегда дилемма: если хамит женщина, то, с одной стороны, любого хама нужно ставить на место, а с другой — это ведь женщина! Как вы для себя решаете этот вопрос?»
Ну, понимаете, во-первых, очень часто у женщин таким образом (кстати, у мужчин тоже) проявляется неравнодушие к вам, поэтому постарайтесь посмотреть, а не проявляется ли таким образом своеобразное заигрывание, не чувство ли это любви, не желание ли это обратить на себя внимание. Такое бывает довольно часто. Когда девочку в школе дёргают за косички — это почти всегда признание в любви. Но если девочка, например, шлёпнула вас портфелем по башке, то это тоже может означать знак неравнодушия. Я вам хочу сказать, что почти все мои ранние, вот юнош