Мы знаем, к сожалению, одно средство, один способ аутотерапии — это рассказывать о себе, пусть даже в никуда, пусть даже в пустоту. Как можно мотивировать человека этим заниматься? Понимаете, это как говорил Ницше: «Найти меня не штука, потерять меня будет труднее». Мотивировать на выход из ситуации легко. А вот что вы будете делать дальше, когда человек освоит этот выход и станет графоманом? Вот это один из вариантов. «Я научила женщин говорить… // Но, Боже, как их замолчать заставить!». А как заставить писать? Так это жизнь заставит. Она на то и есть.
«Ваше отношение к творчеству Ольги Арефьевой. Кто вам интереснее и ближе из отечественных рок-н-ролльных исполнительниц?»
Ну, в наибольшей степени, конечно, именно Арефьева, потому что я её хорошо знаю, знал по дидуровскому кабаре. Она выдающийся исполнитель. И «Ковчег» — замечательная группа. «Умка и Броневичок», наверное, на первом месте всё-таки, потому что я Умку начал слушать, вы не поверите, в 1987 году, и это уже тогда было совершенно волшебно. Нет, я очень люблю Умку, конечно.
А из других? Я никогда не понимал, что находят в Земфире. Хотя мне очень нравится многое из её песен, но как-то цельного образа здесь не складывается. Это как с «Мумий Троллем» — тоже я не могу найти, за что, не могу найти такого крючка, за который бы я мог себя как-то к этому прицепить, не соотношу это никак с собой. Может быть, это действительно надо быть женщиной, чтобы так любить Земфиру, или, может, быть владивостокцем, чтобы понимать корни «мумиев».
А из поющих женщин? Знаете, вот у Дидурова было очень много талантливых. Например, Рада из группы «Терновник», очень я её любил. И, конечно, колоссальное впечатление на меня производили песни Ани Каретниковой, тогда ещё не имевшей никакого отношения к правозащите, но выступавшей с этими песнями — невероятно больными, напряжёнными и очень глубокими. И вот я сейчас тут недавно прочёл в Facebook, что Аня Каретникова чувствует какое-то иссякание сил. И мне ей по старой памяти хочется сказать: Аня, ты такое огромное, такое прекрасное явление! В тебе столько всего!
Я понимаю, что у всех у нас наступают какие-то минуты разочарования, отчаяния и чувство, что бьёмся в ватную стену. Во-первых, это всё глупости, потому что со стороны-то очень видно, насколько всё зыбко и насколько всё будет быстро меняться. Но проблема не в этом. Проблема в том, что, да, бывает иногда чувство своей полной ненужности. Но, Анька, как же это у тебя-то может быть с твоим фантастическим талантом? Я помню, когда Каретникова приходила и начинала петь, у меня всегда было ощущение, что я прикасаюсь к какому-то источнику удивительной силы, удивительного масштаба. И поэтому нынешняя твоя деятельность — правозащитная — она ведь только одна из форм проявления этой силы, этого таланта, этой витальности мощной. Поэтому я желаю тебе по возможности вернуться всё-таки к лирике, которую я так всегда любил.
«Расскажите о вашем видении образов книги «Непоседа, Мякиш и Нетак».
Понимаете, с автором этой книги Ефимом Чеповецким, который прожил 94 года, по-моему, и умер в Штатах, я почти успел увидеться. Я написал ему за три месяца до его смерти, но мне уже ответил его сын. Я надеюсь, что мы увидимся всё-таки. Чеповецкий был прекрасным писателем. И действительно «Непоседа, Мякиш и Нетак» — это одна из любимых книг нашего детства. Но вот, Маша (это Маша задаёт вопрос), ваше предположение, что обжигание мякиша в печи как-то намекает на его еврейское происхождение, потому что из этой троицы он самый такой как бы интеллигент — нет, я думаю, что Чеповецкий не имел это в виду.
И вообще это книга такая, знаете, очень хрущёвская, типичная книга хрущёвских времён. И она сохранила в себе радости тех времён: космических открытий, спортивных свершений. Вот этот безумный спортсмен Нетак, который всех обыгрывает, находясь в меньшинстве на поле. Непоседа — такой собранный из пружинок человечек. Это всё, понимаете, эти три игрушечных мальчика, игрушечных человечка — это типичные герои шестидесятых годов, и никакого второго дна у них нет. Но радость и свежесть этой книжки проистекает, конечно, из радости и свежести эпохи. Мне кажется, что при всём очаровании этой книги искать в ней третьи смыслы — занятие безнадёжное. Будем любить её за то, что она в нашем детстве присутствовала.
Вот у кого были вторые смыслы? Тут вы спрашиваете сразу о моих любимых тоже детских авторах. Вот они были у Юрия Томина. Томин — автор «Каруселей над городом», «Шёл по городу волшебник» — он всегда умудрялся в свои книжки абсолютно детские вставить очень много взрослой иронии. Я, например, помню, как в «Шёл по городу волшебник» уже в самом начале книги появляется этот замечательный пассаж. Там милиционер гнался за мальчиком. И когда смотришь наши фильмы, полное ощущение, что у всех милиционеров только и дела, что догнать мальчика и его расцеловать. Это очень смешно и мило. И вообще Томина я рекомендую в качестве детского чтения всем абсолютно — ну, просто потому, что он был умный. И вот «Карусели над городом» — это была книжка в «Пионере», по которой мы, люди этого поколения, друг друга узнавали. Кстати, мы с Иркой до сих пор радостно обмениваемся цитатами оттуда. Так и хочется сказать: «Всем привет от Феликса!».
Ну а мы с вами, понятное дело, услышимся через три минуты и перейдём к лекции.
РЕКЛАМА
― Нуте-с, продолжаем наше с вами общение столь увлекательное. И я немножко ещё поотвечаю всё-таки, с вашего позволения, на письма очень интересные.
Вот Лена, друг мой, спрашивает: «Интересна ваша оценка «Хромой судьбы» по сравнению с вложенной в неё синей папкой, то есть «Гадкими лебедями».
Видите, изначально синей папкой был «Град обреченный», тогда ещё ненапечатанный, а сама по себе «Хромая судьба» выходила отдельно в «Неве». «Хромая судьба» из жизни Феликса Сорокина — это, вы знаете, попытка Стругацких сделать оммаж Булгакову, и прежде всего, конечно, его «Театральному роману», который в этих картинах писательской жизни очень ощущается. Конечно, это на 90 процентов, мне кажется, вещь Аркадия Натановича, и большинство образов оттуда. Ну, они никогда не скрывали, что Феликс Сорокин — автопортрет Аркадия Натановича, а повествователь, ну, герой главный, скажем, Малянов в «Миллиарде» — это Борис Натанович.
Но при всём при этом «Хромая судьба» — она мне кажется не только оболочкой для хорошего ненапечатанного романа, а она имеет ещё и замечательную самостоятельную ценность. Она очень точно выражает состояние человека, доведённого до отчаяния диким количеством дураков. Неслучайно там одна из глав заканчивается словами: «Чёрт бы их всех задрал, анацефалов».
И кроме того, там ставится очень важный, для меня особенно интересный вопрос о максимальном количестве читателей текста. Помните, там же машина появилась, которая выдаёт цифру. И эта цифра — не критерий таланта, а это максимальное количество читателей текста. Вот Стругацкие и задаются вопросом: что может сделать автор для того, чтобы количество читателей было у него максимальным? И в «Хромой судьбе» содержится универсальный ответ: если ты спасёшь себя — вокруг тебя спасутся остальные; если ты сделаешь что-то бесконечно важное и интересное для тебя — это станет также бесконечно важным и для остальных.
Вы мне скажете: «Но ведь есть огромное количество сумасшедших, параноиков, которые полагают свои тексты великими, а тем не менее они не играют никакой роли для остальных». Параноики есть, но это всё-таки частные случаи. Если вы серьёзный писатель и вы решаете глубоко личную проблему, мучительную для вас, то это гарантия того, что ваш текст будет прочитан многими.
Вот единственный тоже вопрос, на который у меня нет прямого ответа: «Какую книгу отвезти в больницу умному, начитанному, хорошему человеку?»
Понимаете, очень разные вещи в больнице способны спасать. Ну, вот Грин — безусловно. Если он ещё не прочёл всего Грина, то что-то из романов… Я имею в виду Александра, конечно, хотя и Грэма неплохо. А вот отвезите, кстати, из Грэма. Отвезите «Тихого американца». Эту книгу очень полезно перечитывать.
И я бы вот, наверное, лучшей книгой такого состояния назвал сборник Моэма «Эшенден, или Британский агент». Некоторые рассказы этого цикла — «Белье мистера Харрингтона» и в наибольшей степени, конечно, мой любимый рассказ «Безволосый Мексиканец» — ох, это способно вытащить практически из любого состояния! Вообще колониальные рассказы Моэма очень сильны и хорошо всегда действуют. Попробуйте их — может быть, что-то из этого получится. Ну и здоровья вашему другу, естественно. Дай бог всем выкарабкаться из любых проблем.
А теперь поговорим об «Анне Карениной».
Сразу хочу отмести разговоры о стилизации, об экранизации, потому что идея продолжить «Анну Каренину» — это идея естественная, ужасно хочется это делать. И у нас с Иркой были наброски такого романа, который начинался с того, как через 20 лет Лёвин и Кити играют в ту же игру, читают, пытаются угадать по буквам. И она пишет ему: «ВПМЖ» («Вы поломали мою жизнь»). А он читает: «Вы просто мерзкая…» — и с криком выбегает! Для нас — ну, для таких пристальных и влюблённых читателей «Анны Карениной» — для нас всегда было естественным желание продлить это чудо. «Продлись, продлись, очарованье». Но естественно, что толстовскими приёмами эту вещь не напишешь. И вообще экстраполировать, продолжить её невозможно. И хотя герои кажутся для нас абсолютно живыми, трудно представить и старого Вронского, и выросшего Серёжу. Роман этот — довольно герметичная структура.
Но в чём его главная прелесть? И что я хотел бы подчеркнуть? Вот почему мне так не нравится экранизация Тима [Джо] Райта с её безмерным, безбрежным упрощением, с её театральностью, стилизацией? Понимаете, если ты такой театральный малый и у тебя есть Стоппард — ну выдумай свой сюжет, напиши свой роман и опубликуй его! Или сними свой фильм на свой сюжет. Но зачем брать вещь, над которой не последний профессионал работал пять лет? И работал отчаянно, с полным забвением всех других дел, с абсолютным самоотречением, во всю силу. Ведь это единственная его