книга, которая написана в полную мощь его гения. Ну, может быть, ещё «Воскресение», конечно. Так неужели это шутки, неужели это бирюльки? Серьёзно надо относиться к тому, что человек возводил сложную конструкцию — гораздо более сложную, чем «Война и мир». И неслучайно он сам, объясняя этот новаторский роман, писал: «Своды сведены так, что не видно замка». Ведь действительно без истории Лёвина история Анны совершенно теряет смысл.
Что касается смысла «Анны Карениной» — он довольно очевиден и выражен в эпиграфе. И я думаю, что все попытки увидеть в этом романе то, чего там нет, хотя они и довольно плодотворны, но в общем неинтересны. Сказано же очень простое: «Мне отмщение, и аз воздам». «А вы с вашим моральным судом идите прочь». Никто из людей не вправе судить другого, потому что…
Вот вам, смотрите, первоначальное название романа — «Два брака». Вот вам история Вронского и вот вам история Анны… то есть история Лёвина и история Анны. Кстати, Левин/Лёвин — это тоже вечный вопрос. Будем считать, что Лёвин. История Анны приходит к полному краху. Но ведь и Лёвин всё время задумывается о самоубийстве, прячет от себя верёвку и ружьё. Почему? Потому что семейная жизнь, если в неё не вложен высший смысл, она неизбежно приводит катастрофе. Толстой вообще в этом романе говорит по большому счету о том, что если жизнь не одухотворена высшим началом, если у тебя нет сверхличной цели, то личная жизнь, какой бы счастливой она ни была, она всё равно не приводит к счастью. Вот уж как счастлив Лёвин с Кити и какая у него идеальная семья, а он всё время чувствует недостаточность этой жизни. Как счастлива Анна с Вронским — и тем не менее как недостаточна и эта жизнь, потому что им через три года становится не о чем говорить, они уже ужасно разные.
Кстати, я написал сейчас в «Панораме» петербургской, что нельзя на эту роль брать мужа и жену, потому что они друг для друга, понимаете, абсолютно чужие люди, они из разных слоёв, и петербургский свет их ни разу не сводил. Они, вращаясь в довольно тесном кругу, ни разу не виделись, да? Анне — 28, Вронскому — 25–26. Ну, допустим, там он рано лысеет. Ну, положим, ему 27 лет. Но эти люди абсолютно разного типа, разного склада. То, что для Анны трагедия и катастрофа, для него — предмет мечтаний. Оба они добрые, оба они порядочные, но они совершенно разного хотят и разным интересуются.
Поэтому мне кажется, что главная беда здесь, когда смотришь на Елизавету Боярскую и на Матвеева, — полное ощущение, что эти люди не просто в браке прожили пять лет, а учились в одном классе. Я не чувствую вот этой полярности, разнозаряженности, абсолютно не чувствую никакой разницы между ними. Это люди одного класса и одного типа.
Но более того — нельзя в этой книге ничего упрощать. Поэтому её объективная экранизация и невозможна — ну, просто потому, что это (правильно сказал Сергей Соловьёв) надо делать сериал в 50 серий. Но, пожалуй, возможно другое — возможно передать ужас и обаяние страсти, страсти внезапной, налетающей и крушащей всё. Ну, как Сергей Соловьёв со своей концепцией в замечательном, кстати, фильме сумел показать это именно как вихрь женского безумия, в котором все гибнут.
Но тогда надо иметь в виду, что это должна быть действительно страсть. Тогда это должны быть актёры того класса, что Прудкин (Вронский), Массальский (Стива) [Массальский – Вронский, Станицын — Стива], Хмелёв (Каренин) и Алла Константиновна Тарасова в качестве Анны, лучшая её роль. От этого спектакля легендарного 1938 года (к толстовскому 90-летию) Немировича-Данченко осталась полная запись, вышедшая, кстати, на пластинке, где Хмелёв играет. И остался фильм пятидесятых годов, где Тарасовой уже за пятьдесят, где нет уже Хмелёва, конечно, но есть всё равно декорация, есть вообще чудо этого спектакля. Конечно, вот правильно пишет Аннинский, есть обаяние московского говора. Тем не менее одной страсти этой недостаточно, но это может хоть как-то оправдать экранизацию.
Ужас экранизации Шахназарова в том, что это безумно анемичное произведение. Хотя Кищенко — ну, великий, по-моему, актёр. Кстати, Лиза Боярская — очень сильная драматическая актриса. Кто её не видел у Додина — посмотрите. Да, в общем, и Матвеев — артист замечательный. Что, мы не видели его в «Стилягах»? Прелестно он играет! И как раз в отрицательных-то ролях (простите за школьный термин) он сильнее, чем в положительных. Но как ни относись, а всё-таки есть ощущение какой-то дикой анемии. Никто из этих людей не влюблён. Никто из этих людей не то что страсти не испытывает, но ревности, страха, эмоций низшего порядка там и близко нет. Эмоциональный фон — это просто стенка.
Я специально пока посмотрел две серии, и я не могу судить об остальном, но у меня есть полное ощущение какой-то роковой недостаточности. И наверное, отчасти это связано с тем, что из «Анны Карениной» совершенно похищен её второй — политический — смысл, а вложен довольно искусственно смысл геополитический.
Ведь давайте говорить начистоту. «Анна Каренина» — это не только любовный роман. «Анна Каренина» — это в огромной степени политический роман, политическое высказывание по актуальнейшим вопросам. И не только потому, что в нём высмеивается самоуправление и земства. Тут, кстати говоря, Толстой прибегает к грубейшим, топорнейшим, но очень сильно работающим приёмам. Если вы помните, все разговоры Лёвина о самоуправлении, о его книге — они даны на фоне родов Кити. И на фоне этих родов — величайшего из таинств и свершений — всё, о чём они говорят, становится так ничтожно! Но, простите, на фоне родов ничтожно всё, любая проза тоже. Поэтому Толстой здесь, так сказать, прибегает к приёму не совсем чистому.
Если же говорить о подлинно политической сути романа, то сюжет его метафоричен и довольно очевиден. И опять-таки прав Соловьёв, говоря, что это первый роман эпохи символизма. Конечно, это символистский роман. «У нас, — в России, — всё переворотилось и только ещё укладывается». От Каренина — государственного мужа, от этого символа власти, холодной, мрачной, бюрократической власти — Россия уходит. А вот к кому уходит? Непонятно. Потому что никакая любовь, страсть, никакая жажда перемен — она ничем хорошим не кончается.
И Анна гибнет на железной дороге. А ведь железная дорога — это главный символ романа, проведённый с необычайной точностью. Вот то, что Набоков называл «подспудным щебетанием главной темы» — это здесь проведено безупречно. Встреча Анны с Вронским происходит на железной дороге. В железную дорогу играют дети Облонских в первой главе. И в другую железную дорогу играет маленький гимназист Серёжа. И гибнет Анна на железной дороге. И снится им с Вронским сон о мужике, который куёт что-то железное.
Вот это железная необходимость, железный рок, железный круг, по которому ходит Россия, — всё это и привело к катастрофе. Россия попыталась изменить свою участь, она попыталась сойти с рокового круга — и в результате эта железная дорога её настигла, она её переехала. И как ни ужасно, ведь и Толстой, пытаясь изменить свою участь, ушёл из дома и умер на железнодорожной станции. Мне иногда кажется, что историю России пишет или, если хотите, как пьесу ставит Бог, потому что такой наглядности некоторых повторений, совпадений, такой азбучности, такого действительно прямо тыканья носом в некоторые детали ни в какой другой истории нет. И то, что Толстой, написав «Анну Каренину» о гибели на железной дороге, сам умер на железнодорожной станции в Астапове, уйдя из дому, попытавшись сломать свою жизнь, её матрицу, — это говорит о каких-то страшных действительно повторениях, о каких-то убийственно наглядных подтверждениях.
Что касается необходимости Лёвина — о чём, кстати, уже сейчас начинают спрашивать на почте. Почему нужен Лёвин вообще? Не только потому, что всякий большой художник помещает в книгу автопортрет (а история брака Лёвина — это, конечно, ностальгически припоминаемая 15 лет спустя история толстовского брака), а это ещё и доказательство одной действительно очень важной толстовской мысли. Толстой действительно считает человека роковым образом недостаточным.
Когда Горький читал Толстому первые наброски пьесы «На дне», Толстой отозвался очень резко: «Зачем вытаскивать всю эту грязь?» И тогда Горький изобразил Толстого в образе Луки. Вот этот суховатый дробный старческий говорок — это, конечно, мы слышим живую интонацию Толстого. Но вот что важно: ведь Лука по большому счету не верит в человека, Лука уверен, что ему постоянно нужны подпорки. И эти подпорки — разные. Это может быть ложь, может быть религия («Во что веришь, то и есть»), может быть какой-то из вариантов утешения — не важно. Важно, что человек сам по себе ничего не может. Вот Сатин уверен: «Человек! Это великолепно!». А Лука — нет. Для него «человек» совершенно не звучит гордо. Для него человек — это то, что нуждается в ласке, в сострадании, в жалости.
А вот для Толстого — тоже уверенного в роковой недостаточности человека — есть две главные подпорки: религия и семья. И есть два главных греха, которые человека разрывают: похоть и тщеславие. И вот, к сожалению, обычная жизнь, жизнь Лёвина даже с такой прелестной женщиной, как Кити, она не снимает главных вопросов, она не снимает страха смерти. А особенно обостряется у него этот страх, когда он видит умирание своего брата Николая. Для Толстого настолько значим этот кусок, что он даже назвал главу «Смерть», хотя остальные главы там не имеют названия. Для Толстого смерть Николая Лёвина — это живое напоминание о том, что никакое счастье, никакая гармония, никакая любовь не отменяют этого страха. Больше того — в минуты физической близости иногда тем острее ощущается вот эта всеобщая смертность.
И конечно, без этой темы «Анна Каренина» была бы другой книгой. Лёвин как раз призван показать роковую недостаточность и обречённость того, что Толстой называл «семейным счастьем». У него, кстати, и роман на эту тему маленький вышел, но неудачно. Хотя это замечательная попытка, первая попытка отрефлексировать собственный опыт. Семейное счастье — это паллиатив. И сколько бы мы ни думали, кстати говоря, о причинах трагедии Анны, причина трагедии Анны вовсе не в том, что она оставила мужа. Понимаете, такого мужа грех бы не оставить.