Вопрос: как я отношусь к празднику 1 Мая?
Во-первых, я всех поздравляю. Во-вторых, вот тут, понимаете, тоже тема довольно сложная, опять приходится говорить крамольные вещи. Я к труду, к теме труда отношусь двойственно. И в русской литературе эта тема никогда не была значимой, как ни странно. Нам внушала советская власть (это чисто советская и довольно глупая точка зрения), что человек должен работать всё время. И когда какой-нибудь мальчик задаётся вопросом о труде и вообще о смысле жизни — ну, в каком-нибудь фильме оттепели, например, в «Чистом небе», там он спрашивает об этом героя Урбанского, — Урбанский с высоты своего опыта ему говорит, что ещё он недостаточно работает и вообще что молод он такие вопросы задавать.
Экзистенциальную проблематику Советский Союз старательно прятал. Он как бы отрубал у человека его метафизическое Я, отрубал у него тень, знаете, как у Уайльда в известной сказке: «Отрежь свою тень, произнеси заклинание — и дальше иди, живи и действуй совершенно спокойно». Но ведь тень, во всяком случае по Уайльду, тень — это совесть. И вот попытка заглушить совесть трудом — это частое и глупое заблуждение.
У меня была в своё время статья «Блуд труда». Это же у Мандельштама сказано: «Есть блуд труда, и он у нас в крови». А почему собственно это блуд? Да вот потому, что труд — это такая штука двойственная. Она, с одной стороны, помогает осознать своё величие человеческое, помогает менять мир, помогает как-то ощутить возможность реальных перемен и то, что сила у тебя в руках. Да, это прекрасно. Вскопаешь, бывало, грядку — и то уже хорошо. Но, с другой стороны, есть труд как самогипноз, просто труд как способ отвлечь себя от назойливых вопросов.
И вот здесь очень примечательна почти не освещаемая почему-то в российской, так сказать, филологии полемика Толстого с Золя. Толстой Золя не любил. Я думаю, что если бы он раньше прочёл «J’accuse» («Я обвиняю»), нежели «Ругон-Макаров», то его отношение к Золя было бы другое, потому что в деле Дрейфуса, конечно, позиция Золя не просто безупречна, а она образцова. Но параллельно с этим ведь Золя писал своё «Четвероевангелие», и «Труд» (книга оттуда) вызвала у Толстого просто горячее и активное неприятие. Он пишет: «Вся Европа и в значительной степени Америка при всей её религиозной озабоченности — они постоянно выдумывают себе способы отвлечься от спасения души. Золя полагает, что труд есть универсальное оправдание и главная цель жизни. Это не так. Цель жизни не в труде. Цель жизни в заботе о своей душе. И Христос нам сказал: «Птицы небесные не хуже ли вас? А тем не менее Господь их питает. Значит, и вас как-нибудь пропитает».
То есть Толстой поставил со своей обычной храбростью чрезвычайно трудный вопрос и чрезвычайно острый — он заговорил о том, что замалчивается. Он, например, не любил публичную благотворительность, потому что видел в ней фарисейство. И это так. Помните, в «Анне Карениной» как раз старик Щербацкий говорит Кити: «Лучше бы она делала, а никто бы не знал». И вот проблема в том, что труд — это такой же род публичной благотворительности. И это отмазка, когда человек работает, чтобы все это видели и чтобы все его хвалили, говорили: «Вот, великий труженик». Так на самом деле смысл совершаемой работы — он же не в ней, не в количестве камней, которые вы перемещаете с места на место, не в количестве строчек, которые вы написали. А смысл в том, насколько вы улучшили духовную атмосферу в себе и вокруг себя, насколько Богу интересно на вас смотреть, насколько окружающим легче с вами.
А так я совершенно солидарен с Владимиром Леви, который мне однажды сказал: «Трудоголизм ничем не лучше алкоголизма». Ну, он действительно ничем не лучше. Понимаете, это просто такая же попытка уйти от своих проблем. Работой можно себя оглушить. Толстой очень много работал, да. А особенно много трудился он за сохой. Но пахал Толстой не для того чтобы все любовались. Знаменитый анекдот: «Граф, пахать подано!» Или: «Граф выходит пахать только к курьерскому». Это смешная, но совершенно беспочвенная пародия. Толстой занимался физическими упражнениями, и только. Он пытался, возможно, заглушить какие-то или зовы плоти, или духовной похоти, как это тоже он называл.
Работа в этом смысле помогает себя оглушить, но это не имеет никакого отношения к душе. И вот точно так же очень здраво писала Цветаева когда-то Борису Бессарабову, она писала: «Вы всё делаете людям добро. Это тоже паллиатив, тоже подмена. Вам Господь дал бессмертную душу для того, чтобы вы заботились о ней, а не для того, чтобы вы помогали окружающим». То есть помогать надо, если вас об этом просят, но видеть в этом смысл жизни — ну, это значит просто уходить от каких-то внутренних своих проблем.
Поэтому, когда я вижу людей, слишком поглощённых работой или слишком много помогающих другим, я понимаю просто, что у них ад в душе, и этого ада они старательно избегают. Хотя не очень мне понятно, так сказать, каким образом этот механизм работает. Но, в принципе, трудоголизм — это всегда, конечно, показатель серьёзного внутреннего кризиса. Поэтому я поздравляю всех с Днём солидарности трудящихся и желаю всем как можно меньше работать и как можно больше трудиться. Для меня это разные вещи, далеко не синонимы.
Как я отношусь к творчеству американского новеллиста Карвера? И какие вообще есть хорошие новеллисты? Тоже я, по-моему, уже об этом говорил. Культ Карвера мне не очень понятен. Ну, как рано умерший человек, к тому же такой депрессивный прозаик, постоянно описывающий ад повседневности, он хороший и сильный писатель, но он несколько монотонен. И нам — у которых есть Шукшин, у которых есть Трифонов — рассказы Карвера не должны казаться венцом творения.
Тут, видите, какая вещь. Существует великий американский роман — жанр с библейской историей в основе, очень многослойный, очень толстый, отвечающий на все мировые вопросы. Ну, это «Белый шум» Дона Делилло. Первый такой роман — это «Моби Дик» Мелвилла. Ну, это, естественно, «Infinite Jest» Дэвида Фостера Уоллеса. Многие считают, что это роман МакЭлроя «Женщины и мужчины», хотя мне кажется, что 1300 страниц там совершенно не о чем было писать, и это скорее тоже сборник новелл, нежели роман. Ну, мало ли есть великих американских романов.
А вот насчёт великого американского рассказа у меня сильные сомнения, потому что мне кажется, что американский рассказ великий — он нереалистичен. Реалистические американские рассказы почему-то не удаются. Ну, вот это трудно очень понять: почему у них так всё хорошо с романами, и так посредственно с рассказами? Великие американские рассказы закончились на Хемингуэе и в основном на моём любимом Шервуде Андерсоне. Вот это действительно великий писатель, абсолютно. И если вас интересуют хорошие американские рассказы, то вот вам, пожалуйста, «Уайнсбург, Огайо». Да и вообще грандиозный писатель. Что там говорить? И роман его хороший — вот этот «Шагом марш!» («В ногу!» его ещё переводят). Да и в целом он человек очень интересный. Ну, он интересный человек.
Дальше с американским рассказом стало происходить интересное. Лучшие американские рассказы написаны фантастами — или в жанре хоррора, или в жанре фэнтези. Брэдбери, чьи рассказы, конечно, по-моему, лучше романов, и некоторые из них просто войдут в любую антологию. Не заставляйте меня их перечислять, вы их сами знаете прекрасно. Я думаю, что рассказы Кларка и Азимова — выдающиеся абсолютно. Шерли Джексон — и не только «Лотерея», которую знают все, но она вообще хороший писатель. Чего там? У неё и романы прекрасные. Но всё-таки, конечно, сильнее всего она как новеллист. Очень мне нравятся рассказы Стивена Кинга, некоторые — больше романов. Такие рассказы, как «Dead End», например… то есть «Crouch End», простите, или «Плот» — ну, это высокий класс. Даже в последние годы, сборник этот «Лавка кошмаров» — это прекрасный сборник. Там рассказов пять-шесть есть действительно настоящего кинговского уровня. Он большая умница. Он умеет строить сюжет.
Видите, в чём дело? Вот я сейчас просто, как вы понимаете, в процессе живого эфира пытаюсь нащупать каким-то образом причины, почему американский роман расцветает, а рассказ вырождается. Ну, проще всего сказать, что издатели печатали рассказы только в маленьких маргинальных фантастических журналах, поэтому жанр фантастики расцвёл, а во всех остальных издатели неохотно издавали даже того же Карвера — надо было долго доказывать, что рассказ коммерчески выгоден. Но это не так. Потому что, например, в «Нью-Йоркере» печатались прекрасные рассказы, и жанр вообще вполне себе существовал.
Проблема, я думаю, в другом. Рассказ, в идеале хороший рассказ должен быть похож на сон, то есть это такая работа подсознания. А американское подсознание — оно довольно страшное, довольно фантастическое, потому что на первом плане сознания всё хорошо, позитивно, очень позитивистская страна, вежливая, гуманная, законная, всё придумано хорошо, а в подсознании сидит какой-то ужас, сидит память о заселении этой земли, память о Гражданской войне (фолкнеровская трагедия), вот сидит память о трагизме. И внутри, в подсознании американском, как в американском триллере, всё очень мрачно. И поэтому рассказ работает с этим подсознанием. Это моё такое единственное объяснение, которое я могу дать. Поэтому лучшие американские рассказчики — это фантасты и мастера триллера.
Кстати, если бы меня сейчас спросили, какой американский рассказ второй половины XX века я считаю образцовым, то я бы, наверное, назвал рассказ Роберта Блоха «Бродячий зверинец» [«Звёздный бродяга»]. Ох, это могучий рассказ, конечно. Вы можете меня спросить насчёт Карсон Маккалерс или, главным образом, насчёт Фланнери О’Коннор — вот этих двух жестоких южанок. Конечно, «Баллада о невесёлом кабачке» — это замечательная новелла, но мне кажется, что касается Карсон Маккалерс, то там романы сильнее.
А что касается Фланнери О’Коннор, то вот какая вещь. Понимаете, некоторые её рассказы я рекомендовал бы всем, но в других я вижу всё-таки болезнь. Что я рекомендовал бы? Прежде всего, конечно, «Перемещённое лицо». Во вторую очередь — «Озноб». Ну, наверное, можно с известной натяжкой «Хромые внидут первыми». Но, вот что хотите со мной делайте, великий рассказ, безусловно великий, «Хорошего человека найти нелегко» — это уже явление болезненное. Ну, то, что она была больна тяжело — мы с вами знаем. И это как бы наложило страшный отпечаток на то, что она