хороший писатель, но никогда мне не было это интересно.
Слушайте, а можно ли считать Соловьёва? Я имею в виду «Возмутителя спокойствия», «Очарованного принца» — вот дилогию о Ходже Насреддине. Интересно, это можно считать историческим романом или это притча, парабола? Ну, это такая, конечно, притча о трикстере — в одном ряду с Бендером, Хулио Хуренито и Беней Криком, этот Ходжа Насреддин, только запоздалый несколько. Но мне кажется, что это всё-таки историческая, такая орнаментальная, очень точная проза. И я, пожалуй, тоже включил бы это в число великих исторических романов.
А что я думаю относительно «Емшана» и другой замечательной прозы писателя не слишком известного… И в общем, его поднял на щит только, насколько я знаю, Веллер. Это Морис Симашко — такой замечательный автор поэм в прозе, таких повестей исторических как бы, но написанных удивительно плотным языком. Он странный такой автор. И имя его странное — Морис Симашко.
Знаете, вот два было писателя, живших на периферии и мало кому известных, отличавшихся удивительной плотностью стиля и изяществом его — это Морис Симашко и Борис Крячко. Ну, у Крячко собственно не было почти исторической прозы, он писал о своей жизни, а Симашко… Ну, «Искупление дабира» — знаменитый роман (он сейчас знаменитый). Он писал, конечно, прозу такую, знаете, на грани маркесовской, вот густота и плотность его была удивительна. Я не думаю, что это исторические сочинения. Я думаю, что это в наибольшей степени именно история языка, а не история больших человеческих сообществ. Там вот это чудо языка, попытка воскресить мифопоэтический дискурс.
Кстати, что касается Крячко. Вот тут о нём был вопрос в прошлый раз, о повести «Битые собаки». Вообще Борис Крячко, Борис Юлианович… Я, к сожалению, его не знал, Царствие ему небесное, но его хорошо знал Александр Зорин, замечательный поэт, друг мой, и замечательно его знала Нонна Слепакова, мой учитель. Они вот собственно мне и дали его книгу, вышедшую в «Eesti Raamat». Он в Эстонии жил и в Таллине печатался, в "Вышеграде". Вот этот человек был поразительный (я даже не знаю, кого рядом с ним можно поставить), прежде всего потому, что он, во-первых, писал с завораживающей непосредственностью, с абсолютно личной, такой бесконечно трогательной интонацией.
Ну и во-вторых, это редкий случай настоящего русского человека, который много повидал и не озлобился, который с тихой и такой довольно ядовитой насмешкой относится к миру, с глубочайшим, странным таким, слёзным состраданием. Вот действительно всё время ощущение общения с живым автором, когда его читаешь, просто на уровне языка. Там у него был замечательный рассказ, кажется, он назывался «Марина» — про эту девушку, которая ублажает секретаря райкома, а весь двор стоит внизу и кричит «Давай! Давай!», слушая её стоны. Ну, трогательный он такой автор!
Я, кстати говоря, сейчас с радостью узнал, что летом в редакции Шубиной в «АСТ» всё-таки действительно выходит его книга, что этот слух подтвердился. Это было бы таким, понимаете, счастьем, чтобы мы прочли Крячко — и «Сцены из античной жизни», и «Дела-люди нездешние», замечательную повесть — то есть чтобы мы почитали его в более или менее полном объёме.
Там же, кстати, выходит Горенштейна большой сборник, включающий в себя замечательный эротический (ну, на самом деле, конечно, не эротический, а метафизический, как всегда) роман «Чок-Чок» — довольно такое жестокое произведение, потому что вообще Горенштейн ведь плоть ненавидел (может быть, и правильно делал). И вот такое, что ли, омерзение и восторг, который соединены в этой книге, очень ироничной, очень такой прохладной и одновременно клокочущей, — это, мне кажется, интересно. А особенно мне там нравится, конечно, роман главного героя с чешкой-лесбиянкой, которая ему пишет: «Пусть у тебя будет красный живот».
«Как вам кажется, чем обусловлен взрыв травли против Навального?»
Да совершенно очевидно, чем он обусловлен. Тут хочется пожелать одного: чтобы Навальный в результате этой травли действительно не превратился в монстра. У него очень крепкие нервы, я ими восхищаюсь. И восхищаюсь многим из того, что он делает. Он очень умён, очень реактивен, очень быстро всё делает. И конечно, половина того, что он выдумывает, мне бы никогда в голову не пришла. Он по-настоящему остроумный человек.
Но такой травлей можно, знаете, кого угодно поломать. И тут страшный накат и со стороны каких-то бывших знакомых и единомышленников, и со стороны государственных каналов. Их, конечно, никто всерьёз не смотрит, на настроение испортить они могут просто падением планки наших представлений о человеческой природе. И конечно, постоянное запугивание его и его семьи, и всех остальных — запугивание не столько арестом, сколько нападениями какими-то и вообще намного худшими вещами. Конечно, сейчас как-то повредить Навальному — значит окончательно сделать из него святого. Но я боюсь другого — я боюсь, как бы ему вот среди всего этого не озлобиться. Дай бог ему не превратиться в неуловимого мстителя.
Что касается отношения моего к его деятельности, то отношение это самое позитивное — прежде всего, опять-таки не потому, что вот он теоретически разоблачает коррупцию на огромном фактическом материале. Нет. Я и коррупцию не считаю главным злом. Но мне нравится, понимаете, его интонация уверенного храброго человека. Я очень люблю чужую храбрость — потому, вероятно, что мне довольно часто не хватает собственной. И вот в этом смысле Навальный — замечательный пассионарий. Когда на него смотришь, то становится легче и как-то перестаёшь бояться.
Многие тут меня спрашивают в Штатах, например: «Есть ли у Навального шанс прийти к власти?» Понимаете, в некотором смысле он уже к ней пришёл. К духовной власти он пришёл, потому что он влияет в огромной степени на настроения в стране. А вот есть ли у него какой-то шанс серьёзный получить эту власть легальным путём? Я не знаю.
Вообще российская ситуация сейчас отличается абсолютной непредсказуемостью, сейчас возможны действительно все варианты. И далеко не факт, что осуществятся худшие из них. Иногда очень часто Россия спасается каким-то иррациональным путём. Я абсолютно уверен, что в течение десяти лет произойдут (может быть, и гораздо раньше) сильные благотворные перемены, и то, что мы наблюдаем сейчас, мы будем вспоминать с ужасом — даже не с умилением, не со смехом, а с ужасом, потому что мы не будем понимать, как мы до этого дошли. Причём самый большой ужас у нас будут вызывать не коррупция, не бюрократия, а вот эти идеологи садизма — вот эти идеологи, которые требуют запретить всё, как Ильф и Петров писали, «даже на мужчин надеть паранджу», поддерживают всё самое отвратительное в мире в диапазоне от Ким Чен Ына до Марин Ле Пен. Ну, она, может быть, не отвратительна, скажем так, а она опасна, чтобы не оскорблять женщину. Очень мне, конечно, тоже неприятна и риторика её, и демагогия. И особенно неприятны те люди, которые её поддерживают. Сама-то она старается себя блюсти (ей избираться), она не говорит уж явные глупости, но то, что говорят её сторонники — достаточно ужасно.
Я просто хочу сказать, что большой вины нет, наверное, на обывателях, хотя они тоже виноваты во всём. И большой вины нет, наверное, даже на каких-то мелких шестерёнках во власти, которые тихо хапали на том условии, что когда надо будет сдавать кого-то, их сдадут. Ну, ты балласт, а сегодня ты жируешь. Но при всём при этом вот главная вина историческая будет на идеологах всякой мерзости — на тех, кто призывал к расстрелам, на тех, кто требовал запретов, на тех, кто поддерживал самое грязное, на тех, кто считал себя интеллектуалами, понимаете, и при этом громоздил не просто черносотенные призывы, но самый махровый обскурантизм. Вот эти вот кремлёвские обскуранты. Максимум вины, конечно, будет на них.
И сейчас, когда, понимаете, озираешь уже как бы из будущего всю эту ситуацию, больше всего обращаешь внимание даже не на тех, кто терпел, а на тех, кто пытался вскочить в последний вагон этого «имперского поезда». Ну, вот не хватает человеку славы, например, да? Ему кажется, что он пишет хорошо, а его знают мало. Он прыгает туда и начинает писать такие садические какие-то призывы. И таких очень много. Очень много! Другим хватало славы, они от неё сходили с ума.
Но самое, конечно, катастрофическое — это когда люди пытались за счёт… да, пожалуй, за счёт государства поправить свою репутацию, привлечь к себе внимание. Знаете, в тридцатых было то же самое: все эти оды Сталину, все эти оды Берии писали те, кто не состоялся в литературе, кто пытался за этот счёт повысить свою капитализацию. Были, конечно, среди них и субъективно честные люди, но огромное количество народу, гордясь, радостно, с полным сознанием падения перебегало на эту сторону, чтобы свой статус улучшить.
И никого ничему это не научило! Потому что сколько мы видим сегодня людей, которые ничем абсолютно дурным до этого себя не зарекомендовали, а тут на глазах превращались в абсолютных подонков и превратились в какой-то страшный символ. Поэтому время это, конечно, растлительно по своей природе, но спрашиваться будет именно с идейных или с тех, кто косил под идейных.
Почему я так уверен, что будет спрашиваться? Ну, историю немного знаю. Да и потом, вы же сами все, ребята, тоже уверены, поэтому вы и пьёте так много, и истерите, поэтому вы постоянно реагируете на мои какие-то скромные слова в мало кому заметной передаче. То есть вот это ощущение их глубокого внутреннего неблагополучия — оно красноречиво. Поэтому мне кажется, что наша эпоха будет вспоминаться не как смешная, а скорее как страшный и отвратительный соблазн, который далеко не все прошли достойно.
Тут вопрос: «А всем ли вы довольны?» Нет, не всем. Как мне быть всем довольным? Я, наоборот, в ужасе от того, сколько раз я струсил. Но у меня есть одно универсальное оправдание: я никогда не искал моральных оправданий злодейству, никогда не любовался им, а любые попытки его эстетизации рассматривал как наибольшую мерзость.