Лекцию о Джеке Лондоне не планирую, но, если хотите, когда-нибудь, может быть.
«Вы действительно уверены во всероссийской ненависти к Михаилу Саакашвили, или это художественное преувеличение? Это метафора, конечно. Просто речь идёт о том, что эта ненависть накачивается. Мне кажется, что нужна ирония некая.
„Как вы относитесь к творчеству Сергея Шаргунова?“ Да я никак, в общем, к нему не отношусь. Я хорошо отношусь к Сергею Шаргунову. Его творчество пока меня ничем настолько не поразило, чтобы я стал как-то к нему относиться. Я думаю, что у Сергея Шаргунова многое впереди. Писать он умеет. Его книга „Ура!“ в частности, преисполненная такого радостного пафоса, показала, что он может это делать. Но я пока не увидел ни одного текста, который бы перевернул абсолютно моё представление о Сергее Шаргунове, который бы меня потряс. Мне кажется, по-человечески его резервы ещё достаточно велики.
„Что Вы делали в августе 1991-го и в октябре 1993-го?“ В августе 1991-го стоял на площади перед Белым домом с тогда будущей женой Надькой. Большой тебе привет, Надька! Проведя с ней три ночи у Белого дома, я почувствовал, что как честный человек обязан жениться, и мы это сделали через месяц. А в октябре 1993-го я через Московский зоопарк, как сейчас помню, через вольер с жирафами, который мне открыли, пробирался в „Хаммер-центр“ с армейским своим другом Пашей Аншуковым, чтобы оттуда сделать репортаж, поскольку там стреляли. Паша, тебе привет тоже! Неплохо время проводили, да. А вообще было страшноватенько. Писал поэму „Военный переворот“.
„Не хотите ли лекцию про Высоцкого?“ Хочу.
„Доброй ночи, Дмитрий! Извините за весьма приватный вопрос. У Вас дача в Чепелёво, товарищество „Мичуринец“, на 5-й линии, и Ваш старший брат Евгений? Или я ошибаюсь?“ Ровно половина правды. Дача у меня в Чепелёво, товарищество не „Мичуринец“, а совершенно другое. Старшего брата Евгения у меня не было отродясь. Может быть, вы что-то знаете. Надо будет мать подробно расспросить на эту тему, но пока ничего не знаю. Вот видите, тайный родственник обнаружился. Да, Чепелёво, был там сегодня.
„Скажите несколько слов об Иване Ефремове“. Рекомендую вам мою старую статью „Человек, как лезвие бритвы“. Сейчас просто нет времени подробно говорить об этом действительно очень крупном писателе.
„Что могут людены противопоставить цапкам солнцевским и ореховским?“ Ну, будут ещё людены снисходить до этого! Они никогда до таких вещей не снисходили. Это просто не входит в поле их рассмотрения.
„Не согласен с низкой оценкой Георгия Иванова“. Дай вам бог здоровья! Как прекрасно не соглашаться вот по этим вопросам.
„Вы упоминали важный спор Льва Толстого с Иваном Ильиным…“ Не Льва Толстого, а Николая Бердяева. Спор о противлении злу силою, полемику 1935 года, насколько я помню.
„Как вы относитесь к „историческим“ произведениям Валерия Шамбарова?“ Не читал.
„Сделайте лекцию о Борисе Слуцком“. С удовольствием.
„Прочитал по вашему совету два романа Маклина. „Страж“ очень понравился, „Домой до темноты“ разочаровал. Посоветуйте ещё детективы и триллеры, в которых ищут Бога!“ Прочтите „Человека, который был Четвергом“ — лучший детектив и триллер, в котором Бога ищут. Это гениальная вещь!
„У меня в детстве была любимая книга „Человек-горошина и простак“, — ох ты, слава тебе Господи, наконец нашёлся духовный двойник! — Я не понимала, о чём книга, но она очаровывала. Перечитав её во взрослом возрасте, я обнаружила массу метафор. Знакомо ли Вам это произведение? Почему оно совсем не известно?“
Оно очень известно. Но дело в том, что людены же выходят на высший уровень, они друг друга видят, а остальные их не видят. Это не высший уровень, а особый склад (назовём это так, чтобы не выглядеть высокомерно). Те, кто выросли на книгах Александра Шарова, прекрасно друг другу известны. Это глубочайший писатель, поразительный! Его сын Володя тоже замечательный писатель, друг мой большой. Привет тебе большой, Владимир Александрович!
Я считаю, что Александр Шаров был настоящим гением. Прочтите его роман „Происшествие на Новом кладбище“ (это самая сильная книга, которую я за последнее время читал, одна из самых сильных), его сказки: „Приключения Ёженьки и других нарисованных человечков“ и самая любимая „Мальчик-одуванчик и три ключика“, над которой я так рыдал, как только над Платоновым, наверное, над „Разноцветной бабочкой“ или „Осьмушкой“, или „Цветком на земле“.
Конечно, Шаров — гениальный сказочник! Прочтите его памфлет „Остров Пирроу“, его очень неплохой роман „Я с этой улицы“ и совершенно выдающуюся повесть „Хмелёв и Лида“, — повесть 1964 года о том, как медсестра, такая классическая советская женщина, решив совершить подвиг, взяла к себе больного раненого, инвалида без ног, то есть парализованного наполовину. Этот Хмелёв у неё живёт, и она начинает тяготиться собственным решением. И под конец они возненавидели друг друга. Поразительно сильно написана книга! Замечательная последняя фраза: „Многое изменилось за эти годы“, — фраза, в которой всё об отношении к подвигу и жертве, особенно когда этот подвиг искусственный, насильственный.
Почитайте „Хмелёв и Лида“, „Жизнь Василия Курки“, потрясающую повесть о десяти ошибках. Шаров был самым любимым писателем моего детства, самым любимым. Он был другом Галича, Платонова, Гроссмана, Чичибабина, Чуковского. Великий человек! Просто знают его немногие, потому что не для всех писал. Ну, может, так и надо.
„Решил я у старшего сына, пятиклассника, проверить историю. Спрашиваю: „Зачем люди каменного века стали разрисовывать стены пещер и почему начали жарить мясо? На это старший ответил: „Потому-то это красиво и вкусно“. Вопрос: говорит ли этот ответ о независимом мышлении или о полной безграмотности?“ Нет, конечно, о независимом мышлении. Кстати говоря, для независимого мышления очень часто бывает нужна полная безграмотность, — как, например, у Хлебникова в области математики.
„Вы упомянули о писателе Викторе Конецком“. Да, очень высоко тоже его оцениваю. Между прочим, он один из предтеч Житинского, о чём тоже у нас шла речь.
„Почему Гоголь создал не одну версию „Тараса Бульбы“?“ Видимо, потому что не останавливался на достигнутом. Это его обычная практика. Есть две редакции второго тома „Мёртвых душ“ (кстати, не все до нас дошли), две редакции „Портрета“, две редакции было у „Шинели“. Ну, переписывал человек свои вещи, искал совершенство.
„Что открылось Фальтеру? Вопрос широко освещён критиками, интересно ваше мнение“. Имеется в виду рассказа Набокова „Ultima Thule“. Это тема для отдельной лекции. Чтобы понять, что открылось Фальтеру, надо прочесть пра-«Ultima Thule“, предыдущий текст в русской литературе — незаконченную повесть Льва Толстого „Записки сумасшедшего“. Подчёркиваю: Льва Толстого, „Записки сумасшедшего“. Конечно, открытие Фальтера восходит к „арзамасскому ужасу“. Вам всё станет понятно. Прочтите — и вы поймёте. Помните, там: „Она есть, а её быть не должно“.
„Повлияла ли на Вас „Башня из чёрного дерева“?“ „Башня“ не повлияла («Энигма» повлияла), но Фаулза я люблю чрезвычайно.
«Зацепила и злит ваша идея, что яркость важнее вектора». Слава тебе, Господи! Очень хорошо, что зацепила и злит. Говорю, я для того здесь и нахожусь, чтобы вас это зацепляло и злило, или наоборот — добрило.
«Недавно перечитал „Окаянные дни“. Сейчас они вызывают несколько другие ощущения, чем несколько лет назад. Всё больше мыслей о движении по спирали». Не по спирали, а по кругу. В этом-то и дело.
Много пропускаю… Мирча Элиаде — интересный автор. Спасибо.
А вот вопрос, на который стоит ответить: «Есть ли у Вас разумное объяснение тому, что современные россияне не интересуются богатейшим литературным и богословским наследием Русского Зарубежья — Бердяевым, Лосским, Франком, Степуном, Вышеславцевым, Шмеманом или Флоровским?» Флоровским богословы интересуются, безусловно.
Я вам могу ответить на этот вопрос. Потому что большая часть русской литературы потеряла всю свою актуальность, и потеряла прежде всего потому, что проблематика современного мира усложнилась многократно, Россия стала совершенно другой. Эти люди жили и писали так, как будто у них было очень много времени. Многое обернулось простой болтологией. Хотя есть прекрасные страницы и в наследии Шмемана, пожалуй, и Бердяева, и уж конечно, Лосского. Бердяев мне кажется скорее публицистом таким, достаточно переменчивым. И у Розанова, и у Флоровского, богослова превосходного, у Флоренского, которого я ценю выше всех остальных, конечно, есть великие мысли.
Но история России показала такие невероятные дали и глубины, такие взлёты и падения, что многие пророчества, мысли и темпы людей XIX века оказались совершенно с этим не сопоставимыми. Сейчас смешно считать, что когда-то Вячеслава Иванова (того Вячеслава Иванова, символиста) считали глубочайшим мыслителем. Невозможно читать очень многое даже в дневниках умнейшего Макса Волошина, в стихах он глубже смотрел. Люди представить себе не могли, братцы… А, подсказали мне — Олдридж. Спасибо. Олдридж — это «Последний взгляд». Люди представить себе не могли, что будет, какие будут перемены, какие будут мятежи. Блок догадывался о многом. Конечно, почти всё наследие русской философии и уж точно всё наследие русской публицистики XX века осталось там.
Да, три слова про философию Веллера. Они очень простые. Энергоэволюционизм сводится к ответу на такой вопрос: «Почему человек, зная, что есть благо, стремится всё-таки не к благу?» Веллер совершенно правильно отвечает: «Человек стремится не к счастью, а к максимальному диапазону ощущений». К трагедии, к отчаянию он стремится с той же силой, с какой он стремится и к благу. Ему важно, чтобы максимальный диапазон всегда достигался. Из этого вытекает мысль, что человеку явно дано больше, чем нужно для выживания, и из-за этой избыточности, которая и есть главной чертой проекта, человек рождён погубить и пересоздать мир. Вот и вся философия Веллера. Всё остальное — это её применение к истории, к настоящем, к будущему. Очень глубокие мысли, на мой взгляд. Я однажды сам пришёл к таким же выводам и был совершенно поражён.