Тут, понимаете, при тех ситуациях, которые происходят с Навальным, я на его фоне практически в шоколаде. Так и хочется процитировать Галича:
Все одной зелёнкой мажутся —
Кто от пуль, а кто от блох…
Простите, я этой зелёнкой от блох мазаться не буду. Но тем не менее говорить, что я кормлюсь от кремлёвской кормушки — тут следовало бы предъявлять как-нибудь доказательства или признавать себя скотиной, извините. Признай. Вот признай, дорогой! Что ты врёшь? Зачем ты клевещешь? Зачем это подонство публичное? Меня травить удобно, я очень удобный объект, потому что я ни с теми, ни с этими. Я с очень небольшим процентом людей, которые действительно пытаются последовательно, без каких-либо личных выгод что-то противопоставлять нынешней российской власти. Поэтому, когда я высказываю своё мнение, не нужно видеть в нём корысть. Попытайтесь увидеть в нём мою правду, мою логику, как я пытаюсь увидеть логику сейчас в вашем поведении.
Так вот, поведение людей, которые категорически против сноса ветхого жилья в Москве, оно выявило две очень интересные тенденции. С одной стороны, действительно власть стала универсальным врагом, врагом для всех и слева, и справа; с другой — консерватизм современного российского общества замешан, конечно, во многом и на недоверии к власти, и на недоверии к новизне. Но этот консерватизм самоубийственный, потому что консервация того, в чём жить нельзя — это, простите меня, как раз и означает навеки оставить себя в положении барачных жителей.
Вы представьте себе, дорогие друзья, такую ситуацию: вот в Москве сносят бараки в пятидесятые годы, а люди начинают говорить, что барак ещё хороший, что в нём ещё можно жить, что они привыкли… Вот самое страшное: «Мы привыкли к этому дому. У нас здесь шкаф, а мы этот шкаф не можем сдвинуть». Я глубоко понимаю, скажем, чтимого мною замечательного переводчика и популяризатора Виктора Сонькина, который, оказывается, действительно должен расстаться со своим вполне ещё хорошим и крепким пятиэтажным домом ради переезда в какое-то гипотетическое уродство. Но отношение, с другой стороны, к любому будущему как к уродству только потому, что «здесь прошла жизнь предков», — ну, простите меня, это означат вообще лишить себя каких-либо перспектив. И в России сейчас это чудовищно отчётливо!
Давайте вспомним, как воспринималась в пятидесятые годы это «великое переселение» — переселение в хрущёвки. Я должен процитировать Окуджаву, потому что Окуджава как раз один из главных поэтов, на это отреагировавших:
К небу поднимающиеся городские строения,
вы — моё лучшее настроение!
Я не буду вам кланяться низко и набожно.
Я просто люблю вас светло и бережно,
и, всматриваясь из-под руки,
я вижу с нашей недостроенной набережной,
как будущее прёт из-за реки.
Оно в грузовиках уже не умещается,
оно намеревается начать полёт…
Ах, на нашей набережной последняя мещаночка
слезы льёт, понапрасну льёт.
Вот эта ситуация, когда «последняя мещаночка слёзы льёт» — это типичная окуджавская амбивалентность, потому что этот человек действительно умудрялся всегда плакать, ностальгировать по старине, но и приветствовать будущее при этом. Это нормальная вообще, такая светловская ещё позиция двадцатых годов, когда, помните:
Простите меня, — я жалею старушек,
Но это — единственный мой недостаток.
Некоторые люди действительно жалели это старьё. Но при всём при том нельзя не признать, что это «великое переселение» хрущёвской поры — это было великим шагом к человечности, великим шагом к очеловечиванию общества, потому что жизнь в бараке и жизнь в коммуналке при всех прелестях коммунальной квартиры всё-таки накладывает ужасный отпечаток и на семейные отношения, и на личную мораль, и на что хотите. Квартирный вопрос сильно портит. Наличие отдельного жилья тогда, хотя сносились вот эти старые дома деревянные… Это отдельное жильё было началом некоторой эмансипации человека от толпы. И если бы этого не произошло, шестидесятых годов просто не было.
Вот Марина Кудимова издевательски цитирует Павла Когана, что ехать куда-то в будущее с песней про бригантину. Простите, автор песни про бригантину пал на войне, и он не заслужил кощунственного цитирования от вас, ничего ещё пока не сделавших подобного. Но самое главное, что Павел Коган — да, действительно модернист, да, сторонник нового. Да, он писал: «Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя». И за это многие русопяты его, еврея, ненавидели — за экспансию и космополитизм.
Так вот, если бы Советский Союз не был страной модернистов, он бы эту войну не выиграл. Потому что эту войну выиграл не Сталин, эту войну выиграла новая общность — общность советских людей, организованная на принципиально новых основаниях. Вот именно поэтому у них получилось. И именно поэтому ничего не получается ни на одном фронте у сегодняшних российских консерваторов — ну, потому что нельзя вечно консервировать. Для того чтобы что-то консервировать, надо, чтобы было ещё что-то, что созидать при этом.
Вот посмотрите, как Окуджава пишет о старом доме в 59-м году:
Пятится он, к переулочку лепится,
старьём его занесло-занесло,
а мимо бегут-проплывают троллейбусы,
голубые и звонкие, как назло.
А он свои рыжие трубы поднимает,
а он еще приветствует своих ворон,
и лестничкой поскрипывает, и не понимает,
что хватит. Нечего. Приговорён.
А он пересуды ещё лепит смачные,
ядовитой плесени разливает моря…
Осторожно, девочка! Он тебя запачкает,
твои круглые плечики, голубка моя!
Завтра же. На рассвете розовом.
И ни минутой позже. Чтобы как в строю.
Сходитесь, люди! Сползайтесь, бульдозеры!
Спасайте девочку — голубку мою!
Пусть стены закачаются, коридоры скользкие
рухнут, и покатится гул по мостовой,
чтоб вышло пропавшее без вести войско,
спасённое войско дышать Москвой.
Что это за «пропавшее без вести войско»? Это те самые замученные, уходившие из тех самых домов, превратившиеся в тени в этих домах. Это те самые люди, которые были жертвами предыдущей эпохи. И вот именно в их защиту делается сейчас всё, что делается. Именно ради этих людей, которые должны наконец получить право на память и право на жизнь, и происходит вся эта оттепель. Да, у Хрущёва были свои личные мотивы, чтобы её проводить, но тем не менее это не повод дискредитировать всё, что Хрущёв сделал.
И вот этой-то амбивалентности мне сегодня не хватает. Да, мы прекрасно понимаем, что мы расстаёмся со своим прошлым. Но почему мы так вцепляемся в это прошлое и так панически боимся любых перемен? А вот почему мы их собственно так панически боимся — об этом мы вынуждены поговорить после краткого перерыва.
РЕКЛАМА
― Ну что, продолжим разговор. Шёл, как вы помните, сильно затянувшийся разговор (это тоже тянуло бы, конечно, на отдельную лекцию), разговор о теме дома, о теме хрущёвки сегодня, о теме советской пятиэтажки и его культурном осмыслении, о культурном осмыслении этого феномена.
Понимаете, дом — это вообще такое зеркало отношения к стране. И «Потерянный дом» Житинского, и «Кошкин дом» Синявского — два великих романа восьмидесятых годов — они в этой парадигме существуют. Об этом много раз писал Искандер. Это важная вещь.
Так вот, сегодняшнее российское общество (это очень важный опять-таки показатель), оно панически боится перемен именно потому, что оно напугано — напугано очень многими примерами, когда эти перемены срабатывали к худшему. Но давайте заметим, что весьма часто они и к лучшему срабатывали, потому что, ещё раз говорю, «великое переселение» населения в хрущёвки — это был акт эмансипации от государства и от толпы, это был акт освобождения. Личная, отдельная жизнь, право на собственное представление о целях и смыслах — это во многом связано с идеей отдельного жилья. Переселение из этого уютненького коммунального сообщества, в котором кипели дикие страсти, плевали в супы, обливались кипятком, бросали волосы в суп соседу, — как ни говорите, но это важный шаг вперёд.
Потому что выход из общности — это как выход из утробы. Понимаете, а давайте детей не рожать, потому что они, может быть, будут несчастные. А давайте ничего в стране не менять, потому что хуже будет. Вот это, кстати говоря, сегодня идеология очень многих. Марина Кудимова (простите, что я её часто упоминаю, просто пост уж очень типичный) тоже мне говорит: «А вот нас уже обманули в девяностые. А вот нас уже обманули в семнадцатом». Во-первых, кто вас обманул? Евреи-комиссары? Это евреи-комиссары всё это делали, да? Давайте уж тогда называть вещи своими именами. Мне так не кажется. Мне кажется, что никто никого не обманывал. Мне кажется, что народ обманывался. Но тем не менее, если бы не модернистский проект Ленина, очень возможно, что никакой России к восемнадцатому году просто бы уже и не было — и в силу военных неудач, и в силу катастрофически прогнившей верхушки. Ну, о чём здесь говорить? Давайте уж мы к столетию революции скажем хоть о немногом хорошем, что эта революция нам принесла.
А что касается вот этого сегодняшнего страха перед переменами. Ну, вот вам, пожалуйста, поразительные цифры: 48 % населения страны готовы проголосовать за Путина, согласно «Левада-Центру». И тут же появляется провластный фонд, который говорит, что 61 % или 66 (вот такой разброс в пределах статистической погрешности) готовы голосовать за Путина. Понимаете, все понимают, что дальше так нельзя, и вместе с тем все панически боятся, что иначе будет хуже, поэтому Путин остаётся последней духовной скрепой и все дико держатся за него. А каковы вызовы будущего? «