Так вот, в Кинге ещё что очень важно? Для меня сильный критерий качества прозы и вообще качества литературы, и стихов тоже — это умение напугать читателя. Например, мы с Юлией Ульяновой, когда составляли сборник «Страшные стихи», мы исходили из этого критерия: умеет ли напугать? Понимаете, насмешить читателя или, скажем, вызвать у него слёзы умиления — ну, это довольно простая штука, это не бином Ньютона, это может сделать любой ремесленник. Не буду их перечислять, в жанре байки работают сегодня очень многие. А вот ты поди напугай. Чтобы напугать, надо чувствовать ритм.
Как вот Кинг говорит: «Для меня важно не шокировать читателя, а подойти к нему на мягких лапках, взять за руку и сказать: «Пойдём, я покажу тебе что-то очень интересное». И отвести его за угол, а там — а-а-а!» Почти буквально предсказан эпизод из «Mulholland Drive». Знаете, вот здесь та же история. Здесь ритм, подойти на мягких лапках, найти несоотносимые семантические, предельно разнесённые детали, такие как, скажем, знаком убийства являются пять зёрнышек апельсина, найти пугающие детали. В этом смысле, конечно, гениален был Конан Дойль — «Человек с белым лицом» и так далее, или «Союз рыжих». Среди невинной обстановки вдруг сделать так, чтобы разверзалась бездна, сыграть на контрастах, изобрести непонятное, потому что человек больше всего боится непонятного, алогично изобрести.
Вот книга, которую я сейчас пишу и которая называется «Океан», и которая будет совсем не похожа на все предыдущие, — это давняя моя мечта сделать роман, от которого нельзя было бы оторваться. И вот я там чувствую, как трудно напугать. Поэтому в значительной степени этот роман построен на документальной основе, ну, потому что жизнь — великий архитектор, она пугает так, как никто из нас не умеет.
«Мне кажется, что главная тема фильма Климова «Похождения зубного врача» — это невыносимое бремя таланта. Так ли это?»
Да нет, не только бремя таланта. Это было бы слишком общо. Это трагедия человека, который в силу своего таланта оказывается противопоставлен окружающим. Одна из причин такого массового неприятия этого фильма, довольно слабого в самом деле по сравнению с первой картиной Климова, но очень умного… Это володинский же сценарий, насколько я помню. Там проблема в том, что талант, оказывается, можно утратить. Вот об этом Климов сказал первым и вслух. Это, кстати, связано очень со следующим вопросом, на который я тоже отвечу.
Дело в том, что талант может покинуть человека. Мне когда-то Вознесенский сказал: «Если тебя много бьют, из тебя уходит Моцарт». Вот из этого человека ушёл Моцарт. Он сохранил, конечно, себя, и он сохранил свою принципиальность, и всё, но если раньше, когда он извлекал зуб, раздавался музыкальный звук, то теперь раздаётся такой вой трубы, и ужас, и отчаяние. Талант ушёл. Правда, народилась другая талантливая девочка, но это никого не спасает. Да, к сожалению, всё обратимо. Помните, как у Петрушевской: «Но истребима, истребима, вот в чём дело».
«Вы говорили применительно к творчеству Михалкова и Павленского, что поступки художника бросают обратную тень на его раннее творчество. В этой логике изменится ваше ли отношение к творчеству Веллера?»
Нет, не изменится. Я Веллера как любил, так и люблю — ну, потому что я Веллера знаю. Для многих оно изменилось. Ну, знаете, а так уж ли надо считать наше отношение к творчеству художника значимым критерием его деятельности? Мне вот некоторые пишут: «Я не согласен категорически с тем, что вы говорите!» Понимаете, это факт вашей биографии, а не моей. Ну, вот изменится наше отношение к творчеству Михалкова или Павленского — опять-таки это факт нашей биографии. Конечно, если художник очень много думает об отношении к нему, если он очень сильно от этого зависит — ну да, тогда, конечно, у него ситуация трагическая. Но мне-то кажется, что художнику в значительной степени это должно быть по барабану. Объясню почему.
Примерно в половине (ну так, по моей статистике), примерно в половине случаев перелом отношения к художнику зависит, да, от того, что он перестал выдавать на-гора шедевры или состарился, или утратил критерии, или продался большевикам — ну, в любом случае испортился. А в половине случаев такая дельта, такое падение уважения к художнику — это связано просто с его ростом. Он начал расти, он стал лучше, он начал совершеннее и сложнее выражать свою позицию. Но в этом нет никакой катастрофы. Понимаете, это, я бы сказал, нормально.
Потому что Пушкин поздний, начиная с «Годунова», столкнулся с полным неприятием своего творчества, а любили Бенедиктова (не путать с Венедиктовым). Тот же Венедиктов, кстати говоря, что бы он нового на «Эхе» ни делал, он постоянно сталкивается с руганью. Это нормально. Я и сам его ругал много раз — то за сайт новый, то за тех людей, которых он приглашает, то за взгляды, которые он высказывает. Но слушать-то мы продолжаем его. То есть отношение к художнику является не столько, я бы сказал, его драмой, сколько очень часто его стимулом. Это его подзуживает как-то, это заставляет его меняться. Поэтому я бы не стал так много значения придавать эволюции нашего отношения к художнику. Очень часто эта эволюция является не его деградацией, а нашим непониманием происходящего.
Ну, в случае Михалкова, мне кажется, тут говорить смешно о такой возможности, потому что здесь прежде всего профессиональное падение. А вот в случае с Германом или в случае с Кончаловским, например? Потому что я очень хорошо помню, какому остракизму он подвергался за свои фильмы девяностых, но без этой школы, без этих изменений не был бы возможен его нынешний взлёт. Без «Курочки Рябы» и без «Ближнего круга», очень сложного гротескного фильма, и без «Дома дураков» с его блестящими экспериментами тоже и сложным жанром не был бы возможен и «Тряпицын», и «Рай», к которому тоже все относятся очень неоднозначно.
То есть мне кажется, что, например, Герман… Он и от меня, кстати, получал нападки после «Хрусталёва». Я и сейчас «Хрусталёва» не считаю удачей, но вместе с тем я понимаю, что это великий фильм. А удачное и великое — они не тождественны. Более того — мне кажется, что без «Хрусталёва», в котором есть подлинно гениальные эпизоды, абсолютно великие, и чем ближе к концу, тем их больше, без «Хрусталёва» был бы немыслим «Трудно быть богом». А «Трудно быть богом» я считаю главным кинематографическим событием последнего десятилетия. Есть люди, которые картину не принимают в упор, но как говорил Хармс: «Моему сердцу она говорит много».
«Почему после смерти Сталина страна мгновенно потеплела? Неужели так много зависит от жизни и смерти старого диктатора?»
Понимаете, она потеплела-то ещё при нём, многие всё уже понимали (если это понимать под потеплением), но просто скинулась эта скорлупа, сбросилась эта скорлупа, которая ограничивала развитие мозга, ума, сердца и так далее. Вообще все перемены в России (внешние перемены) происходят мгновенно. Подспудно они готовятся очень долго, но происходят они стремительно. Я помню, рейтинг Лужкова до его отставки был 78 %, а после — 8. Падение с вершин власти очень меняет человека. Да и потом, вообще вспомните историю Калигулы, историю Нерона. После этого история Сталина вас не будет удивлять.
Смерть тирана мгновенно снимает все ограничения. Очень немногие люди, очень глубоко задумывающиеся сохраняют верность тирану. И это не его преторианская гвардия, это необязательно те, кто были осыпаны наградами. Иногда это те, кто пострадал. Как Заболоцкий, который говорил, что он должен написать поэму о смерти Сталина, потому что Сталин последний представитель старой культуры, а после него пришёл уже некультурный Хрущёв. Подобные вещи высказывал и Пастернак. Это не значит, что они были сталинистами. Это значит, что они оценивали движение, оценивали эволюцию.
Ну и аналогичная история, в общем, с Симоновым, который продолжал оставаться сталинистом, хотя никогда опричником не был.
Редактор просит вынуть прочь
из строчек имя Сталина,
но он не может мне помочь
С тем, что в душе оставлено.
Это написал Симонов. И хотя это довольно в общем гнусная позиция (Сталин-то ведь убийца, преступник), но вместе с тем в этой позиции есть своеобразное достоинство. Те, кто перестраиваются слишком быстро, как Берия, который у гроба Сталина сказал «умер тиран», они вызывают определённые подозрения, конечно. Ну, ничего не поделаешь. Тиран ведь сам так построил свою страну, чтобы его смерть всеми воспринималась как облегчение. Никто по тебе особенно не заплачет, если ты Сталин. А те, кто плачут — они плачут в основном фальшивыми слезами или слезами растерянности. После Сталина ведь тоже многие думали: «Господи, что же теперь будет?» Но, к сожалению, те, кто так думали, были людьми недалёкими.
«Меня беспокоит сын моего друга. Вмешиваться сама напрямую не могу, но состояние его меня беспокоит. Он пишет стихи, но очень депрессивные. Не знаю, чем можно вывести человека из такого состояния. Причину этого состояния знаю и понимаю, но, как и всякого родителя, такие стихи пугают».
Во-первых, если он пишет депрессивные стихи — значит его депрессия уже находит выход, значит они уже не безнадёжные и не безнадёжно его положение, потому что он каким-то образом может скорректировать его сам. Это первая и самая очевидная мысль.
Что касается второго следствия из этого. Как можно отвлечь человека от депрессии? Понимаете, здесь надо действовать крайне осторожно. И долгий опыт жизни мне показывает одно: развлечь нельзя, отвлечь нельзя, но можно… Это подлая, конечно, мысль, но можно переключить его на сочувствие тому, кому ещё хуже. Подлая мысль почему? Вообще человек обычно не должен радоваться тому, что кому-то хуже. Это мерзость. Но иногда нет вариантов, иногда приходится просто действовать радикально, потому что возникает риск срыва в безумие, в самоубийство, в полный личный крах. Разные есть варианты. Если человек находится в депрессии (ну, как говорила Цветаева: «Прыгайте к нему туда — и состояние поделится на двоих»), попытайтесь его как-то переключить, попытайтесь его заставить вам сочувствовать. Это такой, может быть, единственный путь.