Тут возникает вечный вопрос: что делать, чтобы убить дракона? Понимаете, убивается дракон обычно теми же достаточно простыми способами. Внешнее поражение, когда вам просто история мордой натычет в угол, и вы увидите, что в этом углу лежит. Второй вариант — это чтение. Ничего не поделаешь, рост образования, культуры — это продуцирует сомнения, а сомнения убивают дракона (дракон ведь никогда не сомневается). Ну и третий способ, как я уже говорил — это сложная любовь, когда вы убеждаетесь, что ваши чувства не вполне вам подконтрольны, что вы не всевластны, что человек вообще сложнее, многослойнее, чем кажется. Вот любовь, даже если она греховна, она человека меняет, ломает. И Ланцелот потому и свободен от дракона, что он любит Эльзу.
Вот очень интересный вопрос: «Не могли бы вы прочесть лекцию об Александре Володине? Вы часто используете «Отцов и детей» Тургенева. По моему, «Дочки-матери» Володина — продолжение той же темы. У Володина Ольга-Базаров встречается с семьёй Васильевых. Там есть и ваша любимая тема: «Ольга. Не знаю… Во всяком случае, если мастеру нужно отлучиться, скажем, на меня можно оставить любую группу. У нас в ПТУ все домашние дети, а дети, воспитанные дома, это совсем не то…». Олег».
Олег, очень хороший вопрос. Я не могу сказать, что это моя любимая тема, что вот дети, воспитанные дома — это совсем не то. Я сам ребёнок, воспитанный дома, хотя давно уже не ребёнок. Просто, понимаете, насчёт «Отцов и детей» вы правы в том смысле, что, конечно, вот эта девочка, страшная девочка из «Отцов и детей» или из «Дочек-матерей», которую сыграла Полехина [Потехина], — это такой Базаров, да, это человек нового типа. Дело в том, что семья Васильевых тоже плохая. Понимаете? Вот эта девочка, конечно, она отвратительна. Герасимов делал фильм для того, чтобы её оправдать, но великий сценарий Володина сделал своё дело. Девочка эта — наглая, самоуверенная, душевно глухая, вдохновляемая благими порывами, но совершенно при этом бестактная, не умеющая жить с людьми, позорная — она, конечно, омерзительная. И она хочет найти свою мать, но ясно совершенно, что если она найдёт свою мать, ничего хорошего из этого не выйдет. Да, она такой Базаров, она порождение новых времён.
Но проблема в том, что Васильевы-то тоже противные. Это семья, которую сыграли Смоктуновский, Макарова, прекрасные девочки… По-моему, там Вертинская… Нет, не Вертинская. Ну, в общем, девочки прелестные, да. Это жуткая семья, слабая, нервная и тоже не соответствующая моральным критериям Володина, потому что для Володина они никак не альтернатива Ольге. Понимаете, в чём дело?
И опять-таки вы совершенно здесь правы. Вывод тургеневский: надо учиться жить с людьми. Когда-то моя статья об «Отцах и детях» в «Огоньке» 91-го года называлась «Дочки-матери», так что очень приятно, что мы с вами совпали. «Дочки-матери или сфинкс» она называлась. Статья была как раз о том, что главный пафос «Отцов и детей» — это поиски компромиссов. Потому что, если вы не умеете жить с людьми, вы неизбежно попадёте в исторический разлом.
Ведь там в чём идея? Исторические разломы в России огромные. Это межпоколенческие конфликты, о чём говорит Тургенев, потому что у отцов и детей всегда каждую четверть века возникает зазор, прощёлкивается опять этот круг — и опять отцы в перпендикулярной позиции к детям. Социальный разлом огромный. И «Дочки-матери» (фильм Герасимова — социально точный) предупреждали именно об огромных социальных разломах. И вы провалитесь в эти разломы, если у вас нет главного — если у вас нет такта, нет умения человечностью как-то замазывать эти разломы.
Вот эти девочки, которые танцуют свои па-де-де, и Ольга, которая отбивает свою чечётку, — это ужасные социальные крайности. Но надо понимать, что противны обе эти крайности. Девочка, которая с уральским пряником едет отыскивать свою мать, — конечно, страшная, авторитарная девочка, и Володин ужасается ей. Но мир, в который она попадает, в мир утончённой, рафинированной, снобской семьи — это тоже мир пошлости. И, к сожалению, третьего здесь нет. Вот нет того третьего, который, как Володин, умел бы эти крайности совмещать, замазывать, преодолевать.
Прошло время упиваться социальными разломами. Надо искать опору, надо искать единство. А может ли быть единство у этой девочки и этих девочек других — большой вопрос. Так что этот фильм был скорее таким тревожным сигналом, нежели ответом. Но наш ответ может быть только один: пытаться искать человеческое — то, что отсутствовало у Базарова, но то, что было у Николая Петровича, главного бонусополучателя романа.
Ну и теперь поговорим о военной литературе.
Я должен с ужасом сказать, что из военной литературы советской уцелело немного. Уцелела гениальная проза Константина Воробьёва — «Крик» и «Убиты под Москвой». Когда-то Валерий Залотуха мне сказал, что существует тайное общество поклонников Константина Воробьёва, и люди всегда узнают себя по этому критерию. Царствие ему небесное. Залотуха был абсолютно прав. И мы с ним по этой же причине подружились. Константин Воробьёв — это один из самых сильных русских писателей, при этом удивительно ироничных, культурных и удивительно, конечно, пластически убедительных. Потому что то, что он написал о войне, в частности в романе «Это мы, Господи!», в абсолютно юношеском, написанном ещё во время войны по горячим следам плена, после побега из концлагеря, — я думаю, ничего более страшного на эту тему тогда не писалось. И это поразительно мощный текст! При этом Воробьёв — начитанный, умный, культурный писатель.
Я думаю, что уцелела повесть, например, Симонова «Случай с Полыниным». Что касается трилогии Симонова — думаю, что не уцелела. Она в значительной степени не написана, а продиктована. Он диктовал, поэтому там чувствуется многословие, чувствуется довольно стёртый язык, а иногда просто плоский. И герои, к сожалению, там отсутствуют. Герои неубедительны, кроме Серпилина. Да и Серпилин убедителен не всегда. Убедителен Папанов в роли Серпилина.
Остались, конечно, некоторые тексты… Ну, военную поэзию я сейчас не беру. Ион Деген, Царствие ему небесное, автор множества замечательных текстов. Юрий Грунин, правда о войне и о плене сказана. И конечно, «Тёркин» Твардовского остаётся, великий текст абсолютно. Да многое остаётся. Исаковский. Многое остаётся. Конечно, и знаменитые стихи Гудзенко «И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». Со стихами дело обстоит лучше. Стихи — это дело такого быстрого реагирования. А вот осмысление — понимаете, с ним хуже. Повесть Курочкина «На войне как на войне», наверное, останется.
Неизбежен вопрос о дилогии Гроссмана. Я вообще Гроссмана очень высоко чту. Это не самый мой любимый писатель, конечно, но, как мне кажется, у него есть достаточно серьёзный один минус: в этой вещи — в «Жизни и судьбе» — больше публицистики, чем философии. Я ставлю гораздо выше всё-таки первую часть — «За правое дело», в которой есть удивительная пластическая точность и есть ещё вот та честность, которая была присуща первой оттепели, когда о многих вещах заговорили впервые — ну, скажем, о конфликтах интеллигенции и народа в окопах, когда Сергей, мальчик интеллигентный, подвергается в первое время остракизму в массе солдатской. Об этом мало кто писал. Люди на войне не были едины. И вообще мне кажется, что в первой части поверхностности меньше, а больше какой-то мучительной (и мучительной для самого автора) глубины в преодолении собственных заблуждений. Конечно, никакого отождествления советского и фашистского режимов, никакого даже сравнения их не может быть. Да и Гроссман этого не делал, хотя он отмечал многие общие черты в этих режимах.
Что здесь важно подчеркнуть? Что, мне кажется, будет темой будущей литературы о войне? Война действительно выиграна не благодаря, а вопреки Сталину. Об этом многие говорили. Конечно, Сталин — это образ русского царя, а не русского модерниста. А выиграл эту войну русский модерн. Выиграло эту войну новое вненациональное общество, ну, наднациональная общность. Выиграла эту войну вера в способность русского человека, советского человека выживать в нечеловеческих условиях. Эту войну выиграла вовсе не покорность, не готовность тупо идти и жертвовать собой. Самопожертвование войны не выиграет. Эту войну выиграло то, о чём написал Виктор Некрасов: профессионализм, быстроумие, талант, свобода.
Войны выигрываются людьми внутренне свободными. Вот троянцы запрещали оплакивать своих воинов, чтобы это не подорвало их боевого духа, боевого духа выживших. А ахейцы не запрещали, потому что в душе ахейца боевая ярость и скорбь уживались. Выигрывает всегда более сложное, проигрывает примитивное. И то, что Советский Союз был умнее и сложнее гитлеровской Германии — это и привело к победе. Потому что Сталин — на самом деле это как раз консерватор, архаист. А выиграло это войну поколение ифлийцев, поколение модерна. Я думаю, что если бы это поколение не было выбито, оно бы сумело спасти и перестроить Советский Союз раньше. Но Сталин потому подсознательно и нуждался в войне, что война укрепляла его пьедестал и уничтожала, по сути дела, бросала в топку вот это великое поколение. Это ужасная на самом деле вещь, но это так.
Сталин подсознательно стремился к войне, поэтому военной риторикой всё было заполнено. Война была для Сталина главным аргументом. Вы помните, как писал Евгений Марголит, что невроз тридцатых ничем, кроме войны, разрешиться не мог. Война списывала всё. Но, безусловно, в огне этой войны сгорело практически всё то, что могло спасти коммунистический проект. Ну, не коммунистический, а советский проект, назовём это так. Вот без этой констатации, я боюсь, новая проза о войне написана не будет.
Конечно, останутся гениальные повести Василя Владимировича Быкова, которые не столько о войне… Строго говоря, на военном опыте построена только не самая известная его повесть «Его батальон» и замечательный роман «Мёртвым не больно» (ну, тоже повестью он его называл, хотя и по объёму, и по масштабу это роман, конечно). Но при всём при том Быков ведь писал главным образом не о войне, он писал об экзистенциальном выборе, о последних, предельных ситуациях (об этом «Сотников», об этом «Дожить до рассвета»), о бесполезном подвиге, которого не увидит никто.