«Что Вы можете сказать о фильме Вуди Аллена „Любовь и смерть“?» Я вообще очень люблю Вуди Аллена, но не его рассказы и не «Манхэттен». Пожалуй, что «Любовь и смерть» и «Матч-пойнт». «Любовь и смерть» — самая точная пародия на русские штампы (подчёркиваю — штампы).
«В литературе есть блестящие дуэты: Ильф и Петров, братья Стругацкие. Были ли на Западе похожие примеры? Братья Гримм не считаются». Братья Гонкур вас не убеждают? Хотя помните, как говорили Ильф и Петров: «Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережёт рукопись, чтобы не украли знакомые». Да нет, что вы? Огромное количество было успешных творческих дуэтов. Просто с Гонкуров, мне кажется, началась эта идея писания вдвоём.
«Поделитесь своим мнением о творчестве Михаила Анчарова», — и перечислены несколько вещей. «Сода-солнце» была для людей моего поколения, не избалованных хорошей фантастикой, абсолютно культовым произведением. Я ещё больше любил «Самшитовый лес». Но ещё больше я любил анчаровские песни. Мне кажется, что в Анчарове была какая-то тайна, какая-то нереализованность. Он прекрасно чувствовал быт, гениально чувствовал повседневность. Его «День за днём» и «В одном микрорайоне»… Понимаете, он же отец русского сериала. До сих пор помню Караченцова, который поёт:
Заря упала и растаяла.
Ночные дремлют корпуса.
Многоэтажная окраина
Плывёт по лунным небесам.
Это чудесно. «Позвали ли бы вы Сергея Шнурова в „Литературу про меня“?» Давайте позову, я совершенно не возражаю. «С кем будет ближайшая „Литература про меня“?» С Догилевой 24 сентября. Да, живая и настоящая Догилева будет.
«Можно ли объяснить, как узнаётся уровень поэта?» Гумилёв говорил, что по первой строчке. Мне тоже почему-то так кажется.
Предлагают лекцию о Егоре Летове.
«Какие у вас отношения с Союзом писателем России?» Никаких. Надеюсь, что никаких и не будет. Я вообще не очень люблю находиться в списках и членствовать в союзах.
«Существует теория, что пророчество в „Гарри Поттере“ соответствует также Невиллу Долгопупсу, он тоже подходит по всем параметрам. Считается, что Гарри был избран именно Волан-де-Мортом из двух как минимум. Может ли быть, что одна из новых благих вестей „Поттера“ в том, что теперь само зло выбирает Христа?»
Элегантная теория, но, к сожалению (или к счастью), мне кажется, это из области домыслов. Хорошо, что «Гарри Поттер» порождает и такие подозрения. Дело в том, что Невилл Долгопупс — это то, что называется «предтеча» или «двойник». Я говорил много раз о том, что без предтечи не приходит ни большой поэт, ни серьёзное явление. Невилл Долгопупс — это всё-таки такая тень Гарри. Кстати, именно поэтому «Долгопупс» мне кажется не очень изящным и не очень точным переводом, потому что фигура-то серьёзная.
Тут очень хороший вопрос о том, почему Иуда становится в наше время одним из главных героев, и нет ли какой-то тенденции оправдывать предательство. Это же не сейчас началось. Уже в рассказе Леонида Андреева «Иуда Искариот» (как и в одной скандинавской поэме того же времени, автора не вспомню) Иуда оправдывался, потому что без него не было бы подвига Христа. И не такие глупости говорили. Понимаете, идея оправдывать зло очень не нова. Идея оправдывать предательство тоже очень не нова.
Как вам сказать? Мне тут недавно сказали… Вот! «Ты ругаешь такого-то, а такой-то, между прочим, называет тебя одним из лучших людей, которых он знал». Это очень приятно, очень трогательно. Но дело в том (простите меня за эту аналогию — я, конечно, себя не имею в виду), что вообще Христос был одним из лучших людей, которого знал Иуда, но это Иуде не помешало. Как написал Аксёнов: «Предательство — это таинственная страсть». Оно ужасно соблазнительно, ужасно приятно. Ты прикасаешься к лучшему, ты позволяешь лучшему, помогаешь лучшему совершить его подвиг — и можешь себя считать, да, соавтором этого подвига. На самом деле, конечно, никакого оправдания Иуде нет и быть не может.
В наше время просто стало сложнее подходить к вопросу. Появились такие персонажи, как тот же Снейп в «Поттере», появились такие персонажи, которые видят, кстати говоря, и в Волдеморте некоторое величие. Очарование зла очень сильное. Банальность зла очевидна таким людям, как Ханна Арендт, а бесовское очарование зла страшно распространено. «Будь или ангел, или демон», поэт maudits и все такие дела. Понадобился XX век, чтобы разобраться с этим очарованием. Поэтому — никаких оправданий Иуде и никаких разговоров о его поразительной душевной тонкости и прочих добродетелях.
Продолжаю я открывать почту. «Кто, кроме Вас с Аствацатуровым, читает хорошие лекции по литературе?» По истории — Басовская очень хорошо, по литературе — многие. Сейчас и Прилепин, кстати, читает лекции. Думаю, что они будут интересны. Во всяком случае, он всё-таки филолог профессиональный.
«Был ли Лавкрафт таким же подступом к Кингу, как Дарджер к Мартину?» Нет, не думаю. Я думаю, что Лавкрафт — это такая странная реинкарнация Эдгара По. Внешне он на Грина похож очень. Конечно, он не был подступом к Кингу. Подступом к Кингу был, наверное, Макен, скорее всего, как сам Кинг признаёт. Лавкрафт гораздо более поэтичен, гораздо более абстрактен.
А к лекции об Александре Житинском перейдём через три минуты.
РЕКЛАМА
― А теперь, дорогие друзья, обещанная лекция — даже не лекция, а разговор, конечно — об Александре Житинском, которого очень многие почему-то захотели вспомнить. Я могу понять, почему — наверное, в связи с БГ.
Дело в том, что Житинский был не просто для меня литературным кумиром, одним из самых важных в моей жизни людей и писателей, но он вообще был выразителем, очень полным, предельно точным выразителем определённого человеческого типа, который сейчас практически, наверное, исчез. Это тип сомневающегося человека, о котором сам Житинский замечательно сказал: «Я человек не слабый, а мягкий», — человека удивительно чуткого, никогда не готового рубить с плеча, уступчивого до известного предела, деликатного, раздвоенного, безусловно. Но, тем не менее, в условиях советского социума среди множества конформистов этот тип человека отличался невероятной внутренней чистотой. Идти вообще в диссиденты, в борцы мешала ему бескомпромиссность этого типа, этого класса людей.
Как раз в романе Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» выведен один из таких типов — создатель подпольного общества. Они, пока тренируясь, бросают теннисные мячики в машины, а не бомбы. Лимоновская партия там замечательно точно была предсказана — при том, что о Мисиме, например, Житинский ничего не знал. Вот эта бескомпромиссность, конечно, его отвращала, но при этом ему была присуща собственная бескомпромиссность сострадания, жалости к человеку, понимания человека. Человек глубокий и тонкий — вот герой Житинского. И внутренняя близость здесь колоссальная. Сразу опознаётся этот типаж по нежеланию расставлять окончательные акценты, по нежеланию судить.
Я с радостью стал бы героем,
Сжимая в руке копьецо.
Могло бы сиять перед строем
Моё волевое лицо.
Слова офицерской команды
Ловлю я во сне наугад,
Когда раскалённые гланды,
Как яблоки, в горле горят.
Я стал бы героем сражений
И умер бы в чёрной броне,
Когда бы иных поражений
Награда не выпала мне,
Когда бы навязчивый шёпот
Уверенно мне не шептал,
Что тихий душевный мой опыт
Важней, чем сгоревший металл.
Дороже крупица печали,
Солёный кристаллик вины.
А сколько бы там ни кричали —
Лишь верные звуки слышны.
Ведь правда не в том, чтобы с криком
Вести к потрясенью основ,
А только в сомненье великом
По поводу собственных слов.
Мне кажется, что здесь Житинский сформулировал очень многое. Он начинал со стихов, собственно говоря, и у него были очень хорошие стихи. Многие из них я наизусть помню. Не буду читать, просто чтобы не отнимать время от важного разговора о его прозе.
Житинский был по природе своей, конечно, прозаиком, но прозаиком, прошедшим школу, прошедшим эту жестокую поэтическую возгонку. Он был, кстати, в семинарии знаменитого петербуржского учителя молодых талантов Глеба Семёнова — не просто прекрасного поэта, а гениального педагога, я считаю. И Кушнер, и Слепков — все прошли через Глеба так или иначе. Глеб Семёнов был кумиром литературного молодняка.
Житинский прекрасно понимал, что проза сложнее стихов, — сложнее потому, что вариантов больше, меньше костылей (владение формой, например), с помощью которых можно протащить банальность. Проза требует гораздо более тонкого чутья и более тонкого представления о ритме. Горенштейн вообще говорил, что в прозе ритм важнее, чем в поэзии. Житинский был таким прирождённым прозаиком, который писал прозу с той же степенью концентрации, с той же теснотой стихового ряда, что и поэзию.
Но удивительно другое. Житинский ведь вообще не считался фантастом никогда, хотя у него все произведения так или иначе несут в себе дозу поразительно свободного, лёгкого божественного вымысла. Почему он не был фантастом? Хотя фантасты и наградили его один «гайкой» Стругацкого за прекрасную повесть «Спросите ваши души», но почему-то он не воспринимался как фантаст. Это можно понять. Дело в том, что фантастические допущения в повестях и романах Житинского не мешают глубине психологического анализа, не мешают точности определений. Это не фантастика, но это проза с фантастическими допущениями.
Конечно, главным произведением Житинского (вот меня многие спрашивают, что почитать) был законченный в 1985 году роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом». Милорд — это Лоренс Стерн. Роман написан в таком же духе свободного разговора (даже трепотни, даже болтовни), как стерновские «Сентиментальное путешествие» или ««Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», — это разговоры с милордом, которые обрамляют достаточно напряжённый и достаточно увлекательный сюжет романа. Разговоры эти придают роману замечательную озорную лихость, свободу. Со