Ему дали три с половиной года условно. Это тоже очень типичный современный российский приговор. Вроде бы до окончательного зверства не дошло, но человеку сильно помотали душу — и ему, и его родне. Вот я там видел, как в зале суда кидались сразу его обнимать, когда оказалось, что он останется на свободе.
Сам Соколовский, по-моему, этой ситуацией был сильно напуган, судя по его последнему слову. И я был бы напуган, и любой. При том, что он довольно мужественно себя вёл. Он, вообще-то, парень такой стойкий. Но, понимаете, когда вас начинают мурыжить судами, когда вы в судах должны давать в уголовном процессе официальные пояснения тому, почему вы употребляете такие-то и такие-то слова, разъяснять свои метафоры, доказывать свои убеждения — это само по себе измывательство над человеческой природой, измывательство совершенно гнусное. И то, что в этом соглашается участвовать РПЦ — это ещё один камень, отягощающий её, это ещё один, знаете, такой тот самый мельничный камень, который упоминается в Евангелии. Помните, что «тому, кто соблазняет малых сих, лучше бы повесили мельничный жёрнов на шею». Вот это ещё один мельничный жёрнов.
И самое главное, что Соколовского в этой ситуации ужасно жалко. Вот первое чувство, которое испытываешь, глядя на молодого и сильно измученного человека, — это жалость ужасная. И тут уже не до теоретических разногласий. Я не буду, конечно, призывать к милосердию. Просто ну давайте оглянемся, ну давайте посмотрим, во что мы себя ввергли, до чего мы себя довели. Ведь это мы всё сделали, не с нами. Это сделали мы. Я и с себя не снимаю за это ответственности.
Понимаете, такие вещи очень сильно ломают биографию. Когда первый раз тебе откатывают пальцы и снимают с тебя показания — это тебя сразу переводит в другой разряд людей. Я помню, кстати, у одной хорошей питерской поэтессы было замечательное стихотворение, что вот все люди делятся на тех, кто уже побывал в магазине похоронных принадлежностей, кто уже покупал подушечку в гроб и ленту, и кто ещё не покупал. А вот точно так же те, у кого откатывали пальцы и кто давал показания, — это другой отряд людей сразу. Это очень сильно подсекает ваши представления о собственных возможностях и о возможностях Бога. И вот то, что это сделали с Соколовским — это очень плохо, это уже преступление.
Я не буду оценивать этот приговор. Это типичный такой приговор для путинской России: вроде бы и наказан, а вроде бы и условно. Понятно, почему они боятся давать реальные сроки. Ну, потому что, во-первых, дело стало бы слишком вопиющим. А во-вторых, сейчас в России ситуация такая, что надави — и брызнет. Вот вопрос ещё «что брызнет?», конечно, но ясно совершенно, что власть и общество находятся в состоянии клинча.
Чего бы там они ни думали, каких бы они ни принимали новых информационных стратегий до 2028 года, каких бы они ни рисовали себе скреп и цифр, совершенно очевидно, что власть в её нынешнем формате уже доживает последние месяцы. Она после 2018 года или ещё до 2018 года будет переформатироваться довольно серьёзно всё равно. Это очевидно. Что здесь послужит триггером? Не знаю. Выход или невыход людей на улицу 12 июня? Очередной запрет на любые публичные митинги под предлогом спортивной безопасности (у нас же спорт теперь — разновидность войны, такая самая мирная и самая гуманная)? Это может оказаться, например, и любое экономическое событие. Это может оказаться и что-то связанное с выборами. Но ясно совершенно, что клинч этот есть и какое-то переформатирование будет. Сверху или снизу — мы увидим. Но нас ожидают довольно серьёзные катаклизмы.
И в этой связи как-то их форсировать (ну, как это вышло с пятиэтажками), я думаю, со стороны власти желающих нет. Они сейчас — накануне 2018 года — совершенно не заинтересованы в событиях. События будут всё равно, это просто носится в воздухе, но в каком формате — это пока зависит от властей. И естественно, они не захотели предельного обострения. Я их хорошо понимаю, потому что эта ситуация с Соколовским тоже могла быть таким триггером, понимаете, спусковым крючком. Хорошо, что ему не дали реальный срок. Но когда подумаешь о том, за что мы теперь бываем благодарны — ну, просто стыдно становится, честно говоря, и за себя, и за людей. «Земли стыдно!» — как говорила героиня одного рассказа. Стыдно существовать в этих обстоятельствах.
Много вопросов: как я отношусь к современному формату празднования Победы? И какие у меня были по этому поводу ощущения?
День Победы я встретил в Севастополе. Здесь тоже есть такой город Севастополь, который стоит на Рашен-Ривер. Это такой пригород Санта-Розы, непосредственно в окрестностях Сан-Франциско. Ездил я туда делать интервью с изобретателем перплексуса — такого шара с лабиринтом, игрушки, которая стремительно набирает популярность в мире и в России, насколько я знаю, тоже. Я когда-то такой перплексус вывез из Штатов, и все мои семейные в него довольно долго играли, пока не поняли, что это безнадёжно. Это такой действительно пластиковый шар, в нём бегает шарик по лабиринту, и надо провести этот шар из одной точки в другую. Вот этой игре уже 30 лет, но её по-настоящему оценили только сейчас.
Вот я ездил говорить с её изобретателем Майклом МакГиннисом, который так был любезен, что немедленно согласился дать мне интервью, несмотря на свою мировую славу. И День Победы я провёл с ним в его детском музее, который он там устроил. Это такой образовательный музей для подростков, где он (он же не только художник, он ещё и инженер немного) по совместительству там устроил всякие такие чудеса техники. Музей этот практически бесплатный, благотворительный, всё время переполненный какой-то публикой крайне любопытной — в диапазоне от десяти до двенадцати. И вот из всех Дней Победы, которые я отмечал за последнее время, этот был каким-то самым оптимистическим, самым увлекательным.
А что касается моих впечатлений от праздников. Ну, в Москве я не был в это время. Мне кажется, что уже сейчас тоже давать какие-то комментарии бессмысленно. Во-первых, потому, что задним числом. А во-вторых, потому, что… Как бы вам передать вот эту эмоцию довольно сложную? Она становится особенно очевидна после посещения вот этого технологического детского музея и общения с его посетителями. Ну, это всё действительно какой-то абсолютно материал… несмотря на то, что это празднование было позавчера, это материал, уже к обсуждению не годящийся, там уже всё понятно. Это абсолютно материал отработанный.
И по большому счету сейчас надо думать о другом — надо думать о том, какой будет концепция войны и Победы, когда мы будем по-новому, объективнее, умнее, взвешеннее относиться к российской истории, когда перестанут быть запретными споры, когда перестанут быть табуированными факты, когда события с 39-го года по 41-й попадут в поле публичного обсуждения, когда будет скорректирована цифра погибших. Потому что мне кажется, что 42 миллиона — это тоже какое-то неадекватное завышение. В любом случае эту цифру и её источники надо обсуждать. Как бы это всё ни было — завышение, занижение, корреляция — это всё должно оказаться в поле публичной дискуссии.
И в ближайшее время это всё произойдёт. А дискуссии нынешние станут нам казаться такими искусственными, такими навязанными, что просто невозможно будет об этом говорить всерьёз. То есть сейчас надо действительно сосредоточиться на будущем, попытаться понять, как вот я два года, пока писал «Июнь», пытался понять, что привело к войне, что привело к ней на уровне внутреннем.
Ну, дело в том, что так называемая «О-трилогия» («Оправдание», «Орфография», «Остромов») — это была попытка разобраться во внешних событиях двадцатых годов, условно говоря. А сейчас в «И-трилогии» («Икс», «Июнь», «Истина») меня интересует то, что делает с человеком история на уровне частном, ну, внутри человека, к чему она приводит: как меняется любовь в зависимости от истории, от контекста, как меняется самоощущение. И вот я пытаюсь понять сейчас, какова будет концепция войны на уровне частного человека, что мы будем о ней думать, как мы будем её представлять. Вот об этом, мне кажется, имеет смысл сейчас говорить.
А обсуждать парады, присутствие Додона, отсутствие других… Ну, по большому счету, понимаете… Вот! Я наконец могу это как-то осторожно сформулировать. Эпоха Путина физически ещё длится, но эмоционально, морально, интеллектуально она закончилась, она выгорела. То есть говорить о ней уже бессмысленно, потому что всё уже сказано. Мы можем её дотягивать ещё довольно долго, доживать её довольно долго. Ну, это, конечно, тоже мучительно, потому что…
Вот, например, умер Даниил Борисович Дондурей. Многие просят меня о нём сказать. Меня в его смерти больше всего поражает одна тяжкая обида. Вот Дондурей — он один из тех немногих людей (ну, наряду, может быть, с Денисом Драгунским, например, вот я бы мог назвать), которые умеют чувствовать, понимать и формулировать вызовы будущего. Это дело такое довольно серьёзное. Ну, разбираться с теми вызовами, которые это будущее нам несёт. Он понимал, с какого рода масштабной революцией интеллектуальной нам придётся иметь дело, понимал, что отложенная реальность… Ну, вы знаете, это как рогатка, которая 20 лет натягивалась и сейчас, видимо, выстрелит. Все назревшие перемены будут сейчас срабатывать. И совершенно очевидно, что эти вопросы его занимали, и они занимали вообще всю мыслящую часть России.
И вот он умер, не дожив до этого эмоционального и интеллектуального слома. И его отсутствие будет очень болезненно сказываться — не только для его родных, не только для журнала, не только для тех, кто его любил. Но он умел эти вызовы видеть, он умел заглядывать вперёд. И когда наконец произойдёт вот эта долго отложенная, долго оттянутая интеллектуальная революция России, когда она хочет не хочет, но будет догонять безнадёжно, казалось бы, ушедшее вперёд время (и догонит, кстати, довольно быстро, у нас это быстро делается), вот в это время Дондурея будет особенно остро не хватать. А ещё особенно грустно от того, что он этого не увидит — вот того, что он предвидел, того, чем он жил.