Понимаете, ведь это же всё не шутки. Это всё только кажется, что вот смешное, такое затянувшееся, затхлое время, такой условный приговор сплошной — ну, как в случае с ловцом покемонов. Вся Россия получила такой условный приговор: она как бы есть и её как бы и нет на интеллектуальной карте мира, на эстетической карте. Это довольно унизительное состояние. И самое ужасное, что ведь многие-то не доживут. Многие не дожили уже. Они так и ушли в ощущении, что это навсегда. И для них это будет навсегда, как и для людей, которые не дожили до Победы. «Я убит и не знаю — наш ли Ржев наконец?».
Можно с абсолютной точностью сказать, как будет эволюционировать Россия после этой эпохи. Можно предвидеть, как будет выглядеть и оттепель, и какие силы она вытащит на свет, и как мы будем противодействовать этим силам. Это всё совершенно очевидно. Ну, потому что любая жизнь состоит из вызовов и борьбы, а не только из летаргии, в которой мы сейчас существуем. Но ужас-то в том, что очень для многих будущее не наступит. Так что это не безобидная вещь — зависание страны на 20 лет вот в таком состоянии.
Грех сказать, я довольно многое предвидел из этого. У меня была такая сказка «Точка Джи» о том, как нашли точку, нажали на неё — и дальше страна 20 лет во сне повторяет: «Что воля… что неволя… всё одно…». Это всё было очевидно в 2000 году, хотя с Путиным многие, в том числе и я, связывали определённые надежды. Но и надежды, и угрозы были одинаково рациональные, одинаково понятные. Всё, как всегда, пошло не по худшему, но по плохому сценарию.
Вместе с тем уже очевидно сейчас, что и эмоционально, и умственно, и политически эта эпоха завершена. Всё, что она могла предложить, она уже предложила. У неё остался ещё сценарий — начать мировую войну, если захотеть, или, например, окончательно истребить инакомыслие в России, но ни то, ни другое, скорее всего, не получится. Просто это и невозможно. Но уже добавить к этому что-то новое нельзя. Это доживание, понимаете, терминальная стадия. Доживание может длиться очень долго. А когда больной с уже отключившимся, допустим, мозгом подключён к системе жизнеобеспечения, то этот живой труп может сколь угодно долго искусственно дышать, питаться и даже моргать, но, к сожалению, это всё не жизнь.
Поэтому комментировать что-то уже трудно. Понимаете, остаётся комментировать литературу, потому что литература — это такая вещь вечная, продолжающая интересовать больного даже в этом состоянии. Очень интересно будет смотреть, как он будет пробуждаться. Это возможно ведь вполне. Но дожить до этого пробуждения очень хочется.
Вопросы. «По вашей рекомендации перечитал «Армагед-дом» Марины и Сергея Дяченко. Не могу принять того, что в итоге самопожертвование одного человека спасает общество, останавливает колесо. А только такой вывод и напрашивается в финале, о чём вы сами говорили. Согласен с вами, что этого как-то маловато. Неужели Дяченко просто спасовали? Может быть, ответы заложены глубже?»
Я говорил уже о том, что настоящим ответом, конечно, на этот вопрос «Армагед-дома» является «Мигрант» — роман, в котором колесо тоже преодолевается, но путём личной ответственности, личного участия в решении собственной судьбы. Тут ведь, понимаете, окончательный вывод о том, как преодолеть замкнутый цикл. Его не только Дяченки, а его и гораздо более глубокие мыслители не могли дать. Хотя и Дяченки сами по себе, кстати, мыслители довольно продвинутые. Они прежде всего художники, но у них есть замечательно точные догадки и ответы.
Просто никто ещё не придумал. Ну, действительно никто. История иногда подсказывает, но сформулировать это внятно, а тем более в романе, пока ещё на моей памяти не удавалось никому. Некоторые опять-таки пролегомены к преодолению этого замкнутого цикла, как ни странно, даёт такой фильм Хотиненко «Зеркало для героя» по сценарию Кожушаной. Вот когда Кожушаная там придумала, что будет бесконечно повторяться один и тот же день (в 47-м году или в 49-м, сейчас точно и не вспомню), вот когда они это придумали, тогда действительно они изобрели «День сурка», сделанный гораздо позже. Русский вариант мне кажется значительно более убедительным. Что надо сделать, чтобы прервалось колесо? Вот Хотиненко отвечал, что надо просто прожить этот день, надо в него эмоционально вовлечься, надо совершить поступок. И действительно, когда герой Колтакова (одна из лучших его ролей) там этот поступок совершает — замкнутый цикл нарушается.
Но вот что должны сделать, какой поступок должны совершить люди в «Армагед-доме», чтобы кончилась вот эта цепочка катастроф и перерождений? Там, кстати, замечательная догадка о том, что цикл не просто воспроизводится, но он ускоряется, потому что история ускоряется вообще, всё короче становятся промежутки между уничтожения. Конечно, одним самопожертвованием задачу не решишь. Задача решается участием в жизни. Кстати, доклад о «Зеркале для героя» и об остальных сюжетах попаданчества планирую я сделать в Принстоне в субботу на такой конференции, посвящённой проблемам пропаганды и насилия. Желающие, приходите. Я думаю, мы там сможем повидаться и поговорить о многом интересном.
«В чём, по-вашему, главная особенность русского юмора?»
Ну, имеется в виду, вероятно, и русская сатира тоже. Видите, есть, конечно, немецкий юмор, французский юмор, еврейский — какой хотите. Я хотел одно время, кстати, делать цикл такой телепередач о юморе разных национальных культур. У меня есть серьёзное подозрение, что русский юмор отличается двумя очень существенными чертами.
Во-первых, это всегда немножко такое перемигивание перед казнью или на краю могилы. Это юмор не скажу что циничный, но юмор достаточно мрачный, юмор поверх очень мрачных обстоятельств. И как замечательно сформулировал Искандер… Вот Сью Таунсенд говорила, что это лучшее определение юмора, известное ей. А она в этом понимала. Формула Искандера общеизвестна: «Если человек заглянул в бездну и отползает назад, он оставляет след. Этот след называется юмором». Действительно, русский юмор (и в этом его особенность), он всегда на краю бездны, он довольно циничен. Кстати, циничен и по отношению к смерти в том числе.
А вот вторая черта этого юмора — её труднее сформулировать. Я бы сказал так: вот это отличительная черта русской политической сатиры в том числе. Это очень внутренне свободная культура, очень отстранённая от реалий времени. Связано это с тем, что в России — в стране не идеологической и в общем, не политической, а скорее уж, если на то пошло, больше озабоченной проблемами моральными, — в России вообще очень редко во что-то верят. Здесь не верят, скажем так, в теоретические доктрины. И большинство героев-трикстеров, героев-учителей, которые ну чему-то учат, — они учат, главным образом, своим образом жизни. Нет доктрины ни у Бендера, ни у Бени Крика, ни у героев, скажем, Булгакова, трикстерских таких. Эти люди учат своим пренебрежением к реальности, своим презрением к данностям.
Поэтому, не будучи теоретической страной, страной умозрительной, практически не имея своей философии, например, Россия не особенно озабочена верой во что-то. Поэтому российские анекдоты всегда высмеивают власть. Поэтому о Сталине анекдотов было гораздо, в разы больше, в десятки раз больше, чем о Гитлере, как показывают сборники тогдашнего фольклора российского и немецкого. Феномен русской частушки, а сейчас феномен русского демотиватора — такие русские хокку и русское визуальное искусство нового поколения — они показывают огромную степень пренебрежения властью.
Поэтому, кстати говоря, Россия может переживать тоталитаризм. Вот Германия (я много раз об этом говорил) не пережила, в Германии верили в Гитлера. А в России вера в Сталина носит такой пассивный характер: «Ну, Сталин и Сталин. А можно жить и без него. И совершенно спокойно мы это переживём. То есть — поплачем и забудем». «Дело забывчиво, тело заплывчиво». Здесь нет глубокой проекции, достаточно глубокого слияния с властями. Они сами по себе, а мы сами по себе.
Поэтому русский юмор — это всегда издёвка над любой властью, даже сейчас, в эпоху довольно раболепную, всё равно. И конечно, это всегда эпоха… ну, это всегда эпоха такой, я бы сказал, духовной развращённости, потому что двойная мораль очень развращает. Но, естественно, в плане юмора это продуктивно. Вот ужасно это, да? Понимаете, во многом создатели этой фольклорной культуры остаются самыми свободными в мире рабами, самыми насмешливыми. Наверное, это состояние в моральном смысле не благотворно, но оно очень плодотворно. Вот такое тоже бывает.
«По версии Сергея Булгакова, «Моцарт и Сальери» — трагедия дружбы. Согласны ли вы?»
Мне уже задавали один раз этот вопрос. Нет, не согласен. Это не про дружбу. Это история про то, что человек, испытывая мучительную зависть, придумывает для неё благородные обоснования. Вот и всё. Это не только трагедия зависти. Это прежде всего трагедия человека, который сознаёт, мучительно сознаёт, что ему воспарить не дано, а при этом пытается свою грубую физиологическую зависть обосновать высокими соображениями.
Ну, каждый из нас, кому завидовали, и каждый из нас, кто завидовал, мы знаем, как это делается. Я знаю, что люди, завидующие мне — мучительно, дико, до бессонницы, — они обосновывают это тем, что вот я, по их мнению, неправильно пишу, что у меня неправильные убеждения и какая-то не такая поэзия. А люди, которым завидую я, они тоже мне всегда представляются самовлюблёнными, безнравственными, и я обосновываю свою зависть этим. «Зависть — сестра соревнования, следственно из хорошего роду».
Настоящая-то трагедия, Андрей, понимаете, в чём она заключается? Настоящая трагедия заключается в том, что Сальери Моцарта не отравлял и что Сальери не завидовал Моцарту. Понимаете? Он искренне считал себя композитором лучше Моцарта, ну, во всяком случае не хуже. И вот, если вдуматься, в этом заключена настоящая трагедия. Кстати, я помню, что Сергей Кравец, который преподавал у нас в ШЮЖе, в Школе юного журналиста, когда я сдавал ему экзамен (сейчас это довольно известный публицист православный), он совершенно искренне мне говорил, что человек, напис