тавляет из себя довольно популярную в Красноярске фигуру. И это хорошо.
Сейчас Навальный в положении трудном — не только потому, что его только что прооперировали. И я, кстати, его поздравляю и желаю ему как можно скорее восстановиться. А он в трудном положении потому, что его сейчас вообще будут поддерживать многие. И вот проблема-то в том, что Навальный не хороший и не плохой, а он единственный. Единственность снимает очень многие споры и порождает всегда очень двусмысленные ситуации.
Я вот сейчас поздравлял, кстати, стихами Юрия Шевчука в «Новой газете». И я, кстати, Шевчука действительно от всего сердца поздравляю с юбилеем, хотя не хотелось бы, наверное, лишний раз о юбилее вспоминать. Ну, что хорошего, да? 60 лет человеку. Но, с другой стороны, почему не порадоваться, что за все эти 60 лет он ничего особенно плохого не совершил, а наоборот — очень достойно несёт свою известность и свой талант.
Так вот, проблема Шевчука во многих отношениях в том, что он единственный. Мало того, что он единственный настоящий рок-н-ролльный герой в сегодняшней России, единственный, кто уцелел среди ситуации девяностых и последующих годов, кто уцелел из этой рок-н-ролльной буйной поросли… Ну, ещё Борис Борисович Гребенщиков, конечно, дай Бог ему здоровья, но он всё-таки в позиции гораздо более остранённой. А вот Шевчук — он в центре всего. И чеченцам играл, и солдатам Чеченской войны играл, и сейчас довольно активно выступает по большинству острых вопросов. И при этом для всей страны остаётся своим — для олигархов, для зэков, для молодёжи совершенно свой.
Вот быть единственным — это очень тяжёлое бремя. И Навальный сейчас в очень тяжёлом положении. К нему потянутся самые разные люди. Ему, с одной стороны, нужна как можно более широкая поддержка; с другой — в этих обстоятельствах он должен сохранять абсолютную нравственную, юридическую, финансовую разборчивость.
И поэтому вот уж кому-кому, а двум людям я сейчас не завидую совершенно — это Владимиру Путину и его главному оппоненту. Владимир Путин уже скомпрометировал себя очень многим, и как-то отмыть, улучшить свою роль в истории ему, мне кажется, сейчас крайне сложно. Улучшить её сейчас можно было бы только максимально плавным уходом от власти, но делать этого он не собирается. Поэтому человек, начинавший в блистательных обстоятельствах и с очень хорошими шансами, заканчивает, как большинство российских единовластных руководителей, в состоянии трагическом. Как было сказано Николаем I: «Сдаю тебе команду в дурном состоянии».
И также трудно Навальному, находящемуся на другом полюсе, потому что, ещё раз говорю, единственность — это болезненная, патологическая, во многом патовая ситуация. И то, что конкуренцию Навальному сейчас никто не может составить — это плохо прежде всего для самого Навального. Поэтому, да, его сейчас будут поддерживать многие взаимоисключающие люди. Я думаю, что самое главное для него — это научиться не зависеть от критики, научиться усваивать её, да, но не гнаться всё время за рейтингом. Вот это то, что для Путина оказалось самым тяжёлым испытанием: он, уже победив, всё время хотел побеждать морально, побеждать в рейтинге.
Не надо гнаться сейчас за рейтингом, сейчас надо гнаться за содержанием, нащупывать содержание. Победит тот, кто предложит повестку — не повестку в суд, не повестку в военкомат, а повестку для разговора. Вот этот человек сейчас победит. В этом смысле довольно интересные перспективы и у Ходорковского, и у Явлинского, хотя, казалось бы, это тоже уже отыгранный персонаж, но всё-таки ещё мыслящий, ещё интересный. Ну, естественно, есть и экономисты в диапазоне от Иноземцева до Рогова. То есть здесь нужны мыслители сейчас. А гнаться за поддержкой, во всяком случае за поддержкой массовой, — это сейчас, на мой взгляд, неперспективно. Пойдут за теми, кто покажет — куда. Но в любом случае поддержка Анатолия Быкова — это значимый показатель, потому что Анатолий Быков, будучи, как это называется, «авторитетным бизнесменом», не будет вкладываться во что попало, он как бы на многом обжигался.
«Должен ли поэт соблюдать стихотворный размер и рифменные схемы? Или можно писать от фонаря, как на душу ляжет?»
Уже я говорил об этом. Когда-то Бродский сказал, что главной проблемой русского стиха в ближайшее время станет проблема просодии. Искать новые размеры. Может быть, делать это с помощью музыки, как Щербаков или вообще русская песенная культура. Может быть, иногда искать какие-то методы на стыке поэзии и прозы. Но в любом случае мне кажется, что свободный стих в России не больно-то прижился. И то, что у нас называется верлибром… Всё время хочется по-пушкински сказать: «Что если это проза, да и дурная?». Поэтому у меня, понимаете, довольно настороженное к этому отношение.
Тут надо быть мастером очень высокой пробы, чтобы это всё-таки оставалось стихами. Кстати говоря, Горенштейн ведь говорил, что в прозе ритм тоже первое дело. Мне вообще представляется, что рифма — это вещь как раз факультативная, это необязательно. Но вот сделать так, чтобы стихи оставалась стихами, не будучи зарифмованными, — вот здесь надо, конечно, обладать нешуточным даром. Ну и, естественно, нужно помнить всегда о том, что рифма существует не просто так. Рифма имеет великую мнемоническую функцию — она делает стихи запоминаемыми. А запоминаемость для стихов, ребята, — это не последнее дело. Сейчас объясню почему.
Не потому, что помнить много стихов — значит быть эрудированным человеком. Это глупости. Но стихи ведь нужны не всегда. Стихи пригождаются вам в какой-то момент — точно так же, как лунные буквы в «Хоббите» становились видны при определённой фазе Луны. Я, например, чётко совершенно помню, что иногда в ситуациях самых трагических, любовных чаще всего, мне вспоминался Заболоцкий, и, как правило, не по конкретному поводу и без всякой соотнесённости с темой стихов. Просто эта музыка — музыка Заболоцкого, музыка его стихов — она выражает наиболее какие-то печальные и такие, я бы сказал, жалобные, трогательные состояния души.
Поэтому держать стихи в голове нужно для того, чтобы в какой-то момент это вдруг сработало. А стихи без рифмы запоминаются хуже, это общеизвестно. Надо вот просто помнить большое количество стихов, чтобы в какой-то момент, как файл из ящика, как вот чёрт из табакерки, у тебя выскочили из памяти эти стихи и тебя спасли. Вот в этом назначение поэзии. А пытаться запоминать нерифмованные тексты — это гораздо сложнее. Вообще помнить литературу нужно только для того, чтобы в критический момент ею воспользоваться. И стихи в этом смысле наиболее удобный, наиболее такой, что ли, великий жанр.
«Посмотрела фильм о Северной Корее «В лучах солнца». Я согласна с мнением Манского, который считает: в КНДР произошло что-то фантастическое, замешанное на восточной специфике общественных отношений и усиленное войной. Случилась аномалия. До поездки Манский думал, что люди в Корее скованны страхом, однако во время съёмок он не чувствовал в людях страха. Это просто иная форма коллективного сознания. Интересно ваше мнение по этому вопросу. Возможно ли подобное — народ, искренне верящий в победу коммунизма? Детство моё прошло в семидесятые, и я помню, что значили общественные установки при социалистическом строе. Об искренности не могло быть и речи. С уважением, Елена».
Елена дорогая, вот это то самое, о чём я говорил, предугадав мистически ваш вопрос в предыдущей четверти — о русском юморе. В России ситуация веры в общественные идеалы вообще невозможна. В общественные идеалы верят немногие фанатики, которые противостоят режиму. Государственных ценностей не разделяет никто из людей, которые этому режиму служат — даже сейчас, когда фашизация некоторых областей жизни зашла в России очень далеко. Но в России фашизм не проходит вот именно потому, что здесь нет главного, что даёт фашизм — веры, веры в раскрепощающую, порочную, подлую теорию. Конечно, фашизм — это во многих отношениях sinful pleasure, греховное наслаждение, когда люди с радостью нарушают закон, с радостью преступают норму. Но для того, чтобы почувствовать эту скотскую радость, нужно представление о норме хотя бы. А в России с этим большие проблемы, оно довольно свободное.
Поэтому я не верю в то, что здесь когда-нибудь была возможна ситуация, близкая к корейской, и что она будет возможной. Никакой Северной Кореи здесь никогда не будет. Здесь всегда будет такая гнойная корка — ну, повиновение, имитация лояльности, голосование 86-процентными какими-то массами и так далее. Но в душе под этой коркой всегда будет, конечно, несколько больная, несколько тепличная, подпольная, но всё-таки очень интересная жизнь.
Почему так получилось в Корее? Ну, Манский отчасти ответил, что это связано как-то с восточной традицией. А почему так получилось в Камбодже, где тоже на восточной почве прижившиеся идеи французских леваков привели к истреблению четверти населения (а может быть, и трети, по некоторым подсчётам)? Такое тоже бывает. Видимо, очень большую роль играет почва национальная. Вы же знаете, что коммунизм, вот эта идея чучхе в Корее — это всё мифологизировано. «Великий вождь посмотрел на хурму — и с тех пор она плодоносит». Это интересная по-своему такая традиция, которую лучше, конечно, изучать извне.
Фильм Манского очень хорош именно вот этими многочисленными дублями, которые они там записывают. Он смешной. Страшный и смешной. Фильм Манского прекрасно показывает глубокую показуху этой жизни. Но люди, действительно, да, существуют там органично, им это нравится, они по большей части верят. Чем закончится этот гипноз? Представить трудно.
Что касается россиян, то тут всё, может быть, в чём-то лучше, а может быть, и хуже. Вот что, вообще говоря, лучше — искренний раб, обожествляющий своё рабство, или, как говорит Иван Грозный у Алексея Толстого, «раб лукавый», раб, который издевается над господином и подмигивает рабу-соседу? Наверное, в культурологическом отношении такое рабство более продуктивное, но оно гораздо более безнравственное, потому что человека, который искренне совершает злодейство, его можно переубедить. А человека, для которого нет ничего святого, вот его никогда не переубе