Наташа, это в двух случаях бывает: либо когда автор труслив и ему не хватает силы договорить, либо когда эта развилка важнее выбора, либо когда эта именно неясность адресата или неясность финала создаёт особенную, особенно важную интонацию. Такое бывает, это довольно частая история. Я встречал открытые финалы. Они меня, особенно в кинематографе, сильно раздражали. Но как пример блистательного открытого финала я могу привести одну только вещь. Мне когда-то Андрей Шемякин сказал, что это лучший открытый финал в мировой культуре, и я с ним до сих пор согласен. Это бунюэлевский «Млечный путь».
Там, если вы помните, перед Христом двое, и один говорит: «Господи, я верю только в религиозную аскезу, только в полное самоотречение». А другой говорит: «Нет, я верю только в радость, только в то, что совпадает с моими надеждами, моими желаниями. Я не верю в насилие над собой». И Христос, глядя на них, говорит: «Один из вас пойдёт со мной». И дальше камера опускается — мы видим, что чьи-то ноги пересекают черту. Но чьи — мы не узнаём. Мы так и не знаем, кого он позвал с собой. Это тот открытый финал, который создаёт собственно главную вилку в жизни, главную развилку, который создаёт прелесть вопроса, не отвечая на него.
Знаете, кстати, Наташа, что для меня существенный аргумент доказательства бытия Божия? То, что это доказательство так глубоко спрятано, то, что мир настолько амбивалентен — легко, одинаково легко принять мир с Богом и мир без Бога; нет ни одной решающей какой-то черты, ни одного решающего аргумента, который бы в финале перевесил. И вот именно потрясающая сбалансированность, потрясающая амбивалентность этой картины наводит меня на мысль о бытии Божьем, потому что такую красивую задачу можно было только построить. Так элегантно себя спрятать, чтобы при этом ты торчал из каждого куста, из каждого цветка — вот это очень интересный вызов, интересная божественная задача.
Поэтому, собственно говоря, ведь Господь и сам — это мастер открытых финалов. Наша жизнь — это история с открытым финалом. И даже, я вам скажу, смерть — это история с открытым финалом. В таких случаях я, пожалуй, открытый финал приветствую. А когда автор просто не знает, чем закончить — ну да, в общем, наверное, тут уж ничего не поделаешь.
«Мой начальник спросил, какую книгу лучше прочитать для понимания загадочной русской души. Я предложил Галину Николаеву, это единственная книга, которая пришла мне на ум — «Битва в пути». До сих пор не знаю — почему».
Знаете, могу вам сказать — почему. Потому что роман Галины Николаевой «Битва в пути», знаете, несмотря на своё очень плохое название, он не бездарный отнюдь. Это талантливая книга, это вам не социалистический реализм. Когда-то Владимир Новиков в одной пародии издевательски прочитал: «Жатва» — «Клятва» — «Битва в пути». «Жатва» — это тоже, кстати, Николаева, это роман гораздо более слабый, из него потом Пудовкин сделал последний свой фильм. Но объективно говоря, «Битва в пути» — это совсем не соцреализм, это произведение очень глубокое и ставящее очень серьёзную проблему, действительно проблему русской души. И вот в чём она состоит.
Как вы помните, Бахирев и Вальган — два вот этих антагониста — они главным образом различаются по одному параметру. Вальган — это человек, постоянно работающий в режиме аврала. И его рабочие на заводе обожают, потому что он создаёт для них этот аврал и даёт им ощущение значимости того, что они делают. Ну, это как у Кочетова, помните, когда весь завод перед спуском со стапелей этого какого-то нового эсминца не спит. Просто все приходят на завод и днём, и ночью, все безумно этим озабочены, и только этим и живут. Это ситуация аврала. Она тоже креативна по-своему. И главное — у людей возникает ощущение, что они нужны.
А Бахирев задаётся таким вопросом: а зачем вообще все эти авралы? Ведь в результате завод гонит брак в огромном количестве, а выяснить технологически, внимательно, вдумчиво, после долгой работы причины этого брака — ни у кого нет времени. «Давайте будем гнать его еще больше — будет колоссально возрастать производительность, и при этом этот товар будет никому не нужен». Бахирева не любят на заводе — вот в чём проблема.
Николаева же собиралась писать второй том, который назывался «Генеральный директор». Она не стала этого делать, потому что это получилась бы книга о полном поражении героя, они бы все ностальгировали по Вальгану. Да, он был волюнтарист. Ну, он — Сталин, такой сталинский сокол. И при нём невыносимо, но после него все радостно вспоминают: «Да, вот жизнь была! Вот был орёл! Вот мужик!»
Я, кстати, хотя живу сейчас в Калифорнии некоторое время, я постоянно слышу разговоры многих старых, очень умных, очень талантливых русских эмигрантов, которое уехали, уже на пенсии будучи, сделав замечательную карьеру в советской индустрии. И вот они вспоминают: «Вот был мужик! Вот при нём все мы были за ним как за каменной стеной. Ну уж он нас и жучил! Ну уж он нас и дрючил! Какие он ставил задачи!» Это они говорят о своих начальниках времён пятидесятых и отчасти даже шестидесятых годов. Такой образ действительно начальника, за которым ты как за стеной, но зато в полном его подчинении — да, такая традиция есть в России. И это восхищение задним числом, хотя, может, при жизни этого начальника ты готов был 20 раз его удавить, но в них было какое-то такое своеобразное величие. И во многих семьях я такое слышу — и в России, и здесь.
Поэтому вы правы, посоветовав «Битву в пути». Вопрос только в том, что путь Вальгана — это путь совершенно бесперспективный. Я говорил много раз о том, что всякий завод производит сам себя, он производит атмосферу — это главный товар, который производится на заводе. Но я бы не назвал, понимаете, не назвал бы эту атмосферу такой уж продуктивной: она хороша для воспоминаний задним числом, но для жизни она, в общем, если честно, малоприятна. Поэтому я бы всё-таки мечтал об атмосфере более дружеской, более товарищеской, более коллективистской и в каком-то смысле более свободной. Я не верю в авральное такое творчество, хотя оно на кратких дистанциях опять же впечатляет.
«Интересно ваше отношение к русской метафизической литературе. Лучше бы всего лекцию о жизни и прозрениях Даниила Андреева, — давайте когда-нибудь. — Есть сообщество поклонников «Розы Мира», к которым я причисляю и себя. Для нас очевидно, что метаистория и есть движитель всей истории человечества. Допускаете ли вы, что Андреев — не писатель фэнтези, а пророк?»
Как бы вам это так сформулировать, чтобы это не звучало обидно, Борис? Я это допускаю — в том смысле, что все равно вы будете «Розу Мира» трактовать как одну глобальную метафору. А все эти Жругры, шрастры, все эти затомисы, эгрегоры, миры — всё это вы будете воспринимать с известной поправкой. Понимаете, Андреев как мыслитель очень силён. И многое, им угаданное — в литературных главах «Розы Мира», в частности в главе о Блоке, в главе об истории России, — многое, им угаданное, оно там очень точно. Хотя все эти Свентаны, все эти светлые эгрегоры и прочие российские символы — они, конечно, очень дурновкусны, и на всём этом лежит ужасный отблеск Серебряного века.
Но, понимаете, Даниил Андреев силён не этим. Даниил Андреев был прежде всего гениальный поэт. Его стихи — это нечто… Ну, ансамбль «Русские боги». Даже несмотря на содержательную сторону этих текстов, там можно спорить о многом, но просто поэма «Ленинградский апокалипсис» — это одно из величайших свершений русской поэзии в XX веке. Он действительно гениальный поэт. Ну, надо просто это признать.
Как прозаик… Ну, прозу его мы не знаем, как и положено мистическому роману, «Странники ночи» до нас не дошли. Реконструкция Бежина у нас есть подробная по рассказам, по черновикам, но текста нет. Поэтому мы не знаем его как прозаика. Но «Роза Мира» — это, безусловно, великое художественное произведение.
Я не стал бы называть Андреева духовидцем. Конечно, многое из закономерностей метаистории… Ну, метаистория — это просто такая гигантская сюжетная схема истории, им подсмотренная. Она не особенно оригинальна у него, вечно делается шаг от римских цирков к римской церкви, это еще и собственно Пастернак сказал. И вообще вся схема этой истории как движения человечества к коллективному идеалу, к созданию Розы Мира — это, в общем, не такая новая схема. Но как пророк, как человек, который в темнейшие времена напоминает о мировом свете, он, конечно, не имеет себе равных, это великий действительно автор.
Другое дело, что из всех сочинений Андреева, из всех его замечательных поэм и, главным образом, из дошедшей до нас «Розы Мира» я больше всего ценю не эти метаисторические фрагменты, а именно собственно художественную часть — ту, где он описывает атмосферу этих тёмных миров с их чёрным небом в красных отблесках. У него есть замечательные художественные именно свершения. Вот этот образ Сталина, который сидит в кресле, держа руки на подлокотниках, и напитывается тёмной энергией — его использовал, кстати, очень остроумно Эдвард Радзинский в своей трилогии «Апокалипсис от Кобы». Там замечательная сцена, где действительно сидит Сталин, напитываясь тёмной энергией. Она немножко пародийная такая вполне сознательно, но написана-то она здорово. Я вообще уважаю Радзинского за то, что он Даниила Андреева читал и аккуратно на него ссылается, ну, реферирует к нему.
Для меня здесь очень важно, что «Роза Мира» — это именно сокровищница удивительных метафор, удивительных образов. Ну а конкретика метаистории, как и всякая конкретика в таких случаях, во всех этих всеобщих теориях всего — она меня занимает меньше. Точно так же, как у Льва Гумилёва в его грандиозном фэнтези «Этногенез и биосфера Земли» мне больше нравится, как это написано, а собственно сама теория его мне представляется, что ли, довольно субъективной. И вообще мне очень смешно, это он говорил: «Я не интеллигент, у меня есть профессия». Он насчёт профессии как раз, мне кажется, заблуждался. Потому что, во-первых, я всегда против того, чтобы интеллигенцию как-то презирать, потому что интеллигенция — это, вообще говоря, лучшее, что есть в российской истории и в российском народе.