А главное… Ну, вот он говорит: «У меня профессия есть». Какая профессия? Он, собственно, не историк по большому счету, он именно такой великий в своём роде фантаст, замечательный мыслитель, созидатель. Но говорить о его каких-то исторических собственно открытиях довольно странно, как мне кажется. У меня есть ощущение, что он именно подгоняет факты под свои замечательные идеи, а сами по себе факты — ну, тем хуже для них, если они не вписываются в гумилёвские концепции.
Поэтому я скорее склонен думать об этих авторах середины века, как о величайших фантастах, а не как о теоретиках. Конечно, у Даниила Андреева есть главное, что есть вообще в искусстве — изобразительная сила и мощное творческое воображение.
«Что вы думаете о творчестве Вени Д’ркина?»
Вот понимаете, грех мой в том, что я не могу его полюбить. Я этого человека, трагически рано умершего, бесконечно талантливого, очень высоко ценю, но мне не нравятся его песни. Почему-то я никак не могу почувствовать — а что собственно в них находите вы. У меня довольно много же писем от его восторженных поклонников, и просят о нём отозваться.
Вот я могу понять, что находят люди в творчестве Янки Дягилевой. И, скажем, статью недавнюю Юры Сапрыкина, друга моего, о ней, я достаточно высоко оцениваю. Он там многое почувствовал очень точно — что это действительно такой крик внутреннего ребёнка. Ну, она очень талантливый была человек. И тоже я не люблю Дягилеву, но я её уважаю весьма.
А вот что находят в творчестве Вени Д’ркина, я не понимаю совсем, потому что как-то это абсолютно мимо меня проходит. Может быть, я недостаточно проникся. Может быть, я мало и не то слушал. Наверное, когда-нибудь, со временем, может быть, я пойму. Но в любом случае спасибо тем, кто пытается меня по-прежнему просвещать.
Тут еще один вопрос о Шевчуке — видимо, в связи с его грядущим юбилеем.
Вообще очень интересная это тенденция, что в России всё так сильно зависит теперь от юбилейных поводов. У меня даже некоторые дети искренне уверены, что Толстой начал работать над «Войной и миром» под впечатлением от юбилейных торжеств 1862 года — 50 лет Бородина. Так надо вам сказать, что и торжеств никаких особенных не было. В России тогда была достаточно напряжённая внутренняя жизнь: крестьян освободили, реформы шли. Ну, отметили 50-летие, но без особенного барабанного боя. Были более актуальные поводы.
Что я думаю о стихах Шевчука (вопрос), в частности о его книге «Сольник»?
Знаете, вот стихи Шевчука я иногда люблю больше песен, потому что в песнях ведь смысл всегда размыт, а в стихах он более концентрирован, он как бы более серьёзен. И у меня есть сильное подозрение, что если бы книги, если бы песни Шевчука именно издать довольно полно и представительно, то как поэт он был бы едва ли не интереснее, чем как Юра-музыкант. У него есть замечательная музыка, есть несколько очень крепких хитовых мелодий, но как раз музыка «ДДТ» мне всегда казалась менее важной, чем тексты. Ну, это собственно ещё Алексей Дидуров замечательно сказал: «Основа энергетики русского рока (и в этом его главный парадокс) заключена не в музыке».
Хороший довольно вопрос: «В последней лекции о военной прозе вы совершенно не коснулись Эренбурга, как будто его и не было. Неужели он вам настолько не нравится?»
Да нет, мне как раз очень нравится Эренбург. Я считаю, что «Буря» — это роман великий. И причём величие этого романа… Он непосредственно адресован Сталину, конечно. Это книга из тех, что написаны для Сталина. И Сталин это послание оценил и выступил в защиту романа. Послание это довольно недвусмысленно: европейский человек кончился, а советский выжил; европейский человек рухнул под действием столкновения с фашизмом, и настала новая эра — эра советского человека. Советский человек тоже рухнул, но он оказался, как видим, более живуч. Он по кускам собрался, сползся и продолжает осуществлять свою, как он её понимает, миссию.
Я вообще считаю, что «Буря» — это во многих отношениях великий провидческий роман. Мы можем спорить о судьбе советской цивилизации, которая, казалось, кончилась, потом оказалось, что она гораздо живучее. Не знаю, насколько она бессмертна, но она тем не менее сейчас существует. А вот что касается Европы — да, я должен с Эренбургом согласиться, приговор ей в известном смысле произнесён. В «Падении Парижа», к сожалению, это еще отчётливей.
Но потом, кстати, Эренбург, продолжая «Бурю», написал довольно посредственную книгу «Девятый вал», которую не надо было писать на самом деле. Я думаю, что он это отчасти сделал в порядке самосохранения. Но «Буря» сама по себе и «Падение Парижа» в главной части, в констатации того, что Европа закончилась, — это гораздо более глубокая мысль, чем казалась в 47-м году, когда он это писал.
Не потому это, в общем, актуально, что на наших глазах сейчас в Европе происходит правый поворот, и чуть было он не произошёл во Франции. Нет, не в этом дело. Дело просто в том, что ценности европейского человека не выдержали столкновения с фашизмом. Христианство в том виде, в каком оно существовало в Европе, было, может быть, слишком секулярно, а может быть, оно ослабело, но оно этого не выдержало. Где сейчас настоящее христианство? Я не знаю, трудно сказать. Во всяком случае — не в России. Но то христианство, которое было в Европе, не выдержало, да. Оно сломалось. Оно никого не остановило. Христианство — оно в принципе бессмертно, но просто, видимо, Европа в какой-то момент отвернулась от Христа. И то, что Европа утратила идентичность, и то, что Эренбург об этом написал — это достаточно глубокое прозрение. Вот то, что мы наблюдаем сегодня — это мрачно.
Я, конечно, никогда не соглашусь с теми консервативными российскими мыслителями (а их очень много развелось), которые вслед за Достоевским, вслед за «Зимними заметками о летних впечатлениях» пишут: «Мы, только мы любим настоящую, подлинную Европу!» Они любят Европу крестовых походов. Кровь они любят, а не Европу. Им нравится эпоха религиозных войн. И конечно, они не любят настоящие европейские ценности.
Иное дело, что от этих ценностей Европа как-то в самом деле довольно далеко отошла. Я боюсь, что это случилось во время Первой мировой войны, потому что Первая мировая война уже и была коллективным самоубийством. А ценности модерна, которые были всё-таки истинно христианскими (христианство — это и есть модернизм), ценности модерна в огромной степени были скомпрометированы, а модернистов поубивали на полях Вердена и на полях и Польши, и России, и Германии. В это время перестала существовать Европа. Вот такое у меня есть ощущение, что это было такое коллективное европейское самоубийство. Ну а уж после 45-го года, по-моему, не о чем и говорить. Все попытки восстановить Европу после этого, боюсь, были довольно жалкими. Вот такое у меня мнение.
И в этом смысле роман Эренбурга мне кажется очень важным. Не упомянул я его только потому, что это роман, в сущности, не о войне, войны там очень мало. Это роман о крахе Европы, как бы ни печально это звучало. Я понимаю, сколько сейчас людей начнёт со мной не соглашаться, но, с другой стороны, разве не затем мы работаем, чтобы вызывать иногда бурное несогласие? Вы знаете, что мне несогласие бывает зачастую значительно приятнее любых согласий.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем. Тут просто осталось несколько неотвеченных интересных писем.
«Я высоко ценю русскую литературу. Живу во Франции, меня зовут Ален. Разделяю ваши оценки, но сожалею об одном: вы, кажется, не считаете Достоевского главным мыслителем России. Очень жаль».
Да, Ален, знаете, вот не считаю я его главным мыслителем России. И больше того — мне кажется, что он один из самых вредных, опасных, мрачных российских мыслителей, которые на самом деле вовсе не выражают российскую идентичность, а просто предлагают наиболее мрачную, садомазохистскую версию её; человек, который свою душевную патологию выдавал за национальную черту.
Сейчас я просто пытаюсь длинное письмо коротко зачитать: «Я — сын доктора наук, профессора, заведующего кафедрой. Мы живём не бедно, но намного ближе к бедности, чем к богатству. Несерьёзная материальная обеспеченность деятелей науки со стороны государства — сейчас явление обыкновенное. Но у меня вопрос не только к государству, а к обществу как к источнику общественной оценки такого положения науки в России. Существование сводится государством к непрерывному бедствованию, по сравнению с цивилизованным миром. В чём причина пренебрежения к светлым деятелям науки? Ведь эти люди выбрали путь бюджетников, а не бизнесменов. Не отвечайте, что причина во всём сразу».
Нет, конечно, Лёня. Что вы? Я постараюсь как-то это сформулировать менее общо. Здесь, понимаете, причина в двух вещах. Если вы читали Гессе, «Игру в бисер», помните, там главный герой говорит, что по сравнению с военными расходами расходы на содержание Касталии совершенно ничтожны, но людям предпочтительно наращивать военные расходы, а не тратить на Касталию. Касталия, как вы помните, такая идеальная Телемская обитель для людей искусства и науки.
Конечно, всякому государству престижно Касталию иметь. Но в России, да, действительно люди науки традиционно находятся на двадцать пятом месте и финансируются, если только они не заняты напрямую обороной, по остаточному принципу. Это такой описанный Гессе консервативный архаический милитаристский менталитет, когда считается важным потратить на оборону, а не на душу. Это не у всех такой менталитет, не во всех нациях, но так было, допустим, в вымышленной Европе, где есть Касталия, так всегда было и в России. Ну, особенность национального менталитета, если угодно.
Вторая черта может быть сформулирована вот как: когда мы с вами смотрим на людей науки, мы испытываем всегда такой подсознательный, что ли, комплекс — мы им завидуем сильно. «Ведь им так интересно, у них есть дело, которое они любят и которым они заняты, дело, которое им искренне нужно. Ну и пусть будут им довольны, пусть, так сказать, самодостаточно радуются тому, что у них есть вот такая возможность трудиться на наше благо. Мы им не мешаем — пусть и они от нас большего не требуют». Если человек занят, если он поглощён своим делом, всегда считается,