бственно, и сам роман написан с множеством лирических отступлений. Это свободный роман, но у него при этом довольно жёсткая фабула.
Есть дом в Ленинграде, в нём живёт архитектор Демиле с семьёй, он потомок французского солдата, который обрусел и здесь остался. Демиле занимался когда-то как архитектор привязкой этого дома к местности, но привязал он его плохо. И вся его жизнь, в общем, плохо привязана: он изменяет жене, у него нет чёткой ни этической, ни человеческой, ни гражданской позиции, как-то он не очень привязан к жизни.
И вот однажды, когда он от любовницы возвращается в свой дом, он видит, что дом улетел. Просто тлеет газ в оборванных трубах, капает вода в водопроводе, а дома — огромного, многоквартирного дома — нет на месте! Дом улетел. И где он приземлился в Ленинграде, естественно, всячески силовики скрывают, спецслужбы скрывают. Он приземлился на пустыре, где до этого стоял пивной ларёк. Для того чтобы расчистить место для дома, пивной ларёк пришлось поднять в космос — он улетел, летает теперь в космосе.
И ходит среди алкашей легенда, что тётя Зоя, знаменитая своей честностью, всегда доливала пива после отстоя. Так вот, тётя Зоя, знаменитая честностью своей, вознеслась, как о ней говорят. Вот ходит такая легенда, что эта святая продавщица улетела вместе со своим ларьком. Она улетела в космос, питается пивом. Советский человек может выжить в безвоздушном пространстве. Она говорит: «Да я в блокаду выжила. Что мне космос?» Она там выживает, естественно. А на место ларька приземлился дом.
И вот архитектор Демиле бродит по Петербургу, по Ленинграду, потом бродит по всему Советскому Союзу, отыскивая свой дом. Там гениальное пророчество о судьбе СССР. Это роман о потерянном доме, о потерянной Родине, об исчезнувшем чувстве дома, о потерянном интернационализме, о потерянной общности. И, в конце концов, архитектор Демиле живёт в дворницкой своего дома, не понимая, что это его собственный дом, он не узнает его. Он не знает о том, что жена его там же живёт. Она пыталась как-то забыть его — и не вышло у неё. Заканчивается этот роман, как и многие книги Житинского, на крыше. У автора вообще была тяга заканчивать свои произведения на крыше, потому что выход может быть только через крышу.
Этот роман, этот огромный трёхтомный (его напечатали, на четверть сократив) советский эпос, последний великий советский роман и подводит итоги 70 годам советской власти, и содержит в себе поразительно точное пророчество о судьбах этого дома. Сначала в этом доме после его перелёта намечается грандиозный энтузиазм, потом — колоссальная разруха: на лестницах кучи дерьма, полная взаимная ненависть, неприязнь.
И несколько искусственный такой финал, который… Там роман в первой редакции заканчивался очень хорошо. Заканчивался он тем, что тётя Зоя возвращалась из космоса в своём ларьке, и первое, что она делала, приземлившись на крышу ларька, — выставляла в его окошке табличку «Пива нет», которой и заканчивался роман. Тогда Владимир Новиков, я помню, писал: «Это слишком мелкий вывод для такого масштабного произведения». А мне кажется, что в этом выводе содержалось великое пророчество, потому что «Пива нет» — под этим знаком прошли 90-е годы.
Я помню, что я рыдал взахлёб над этой книгой, потому что странствия этого одинокого Демиле, вот эти его мысли «Чужак, сплошной чужак!», эта дикая неприкаянность — это так было написано мощно! И финал этот торжественный и великолепный! И любовь автора с Шурочкой, его музой… Там автор действует, там взаимное превращение Демиле и автора.
Понимаете, этот роман, во-первых, поражал свободой, во-вторых — точностью, и в-третьих — невероятной человечностью, такой глубокой, такой мягкой, при этом удивительно ненавязчивой. Это книга, которую я сейчас рекомендую всем, потому что, во-первых, это большая книга, её читать очень интересно и надолго хватает. А во-вторых, эта панорама постсоветских типов, там угаданная, поражает, конечно, точностью. И неудивительно, что Житинский после этого романа долго (10–15 лет) почти ничего не писал — он высказался полностью.
А начал я его когда-то читать с повести «Лестница», которая была напечатана в «Неве» в 1982 году. До этого она 10 лет ходила в самиздате, но до меня не доходила. А тут я её прочёл. Я ничего тогда не понял, но для меня, надо сказать, она была шоком абсолютным. Я чувствовал какую-то невероятную близость с автором. Не тема, не сюжет его повествования, а тон, которым это рассказано — немножечко витиеватый, стилизованный, такой поздний петербуржский, — конечно, меня купил. И я на всю жизнь стал после этого фанатом петербуржской прозы. Для меня «Лестница» — эталонная фантастическая повесть. Вы, наверное, видели фильм Сахарова с Меньшиковым, очень хорошую экранизацию этой вещи. Там история довольно простая.
Молодой человек Владимир Пирошников — почти деклассированный, неудачно влюбившийся, потерявший работу, спивающийся — в одной из пьяных компаний встречает девушку Наташу, кажется, если я ничего не путаю, которая ведёт его (он запомнил только её острые наманикюренные ноготки) куда-то ночевать. Когда он просыпается в чужой коммунальной квартире, Наташи нет, хозяйка ушла. Ну, просто его пожалели от неприкаянности. Он выходит из комнаты и начинает спускаться вниз.
И вот он замечает (тут медленно такая жуть наползает), что он несколько раз уже подряд прошёл мимо корабля, нарисованного мелом на стене, мимо кошки, пьющей из блюдечка, что он был вроде бы на пятом этаже, а спустился уже пролётов двадцать. И вдруг он понимает, что лестница не кончается. Это потрясающая метафора того, что выхода нет. Когда с Пирошниковым идут другие люди, они не могут выйти; когда они бегут одни, они легко и свободно добегают до пролёта. А выход там, оказывается, через крышу, но до какого-то момента Пирошникову эта дверь закрыта.
А кончается как страшно, как удивительно кончается эта вещь! Ну, почитайте, я не буду рассказывать. «Лестница» — это такая замечательная повесть о той же бесприютности, неприкаянности, о безвременье, о потере чувства времени, чувства выхода, о потери структуры. В сегодняшнем состоянии она читается вообще великолепно.
Надо вам сказать, что Житинского вообще считали юмористом, как и очень долгие годы Валерия Попова, например. Как Лев Аннинский говорил: «Этот остряк переострил всех столичных остряков». Это верно, это так и было. Но и в Попове, конечно, сильна не его замечательная ирония, а сильна, конечно, и его пластичность, и его замечательные описания, поразительно точные, «кванты истины», как писали об этом Вайль и Генис. Но особенно в Попове значима, конечно, его небывалая философия счастья, очень редкая для русской литературы: «Жизнь удалась! Жизнь надо полюбить! Хата богата, супруга упруга!» А потом поздний Попов, столкнувшийся с реальностью, стал писать очень страшные вещи, очень жестокие. Страшнее, чем «Плясать до смерти», по-моему, нет в русской литературе прозы до последнего времени. Я даже не буду рассказывать, о чём это. Почитайте.
У Житинского тоже его ирония никогда не была самоцелью. Житинский очень остро чувствовал, конечно, гротеск советского бытия. Я очень хорошо помню, как он мне и тогдашней моей возлюбленной читал рассказ «Прах», и мы просто по полу катались, но потом-то, конечно, понимали глубокую печаль этого рассказа.
Там история о том, как знакомятся в заграничной поездке двое советских инженеров с британским коммунистом, и потом этот британский коммунист завещает им похоронить свой прах на родине великого Ленина. А прах этот похоронить никак невозможно, потому что никто не даёт разрешения, надо доказать, что он их родственник, причём он не является их родственником. Когда они пишут заявление, что он родственник, их выгоняют с работы.
А потом следует вообще потрясающее развитие сюжета. Когда наконец герой добился разрешения хоронить этот прах, он везёт его в переполненной электричке на кладбище, и в этой электричке пакет с прахом разрывается под напором пролетариата. И действительно желание английского коммуниста исполнилось: его прах был захоронен на родине великого Ленина, причём смешан с грязью и снегом, ботинками самого что ни на есть питерского пролетариата.
Это удивительно жестокая, печальная и ироническая история. Прочтите её тоже, она в Сети широко представлена. Этот синтез лёгкой печали и жестокой насмешки для Житинского очень характерен.
И неслучайно одним из учеников Житинского и его прямых последователей был покойный Горчев, Царствие ему Небесное. Дмитрий Горчев — по-моему, один из лучших представителей российской прозы 1990-х и 2000-х годов, ведь всё-таки Житинский повлиял на него. Я думаю, что без Житинского Горчева просто никто бы не открыл. Житинский обладал поразительным даром открывать молодые таланты. Достаточно вспомнить, что он открыл Горчева и Букшу. Я уж не буду называть других людей, которые по отношению к нему проявили самую что ни на есть чёрную неблагодарность, но его такие вещи не огорчали. Он вообще очень мало огорчался из-за чужих предательств. Он довольно легко относился к жизни. Меня иногда даже раздражала в Житинском его какая-то удивительная лёгкость. Он был, как будто пузырь, воздухом, чистым кислородом наполненный.
Но чего стоила эта лёгкость, стало ясно, когда он так рано умер и когда такое тяжёлое наследство досталось его жене и дочерям, героически поднимающим издательство «Геликон Плюс». Ведь он издал, первым опубликовал огромное количество самодеятельных авторов, многих бесплатно — просто для того, чтобы их открыть читателю. И маленький отважный «Геликон» до сих пор продолжает своё героическое плавание по бурным волнам кризиса. А кризис у нас, как вы знаете, не кончается никогда. И дай бог здоровья «Геликону». Если бы не Житинский, этого издательства не было бы.
Что касается его поздних сочинений. Последним, что он написал, было продолжение «Лестницы», точнее — окончание лестницы. Это Пирошников, 30 лет спустя попадающих в тот же самый дом. Это роман «Плывун» — книга, которая была, к сожалению, мало кем замечена.