Да, кстати, я вот совсем недавно с огромным опозданием открыл для себя Уильяма Джерарди [Gerhardie], такого довольно знаменитого, кстати говоря, британского писателя, но совершенно не переводившегося никогда на русский язык. У Джерарди есть замечательная книга «Пятая колонна Господа Бога», посмертно изданная, это такие скептические записки об истории XX века. У него есть изумительный роман «Полиглоты». Сам я сейчас купил в Принстоне у букиниста его сборник «Милые создания», где две повести и два рассказа. И конечно, это колоссальной силы и колоссальной мизантропии писатель, особенно там, где он пишет о России. Я очень рекомендую вам, если мимо вас поплывёт, его рассказ «In the Wood» («В роще»). Там как раз… Ну, история происходит в Одессе девятнадцатого года, переходящей из рук большевиков в руки белых постоянно, да ещё там всякие другие экзотические персонажи. Очень тонкий рассказ и очень мизантропический. Ну и вообще сильный писатель, довольно одарённый.
Из других, из ближайших к нам в семидесятые-восьмидесятые годы… Да, кстати, нельзя не назвать Саки (Мунро), прелестный совершенно писатель и тоже довольно циничный. Роальд Даль, пожалуйста. Я думаю, что… Как сам он говорил: «Мои рассказы — это добрые советы человека, не лишённого некоторой вредности». Мне кажется, в плане мизантропии и цинизма он может дать ещё и Горчеву довольно хорошую фору. Хотя Горчев, конечно, лаконичнее значительно. Ну, в общем, много у него. Да и не только у него. Достаточно много человеконенавистников даже и в современной американской литературе. Если вы ещё не читали роман Хеллера «Что-то случилось» («Something Happened»), то просто вам Бог велел с него начать.
«Плохо ли, если для человека дружба важнее любви и семьи?»
Ну, друг мой, я не встречал таких случаев, честно вам скажу. Вообще любопытный изврат такой и любопытный такой изгиб психологии. Знаете, есть люди (я их знавал как раз), которые считают себя убеждёнными асексуалами. Ну, для них, правда, и дружба особенной роли не играла, но всё-таки. Убеждёнными асексуалами, потому что в любви слишком много животного, слишком много похоти, слишком многое зависит от организма. Вот любовь — такая «мистерия организма», как говаривал Душан Макавеев. И надо как-то избавляться от физиологических зависимостей. А дружба — это что-то такое более ровное. Ну, как писал собственно Батюшков: «Только дружба обещает мне бессмертия венок».
Дело в том, что я как раз, страшное дело… Зачем я это говорю? Я как раз скорее гораздо меньше верю в дружбу. И в этом смысле я, так сказать, по-пушкински скептичен. В общем, мне приятно думать, что я иду по пушкинским следам: «Что дружба? Лёгкий пыл похмелья иль покровительства позор». Я действительно очень редко видел образцы чистой дружбы. Почти всегда это была дружба между мужчиной и женщиной, такая себя — ну, как сказать? — l’amitié amoureuse, понимаете, влюблённая дружба, промежуточное состояние. А дружба в чистом виде почти всегда омрачена или завистью, или неравенством, или идейными какими-то расхождениями, или, кстати говоря, личной неприязнью, под которую подгоняют идейные расхождения. Так что боюсь я, что случаи дружбы настоящей гораздо, что ли, реже, чем любовь.
Потому что понимаете как? Девушка красивая имеет шанс понравиться вне зависимости от своих душевных качеств, а в дружбе этот эротический элемент почти всегда отсутствует. То есть вряд ли вы будете дружить с кем-то за то, что он красавец. Или вряд ли вы будете выбирать друга по признаку только личного обаяния. Для меня в друге всего важнее надёжность. Это качество встречается довольно редко. У меня довольно много друзей. Пожалуй, я могу назвать десятка два. Это большая удача. Десятка два людей, которых я искренне считаю своими близкими друзьями, важными для меня. Из них безусловно я доверяю, безусловно я всегда могу рассчитывать на человек пять-шесть точно. И по отношению к ним я тоже стараюсь быть достаточно надёжен. Но это я за пятьдесят лет жизни набрал, понимаете? И у меня всё-таки возлюбленных было гораздо больше. И для того, чтобы их любить, от них не требовались никакие особенные человеческие качества. Вот такая это грустная логика. Поэтому к дружбе я отношусь более уважительно. И дружба — явление более редкое, скажем так.
«Имели ли произведения Достоевского влияние на революционеров?»
Ну, ещё как имели! И это очень горько. Это влияние было таким, знаете, достаточно негативным — в том смысле, что революционеры сердились на Достоевского, ругались на него или, как Ленин, называли его архискверным. Но надо вам сказать, что такое влияние… такое отношение оправдано, потому что вы можете любить Достоевского или не любить его, но вы не можете отрицать того, что он оклеветал русское революционное движение. Он увидел его бесовщину, но не увидел его святости. А святость была. Был «Порог» Тургенева, были герои Чернышевского, были в конце концов герои Решетникова. Ну, там много всего было, понимаете.
И я не стал бы никогда сводить разночинную Россию, революционную Россию к бесовщине. Тут уместнее трифоновский термин «нетерпение», как назывался его главный исторический роман. Так что я не знаю, не могу припомнить ни одного случая, когда бы под действием текстов Достоевского революционер перековался. Известный случай, когда Солженицын — так сказать, поздний литературный двойник Достоевского — заставил целое поколение французских интеллектуалов отказаться от левачества, и они называли себя «дети Солженицына», их было довольно много.
А вот что касается такого влияния Достоевского — я, пожалуй, никого назвать не могу. Точно так же ни на кого не повлиял Лесков, когда он под псевдонимом Стебницкий писал свои антиреволюционные пасквили «Некуда» и «На ножах». Точно так же и «Взбаламученное море» Писемского ни на кого не повлияло. Писарев писал: «Взбаламученное море авторской желчи». И это справедливо. Я не думаю, что роман «Бесы» — при всей глубине некоторых его прозрений — может повлиять на революционера. Мне кажется, он может его скорее позабавить.
Вот хороший вопрос: «Почему считается, что Башмачкин срывает шинели? У меня после прочтения сложилось впечатление, что все ограбления совершает тот же человек, что и оставил без верхней одежды самого Акакия Акакиевича».
Интересная такая точка зрения, что и Акакий Акакиевич, и все эти петербуржские генералы оказались жертвами одного и того же ужасного привидения. Но на самом деле такой подход совершенно обессмысливает повесть. Вы почитайте Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя», и там многое видно. На самом-то деле, конечно, совершенно очевидно, что это Акакий Акакиевич после смерти превратился в огромное привидение. И в этом главное пророчество Гоголя, что после смерти или, вернее, в инобытии своём маленький человек обернётся страшной силой.
Правильно многие замечали, что без этого финала что такое «Шинель»? Анекдот. Милый, моральный, по-человечески симпатичный, но анекдот. А вот когда появляется Акакий Акакиевич в виде грозного мстителя и срывает шинели, причём с того самого генерала, обратите внимание (иначе как же вы это объясните?), с того самого генерала, который на бедного Акакия Акакиевича заорал и затопал, когда он с него снимает шинель с криком: «Тебя-то мне и надо!» — вот тут ужас, вот тут готика! А почему он ворует шинели-то? Потому что он отчаялся добытию мирным путём.
И вот это перерождение маленького человека очень неслучайно. Гоголь его почувствовал. И оно для меня, понимаете, глубоко символично. У меня, кстати… Тоже грех на себя ссылаться. У меня был такой старый стишок про «Шинель» гоголевскую, и там были вот эти слова:
Униженные братья вершат привычный суд:
Чуть руки для объятья раскинешь — и распнут.
Когда ж тоска, досада, безумие и плеть
Внушат тебе, что надо лишь равного жалеть?
Я действительно несколько побаиваюсь маленького человека. Я помню, у меня был с Константином Райкиным довольно интересный спор на эту тему, где я ему доказывал, пытался доказать, что маленького человека не бывает, а то униженное, жалкое, что мы видим под именем Акакия Акакиевича, всегда готово обернуться, ну, если не Шариковым, то вот этим страшным призраком. Он мне доказывал, наоборот, что есть же чаплинский персонаж, а я говорил, что чаплинский персонаж легко превращается в Великого диктатора. Это каждый решает для себя.
Но Гоголь почувствовал явно имеющуюся опасность, потому что… Знаете, у меня есть сильное подозрение, что Акакий Акакиевич — это такая редукция действительности, это всё-таки авторский вымысел. Мне кажется иногда, что если бы у кого-то в конторе была более грязная шинель, я не уверен, что Акакий Акакиевич бы его травил. Но я не уверен, что он его защищал бы. Хотя вот Акакий Акакиевич с его вечным «Я брат твой» — ну, это так пронзительно, так грустно!
«Смогли бы какие-нибудь русские писатели XIX века жить и работать в СССР?»
Ну конечно. Я думаю, Толстой не смог бы, потому что он начал бы ссориться с этой властью, как с любой властью. А если уж царская власть, тоже достаточно нетерпимая, его всячески гнобила и чуть не посадила (он даже об этом очень мечтал), то советская власть бы и церемониться не стала — ей такой альтернативный центр власти был совершенно не нужен. Я не помню, кто это писал (Суворин, кажется), что «в России два царя». Ну, не поручусь за авторство. «Два царя — Николай и Лев Толстой. И не может поколебать Николай трон Льва, а Лев с лёгкостью колеблет трон Николая». Это, кажется, конца девяностых годов высказывание, и вполне обоснованное. Советская власть не хотела бы, чтобы кто-то колебал её трон. Надо, кстати, мне сверится насчёт цитаты, но просто сейчас… Потом по Сети посмотрю.
Толстой бы не смог. А Чернышевский смог бы запросто, и думаю, что очень бы ему нравилось. Вот насчёт Чехова интересно. Ну, Горький смог же. А Бунин не смог. А вот Чехов… Мне кажется, такой модернист, человек с опорой на всё новое, с жаждой этого нового — да, пожалуй, что он смог бы. Пожалуй, Чехову было бы даже интересно пожить в СССР, ну, потому что многое из того, что здесь делалось бы в плане гигиены и просвещения, мне кажется, это его бы как-то очень умиляло — до известного предела. Ну, так годов, наверное, до тридцатых всё бы у него хорошо получалось