история о лагере, о зэках. И пираты — это зэковские нравы.
И когда, кстати, мне предлагали писать сценарий по Штильмарку, я предложил вот такой ход: там параллельно сцены его зэковской жизни, когда он пишет роман, и те же герои играют пиратов на корабле. Эта моя революционная идея, к сожалению, не понравилась. Да вообще заглохла тогда идея экранизации Штильмарка — ну, потому что подвалили «Пираты» Вербински, вот эта гениальная франшиза, «Пираты Карибского моря», и как-то неактуальны стали русские пираты.
Но о Штильмарке я лекцию-то не готов делать, а вот давайте я сделаю про советский трикстерный роман и про его основные черты. Почему я хочу? Я уже немножко про это говорил, но я с удовольствием поговорю про это ещё. Почему? Потому что мне как раз сейчас, в рамках этого моего курса только что пришлось читать пять лекций подряд о советских трикстерах. И они все в известном смысле — продолжение Христа. И они же — продолжение Холмса, который имеет многие христологические черты, в частности умирает и воскресает. И Гарри Поттер из этой же породы, и Д’Артаньян.
А почему они популярнее в России? Знаете, наверное, потому, что в России и Евангелие гораздо популярнее, чем во многих других странах. Оно здесь — насущное чтение, повод для дискуссии, и поэтому все христологические персонажи, включая Пушкина, у нас имеют такую культовую природу. Россия — христианская страна не в моральном смысле, не в теологическом, а в таком, я бы сказал, глубоко эстетическом, даже в прозаическом, если угодно.
«Дмитрий Львович, ты по национальности жыд. Когда избавишь нас от своего присутствия? Когда иммигрируешь в Израиль? Судьбы Боруха Немцова не боишься?»
Знаете, не боюсь, потому что я сознаю свою значимость. Она меньше, чем значимость Немцова. Ну и никуда я от вас, конечно, не свалю, swasher дорогой. Моя судьба — «верёвкой море морщить, да вас, проклятое племя, корчить». Пока я в вас антисемитскую чуму не доведу до самоубийства полного или до переубеждения, пока вы все не повеситесь тут на осинах и не полюбите евреев, я совершенно не способен никуда уезжать. Или вы уезжайте, если вам не нравится…
Я, кстати, в вашем письме уже слышу какую-то умоляющую, жалкую интонацию: «Когда избавишь нас от своего присутствия?» «Доколе терпеть?!» Да? «Ну, Марковна, по самыя смерти!» Что я могу вам ответить? Вам терпеть вечно. Вашей смерти, не моей. И я действительно считаю своим долгом не то чтобы смягчать российские нравы, но как-то делать жизнь невыносимой для всякого рода ублюдков. Вот для вас в частности. И я верю, что вы не безнадёжны, не потеряны. Если я вас чем-то раздражаю — значит, вы задумываетесь, страдаете, хотите измениться. Я помогу вам это сделать. Делайте, как я говорю, подражайте мне, читайте то, что я рекомендую, — и вы проснётесь здоровым гармоничным человеком, которого не окружают чудовищные жирные жиды, желающие пить вашу кровь. То есть я на верном пути, судя по вашей реакции. И то ли ещё с вами будет, так ли ещё вас раскорячит. Как есть такое ещё замечательное совершенно выражение: «Эдак тебя, милый, разбарабанило». Вот вас будет барабанить неутомимо.
«Дмитрий, можете ли вы прокомментировать странные высказывания Михалкова о «Ельцин Центре»? Не переходит ли вопрос из темы «художник и власть» в тему «гений и злодейство»? Хотя гений, конечно… скорее очень профессиональный ремесленник. В чём вообще разница между Рифеншталь и Эйзенштейном (если она есть)?»
Ну, вот ровно такой вопрос Андрей Шемякин задал Лени Рифеншталь. Правда, это был вопрос о Дзиге Вертове: «В чём разница между вами и Дзигой Вертовым?» Она довольно подробно пояснила своё отношение к агитационному искусству, к Эйзенштейну в частности, и объяснила свою позицию. Ну, она объясняла в своём духе, конечно. Она говорила, что Эйзенштейн и Вертов — при всей гениальности они были идеологи, а она просто вот эстетически опробовала новую технику съёмки. У неё был придуман на всякое такое запасной вариант: «Я снимала «Триумф воли», практикуя новые точки съёмки, экспериментируя с панорамами. «Олимпию» я снимала, упиваясь культурным изображением актёрских тел. Никакой идеологии в этом не было. И я, пользуясь нацистскими предложениями, решала эстетические задачи». Ну, это случай гения и злодейства особенный. Когда-то, я помню, я с Коваловым разговаривал на эту тему. Я сказал, что Лени Рифеншталь, кажется, продала душу дьяволу. На что он очень серьёзно сказал: «Ну, в этом-то никакого нет сомнения». Ну, имея в виду, как она прекрасно выглядела в сто лет, когда приехала в Ленинград.
Что касается отношений Михалкова к «Ельцин Центру». Ну, не надо действительно дотягивать Михалкова до гения, а «Ельцин Центр» — до Моцарта или до Сальери. Понимаете, это совершенно не тот уровень. Это не гений и злодейство. Это человек достаточно одарённый, давно утративший этот дар под влиянием разного рода моральных, аморальных, имморальных поступков и соглашений, испытывает беспокойство. Почему он испытывает беспокойство?
Ну, понимаете, ведь почему все эти идеологи Русского мира или сегодняшней власти, почему они всё время нуждаются в образе врага? Они всё время говорят о том, что этот враг раздавлен, что он бессилен, что нет больше никаких оппозиционеров. Но ни о чём, кроме этой горстки оппозиционеров, они говорить не способны. Навальный для них как смоляное чучелко: уже невозможно ничего о нём сказать, чтобы не прибавить ему рейтинга. Точно так же и с Ельциным. Ну, вроде Ельцин умер уже, всё. А ниспровергнут он очень многими. В том числе и многие либералы, как и я сам, относятся к нему достаточно скептически, хотя и уважительно.
Но они продолжают говорить только об этом. У них позитивной повестки нет никакой. Вся их позитивная повестка — это истребить всех остальных. Ну хорошо, истребили, все уже уехали. Нет, они теперь между собой начинают выяснять отношения: «Кто из нас более или менее лоялен?» То есть единственная повестка этих людей — это злоба, зависть к чужому успеху, патологическое желание уничтожать, разоблачать, с хрустом давить. Хотелось бы уже каких-то, понимаете, позитивных сдвигов. Хотелось бы уже, я не знаю, новых шедевров, каких-то титанических художественных открытий. Какие мы титанические художественные открытия видели в последнее время от Никиты Михалкова? Да, это примерно такая же ситуация. Помните, герой одного итальянского романа автобиографического, не в силах удовлетворить проститутку, искусал её? Ну, боюсь, что здесь примерно сходные чувства.
Да, что касается высказывания о нацистских наградах. Немножко уже, понимаете, уже немножко начинает раздражать вот это постоянное стремление везде находить нацистские аналогии. Ну, как-то это скучно и как-то немного кощунственно. Такое чувство, что ничего, кроме сороковых годов, в российской истории не было.
«У меня есть ощущение, вы эту мысль, кажется, высказывали, что XIX век был возрожденческим и солнечным, а XX — как бы лунным. Деление на Золотой и Серебряный само по себе символично. Значит, XXI век тоже будет солярным? Или это так просто не работает?»
Надя, нет, не работает, к сожалению. Попытки изготовить солярный, солнечный век сейчас предпринимаются, но не похоже. Пока, наоборот, мы живём в декадансе. Тут, Надя, видите, какая штука? Я попробую сейчас это тоже сформулировать, довольно мучительное это ощущение.
Вот семидесятые годы — они были в культурном отношении очень плодотворные, они были очень интересные. Ну, правда, когда у вас работают одновременно в искусстве Чухонцев и Вознесенский, отец и сын Тарковские, братья Стругацкие, отец и сын Ефремовы, братья Вайнеры даже в паралитературе, Семёнов и Пикуль в той же паралитературе, в поэзии бессмысленно перечислять, вы сами помните, в театре Любимов, Захаров и Эфрос — ну, это плодотворное время.
Но атмосферу этого времени мы сейчас почти не чувствуем. Атмосфера этого времени — это было примерно то же самое, что мы имеем сейчас, только без советской образованности и без советского, что ли, позитивизма. Это атмосфера советского оккультизма такого, увлечения паранаукой, отражённой у Высоцкого: говорящие дельфины, пришельцы, психологические эксперименты. Атмосфера такого православного, теневого ренессанса. Ну, об этом нам рассказывает, скажем, страшная, абсурдистская повесть Горенштейна «Ступени», или роман Кормера «Наследство», или замечательный роман Маканина «Предтеча».
Вот это была атмосфера больная, конечно, и чудовищно душная. Во многом она предсказывает то, что происходит сейчас. Вот это такая атмосфера мамлеевщины, такой духовной мамлеевщины — при том, что сам Мамлеев был человеком довольно светлым. Но «Южинский кружок», из которого вышли и Джемаль, и Дугин, — это была такая довольно, я думаю, больная и в любом случае опасная среда. Кураев любит цитировать пословицу индийскую про то, что «вера — это пещера с тигром: можешь выйти победителем, а можешь и покалеченным».
И вот мне кажется, что семидесятые годы с их духовно-удушливой атмосферой государственнического православия, такого крайне реакционного, а с другой стороны, православия такого с оккультным душком, сектантства, рерихианства, паранормальных явлений и так далее — это атмосфера, которая никуда не делась. Вот мы сейчас живём в этом продолжении Серебряного века. Это, безусловно, ситуация предреволюционная — в том смысле, что это ситуация перед взрывом. Но, конечно, ничего особенно благотворного и сейчас уже ничего особенно плодотворного, рискну сказать, в этом тоже, к сожалению, нет.
«Прочитал в дневнике Толстого странную фразу: «Женщины — это люди с половыми органами над сердцем». Неужели граф действительно так видел женщин?»
Ну, я не уверен в аутентичности этой фразы. Ну, он имеет здесь в виду вот что — понимаете, что у женщин физиология доминирует над моралью. Я с этим не могу согласиться. Ну, может быть, у него были такие печальные ощущения. Я вообще думаю чаще, что как раз женщина сексом-то интересуется гораздо меньше, чем милосердием. Неслучайно была когда-то издана книжка такая «О чём думают мужчины, кроме секса», и состояла она там из пятидесяти пустых страниц. Для мужчин как раз секс важнее — как такое средство познания мира и в каком-то смысле доминирования над ним. Я не думаю, что женщина воспринимает всё через физиологию. Женщина вообще менее физиологична, как ни странно. Ну, такое у меня ощущение. Ну, может, мне такие всё ангелы попадались как-то, которые были лучше мужчин в этом смысле.