Отличительная черта такого героя — что рядом с ним не может быть женщины. Кроме того, у него, как и у Христа, весьма приблизительные представления об отце, его происхождение для нас темно. Об отце Бендера мы знаем только, что он сын турецкоподданного. Невзоров из толстовского «Ибикуса» вообще как бы взялся ниоткуда. Это герой без семьи, герой без происхождения. В советском приключенческом, в советском трикстерном романе, как в дилогии о Бендере (в неосуществившейся трилогии), герой всегда принципиально одинок. Но у него, естественно, есть обязательно последователи, глупые спутники, такие себе апостолы. И у него обязательно есть предатель. Без предателя такая Россия не существует. Кстати говоря, единственное, что в «Тимуре и его команде», может быть, делает великую вещь недостаточно великой — это отсутствие там фигуры предателя, которая могла бы достаточно глубоко подсветить эту коллизию.
У меня есть ощущение такое стойкое, что в последнее время намечается как бы реабилитация предателя. Вот об этом я говорил применительно к Снейпу в «Гарри Поттере». Это началось ещё с «Иуды Искариота» у Леонида Андреева. И в советской приключенческой литературе (ну, у Крапивина, скажем) предатель всегда существует, но его прощают, потому что он проявил такую понятную слабость.
Кстати, вот очень интересно. Ведь утопия воспитания, педагогическая утопия у Крапивина разработана подробнее всего. Но мне хотелось бы понять… Меня вот часто просят лекцию о Крапивине прочитать. Я не чувствую себя к этому готовым. Но меня всегда привлекала идея: а какова доктрина у Крапивина? То есть чему, грубо говоря, учат его персонажи, такие как Дед в «Колыбельной для брата», такие как Серёжа в трилогии «Мальчик со шпагой»? Не только ведь храбрости, понимаете, не только сопротивлению. Наверное, у них есть какая-то своя особая правда.
И вот я начинаю догадываться примерно, что, скажем, в приключенческой прозе Крапивина эта правда заключается в победе детского, в нежелании взрослеть. Мир взрослых тотально враждебен. Ну, это просто, это примитивно было бы сказать: надо уметь мечтать, надо верить в сказку, «ребята, надо верить в миражи», как у Ланцберга, Царствие ему небесное. Нет. Мне кажется, что добродетели детей у Крапивина — они как раз скорее христианские. То есть это тоже презрение к смерти, потому что дети как-то ещё её не ощущают так близко и могут презирать. Это бессребреничество, конечно, и бескорыстие. Это даже, я бы сказал, определённый героизм и презрение к мещанству, презрение к норме, любовь к экстраординарности. Вот в советском приключенческом романе, а особенно в романе такого крапивинского толка, очень важно умение стремиться к экстремуму и презирать компромиссы.
Кроме того, вот обратите внимание: по-разному разными вещами воспитывают людей в русской приключенческой прозе. Была утопия труда, была утопия войны. А в чём заключается утопия, например, Крапивина и Лукьяненко, его верного ученика? Я думаю, это утопия странствия, потому что лучший способ познания мира — это странствие. Отсюда все эти «Баркентины с именем звезды», все эти «Каравеллы», собственно и отряд «Каравелла», который у Крапивина занимался строительством парусных судов и путешествиями.
Тут ещё ведь очень важная какая вещь? Конечно, учитель-новатор почти всегда создаёт вокруг себя секту. И наверное, такое сектантство — ну, как бы одна из возможных версий развития общества. Можно или мафию создавать, или секту. И я хотя против таких сектантских сборищ и сектантских учителей-новаторов, но я понимаю, что в определённом смысле — вот в смысле невротизации подростков — это довольно перспективная штука. Надо только меру знать в этом смысле.
И в советском приключенческом романе всегда что происходит? Всегда есть кружок верных и мир, лежащий во зле. Мне представляется, что это в плане педагогическая утопия довольно эффективная. Таким образом, можно растить гениальных фриков. Другое дело, что последствия для их психики неочевидны. И об этом, скажем, Полонский с его «Ключом без права передачи». Но если вовремя ограничить себя, то какие-то инструменты из этого набора применять можно, как ни ужасно это звучит.
Поэтому, кстати говоря, воспитательная деятельность Крапивина, о которой мне много рассказывала в частности Ника Куцылло, замечательный журналист и её прямой свидетель, — это деятельность в общем довольно благородная. Тут как бы плохого слова не скажу. Есть свои, конечно, у этой деятельности издержки, но результаты её порой ослепительны. Поэтому советский приключенческий роман есть прежде всего роман педагогический, роман христологический, в котором действительно новые разновидности Христа в циничном мире ведут свою борьбу за человеческие души.
Почему в России был так популярен приключенческий роман? Ну, помимо его учительной сути, помимо того, что он всегда несёт в себе довольно важную христианскую мораль, это ещё, конечно, потому, что сама по себе российская жизнь, советская жизнь вообще довольно такая приключенческая, она не скучная. Не то чтобы русский читатель любил приключения от избытка скуки, от занудства. Нет. Советская жизнь сама по себе — это такой приключенческий роман с массой постоянно происходящих испытаний.
Правильно когда-то Света Сорокина мне сказала, что вот россиянину маразм, «альцгеймер» не светит — и не потому, что он до «альцгеймера» не доживает, нет, а потому, что он всё время тренирует мозг. Надо всё время находиться в напряжении, надо постоянно искать выходы. И вот в этом смысле советская жизнь вызывает у меня особенный восторг. Она такая динамическая, напряжённая. И поэтому, скажем, Виль Липатов, когда называл свой роман «Сказание о директоре Пронча́тове» (или Про́нчатове), он тоже ведь, понимаете, описывает советскую жизнь, советский производственный роман как роман приключенческий. Я помню, мне Саморядов однажды сказал, Царствие ему небесное: «Зачем выдумывать приключенческие истории, когда советская производственная драма уже содержит в себе все особенности триллера?» Это действительно так.
И поэтому глубоко прав ещё был Пелевин, конечно, который сказал: «Почему любимый герой — Штирлиц? А потому что каждый советский человек — разведчик: говорит одно, думает другое, делает третье». И то, что у Штирлица белый свитер под чёрным кожаным плащом — вот это точно совершенно подмеченное Пелевиным отражение двойственности советского положительного героя. Он действительно под оболочкой всегда другой, он вынужден мимикрировать. Советская жизнь — это приключенческая жизнь. И каждый из нас, в общем, чувствует себя таким немного Д’Артаньяном: «Вы все… — понятно кто, — а я — Д’Артаньян».
Кстати говоря, популярность «Трёх мушкетёров» в России обусловлена ещё и тем, как вкусно, как аппетитно там описана жизнь. В основном же советский приключенческий роман — это, конечно, роман аскезы. И герои Гайдара — они такие аскетические всегда почти. И они, конечно, желали бы пообедать под обстрелом в Ла-Рошели, но как-то им особо нечем пообедать. Вот в том-то и проблема, что советский приключенческий роман совершенно чужд такого столь распространённого у Дюма, столь привычного для него гедонизма, а в нём есть, наоборот, такая некоторая благородная советская дефицитность всего. И кстати говоря, вот поэтому приключенческие истории про школьников, про пионеров, вот эти истории Крапивина имеют такой особенно ясный христианский, христологический колорит. Иной вопрос, что любая доктрина советская — она наверное, недостаточно глубока, она, может быть, чересчур поверхностна.
Но с другой стороны, понимаете, вот что я хотел бы подчеркнуть в этих героях, начиная с Холмса и всех его изводов в советском детективе? Это всё-таки их обаятельный цинизм. Я рискну сказать, что в советской литературе, в русской вообще, есть два типа героев. Есть злодей — и он сентиментален, и есть добряк, и он немного циник, то есть в нём нет сентиментальности, а в нём есть лёгкость отношения к базовым вещам. Трикстер, как учит нас Липовецкий, всегда человек модерна, а человек модерна не испытывает предписанных эмоций.
Вот самый популярный поединок злодея с трикстером в русской литературе — это дуэль Долохова с Пьером. Пьер — это безусловный трикстер. Он, конечно, не циник, но эмоции, которые он испытывает, тоже всегда парадоксальны. Вспомните, как он не обернулся на смерть Платона Караваева… то есть Каратаева — только услышал, как завизжала его собачка. Каратаев умер, он понял, но душа Каратаева, она осталась и она по-прежнему с ним. Вот Пьер никогда не испытывает предписанных эмоций. А Долохов — он сентиментальная сволочь, садист, он легко говорит «Готов!» про Петю Ростова, но он при этом рыдает после ранения о горбатенькой сестре и бедной маме.
Вот в этом смысле то, что советский, русский положительный герой всегда немного циник, и во всяком случае он никогда не сентиментален, — это, наверное, одна из самых привлекательных его черт, потому что сентиментальность такого героя была бы невыносима, она была бы фальшива. А он довольно легко относится к жизни своей и чужой. И мы его за это любим. Мы Беню Крика за это любим, например, потому что мы слишком часто в жизни боимся, а вот в этих героях есть замечательное пассионарное бесстрашие.
Кстати, частный случай, детский случай такой приключенческой литературы — это Незнайка, который обладает всеми чертами трикстера. И обратите внимание — он тоже умирает и воскресает. Он умирает на Луне, потому что он далеко от Родины, но, попав на Землю, он воскресает немедленно, потому что Земля ему, как Антею, даёт силы. И конечно, Незнайка — циник. И Незнайка — он немного придурковатый, он типичный массовый человек. Ну, он остряк. И он, безусловно, носитель некоего учения — учения о солидарности, о том, что коротышки должны держаться вместе. И солидарность — это более важная сила, чем деньги.
Вот это собственно то, чем я хотел поделиться. Напоминаю вам, что сегодня, уже сегодня мы с вами увидимся (в пятницу) на нашем вечере в ЦДЛ с Ксенией Собчак. Волшебное слово «Один» вам в помощь. Ну и, как всегда, услышимся через неделю.