26 мая 2017 года(«Горе от ума» Александра Грибоедова)
― Здравствуйте, дорогие друзья. Мы начинаем сотый эфир. Я бы, честно говоря, не стал этот юбилей никак отмечать, потому что известно, что страсть к юбилеям вообще присуща скорее таким гибнущим эпохам и деградирующим сообществам, когда они становятся уже, так сказать… становится невозможным отыскать повод для радости в настоящем, а его отыскивают либо в гипотетическом будущем, либо в непрерывно ревизуемом прошлом. Но тем не менее добрые люди поздравили, спасибо им большое. На многочисленные пожелания провести тысячу эфиров отвечаю я с ужасом, что вряд ли вы дотерпите и до двухсотого. Но со своей стороны, пока мне и ещё хотя бы десятку людей это интересно, я буду изо всех сил стараться. Спасибо. Конечно, без вас ничего это не было бы возможно. Думаю, что мы в славной российской традиции создали небольшую субкультуру, которая, слава богу, свободна от черт мафии и секты.
Начинаю отвечать на вопросы. Что касается темы сегодняшней лекции. Я давно пообещал разговор о поэзии восьмидесятых годов, о Денисе Новикове в частности. И я попробую сегодня этот разговор провести, если не найду какой-нибудь вопрос, который меня больше заинтересует. Но я всё равно сейчас не в прямом эфире, потому что как раз, пока вы это слушаете, я в очередной раз лечу в Москву. Прилечу в пятницу. В субботу начинается у нас в лектории «Прямая речь» новый курс для подростков — в субботу, воскресенье и понедельник. Там у нас «Ревизор», «Мастер и Маргарита» и «Обломов» — три программных произведения, объединённых фигурой трикстера. Ну, это достаточно сложный разговор. Приходите — посмотрим, что там можно сделать. Кроме того, ещё у нас будет в субботу в двенадцать — лекция про Джека Воробья.
«Что почитать о России в Первой мировой? Много мемуаров, но они обрывочные».
Витя, дело в том, что Первая мировая, к сожалению, в российской литературе отображена очень схематично, очень приблизительно — по понятным причинам: не было времени на рефлексию по этому поводу. Первая мировая случилась в канун Революции. В процессе войны из художественных текстов о ней написано два, заслуживающих внимания, на мой взгляд. Это «Записки кавалериста» Гумилёва, но они рассказывают больше о Гумилёве, чем о войне и чем о духе войска. Для нас они ценны, конечно, главным образом свидетельствами очень интимными, очень личными о том, каким образом Гумилёв преодолевает страх и физическую болезнь. Это замечательная книга, но она меньше добавляет к войне, чем к облику автора.
Второе — это репортажи и рассказы Алексея Николаевича Толстого, который поехал на войну корреспондентом. Надо сказать, что он был один из очень немногих русских писателей, кто действительно был в окопах и знал, что происходит. Вот его репортажи и впоследствии заметки и рассказы, довольно многочисленные, — они, может быть, не так уж совершенны художественно (но нам это, в общем, и не требуется), тем не менее они чрезвычайно значительны в отношении фактологическом.
Понятно, что Первая мировая война в России переросла в Революцию и была ею заслонена, поэтому ни о какой трагедии потерянного поколения, ни о какой гибели европейского модернизма в этом случае говорить нельзя. Вот в Европе модернизм был убит, абортирован этой войной. А в России так случилось, что он победил — причём именно потому, что Россия, как считали многие союзники, локально предательски вышла из войны. Война всегда является ответом на революционные вызовы. А вот России так повезло, что у неё революция оказалась ответом на военные вызовы, и поэтому вот той главной трагедии — гибели старой Европы — Россия не пережила.
В ней ничего такого, что олицетворяло старую Европу, по сути дела, и не было. Крестьянская российская цивилизация имела совершенно другую природу, совершенно не европейскую, а во многом антиевропейскую. Ну а вся та азиатчина, которая была Революцией разрушена или, по крайней мере, на время отодвинута, она ликовала, разумеется, по поводу войны. Ещё Достоевский писал, что война всегда вызывает ликование. Но весь этот патриотический захлёб четырнадцатого года, на который многие люди купились (да все, по-моему, купились, кроме Гиппиус и Мережковского), всё это уже к шестнадцатому году иссякло. И в этом смысле Русская революция (только в этом, подчёркиваю, сейчас остальные аспекты мы не обсуждаем), в этом смысле она была, конечно, благотворна.
Из произведений более поздних о Первой мировой войне я бы выделил роман Наживина «Распутин», в котором о Распутине гораздо меньше, а о мировой войне много. Сравнительно недавно переиздана эта книжка, вызвавшая довольно скептическое отношение, скажем, Горького и довольно разносные рецензии разных других людей. Но эта книга хорошая. Знаете, я к Наживину-писателю отношусь как к крепкому профессионалу. Конечно, там очень много ремесленничества, но эта книга недурная. Во всяком случае, если сравнить её с большинством эмигрантской литературы двадцатых-тридцатых, конечно, она лидирует.
Естественно, в «Красном колесе» первые два «узла» с военной темой связаны теснейшим образом, особенно второй — «Октябрь Шестнадцатого». Там первые триста страниц — это целиком война, уже к тому времени превратившаяся для России в катастрофу. Я не знаю, в какой степени можно доверять Солженицыну в трактовке (собственно, это каждый решает сам), но он знал много, работал над темой серьёзно, картина убедительная. И из всего массива текстов, которые в России об этом периоде написаны, наверное, всё-таки «Октябрь Шестнадцатого» — наиболее убедительный текст.
Большой, настоящей литературы о Первой мировой в России не было и в ближайшее время не будет, потому что не осмыслены толком причины, которые к Первой мировой войне привели. Мы можем стоять на позициях, на которых, скажем, стояла советская материалистическая наука. И мне до сих пор, скажем, мой школьный учитель Николай Львович Страхов, человек для меня чрезвычайно значимый и влиятельный… Он, конечно, благополучно мне внушил тогда, как и всем нам, что речь идёт о войне за передел мира. Но к переделу мира (как из наших многих с ним послешкольных разговоров я всё-таки прихожу), к переделу мира добавилась гораздо более трагическая проблема: появилось несколько поколений, ну, примерно два поколения, скажем, которые готовы были радикально переделать мир. К этой радикальной переделке модернистской мир оказался не готов.
И война является всегда (вот это очень важно запомнить) средством торможения, консервации, средством самосохранения, потому что… Вот Лазарчук у нас говорил в эфире, что война делает мир более пластичным, позволяет его изменить. Напротив — мне кажется, война делает всегда мир гораздо более консервативным. И естественно вполне, что вот в этом свете становятся более жёсткими, более ригидными (от слова rigid), становятся более ригидными углы всех конструкций. Объединяются люди вокруг правительства, объединяются вокруг власти, а модернисты становятся врагами номер один. И те, кто гипотетически должен был переделать мир, первыми умирают, потому что война всегда движется антимодернистской риторикой.
Почему я начал с этого вопроса, а не с двух главных событий недели, о которых многие меня спрашивают? А вот именно по этой причине: потому что война модерна и традиций — это сегодня главное, что происходит на российской политической и литературной сцене.
Конечно, я не могу пройти мимо ситуации с Кириллом Серебренниковым. Дело не в том, что Кирилл Серебренников мой хороший знакомый. Мы недостаточно близки, чтобы я его называл другом, но хороший знакомый, недавно бывший у меня, кстати, в «Литературе про меня», и это был один из самых открытых, интересных и честных вечеров
Не время сейчас делиться отношением к эстетической позиции Серебренникова. Ясно, что он один из лучших современных российских режиссёров. И вопрос не в степени его признания на Западе, а вопрос в том, что такие постановки, как «Господа Головлёвы», скажем, с Евгением Мироновым в главной роли, они были этапными в своё время. И конечно, грандиозная кампания с нашествием в театр ОМОНа, с многочасовыми обысками и, как всегда, с выдающейся осведомлённостью некоторых изданий (они заранее инфографику подготовили, правда, весьма дилетантскую) — это всё, конечно, очень неслучайно. Конечно, Серебренников — представитель модерна в сегодняшней России.
И тут очень многие спрашивают: нет ли аналогии с арестом Мейерхольда? Аналогии, конечно, нет. Я, правда, всё равно думаю, что мы находимся сейчас не в тысяча девятьсот семнадцатом годе (столетний цикл здесь у нас нарушен), а находимся мы в годе где-то сороковом — по ряду причин. И конечно, без обострения крайнего… я не говорю «войны», но без крайнего обострения обстановки выхода из этой ситуации не будет. Так мне кажется. Больше во всяком случае аналогий с предвоенным заморозком, нежели с предреволюционным маразмом.
Но здесь дело не в том, что Серебренников аналогичен Мейерхольду. И конечно, это разные художники и разные ситуации. Здесь дело в том, что (об этом я писал в книжке про Пастернака) «театр» и «террор» — это слова не просто созвучные. Всегда есть в терроре некая театральность. И то, что террор в данном случае оперирует категориями театра, приходит туда, в зале зрительном оставляет людей, не даёт им выйти, лишает их мобильников, и всё это вызывает ещё дополнительные аналогии с «Норд-Остом», — всё это подчёркнуто, зрелищно, театрально, наглядно очень. И делается это с единственной целью.
Я вообще не помню, чтобы кто-то из художников так называемой патриотической или провластной ориентации подвергался такого рода давлению, чтобы кто-то из политиков или мыслителей вот этой такой православно-патриотической традиции оказывался мишенью травли или публичных разоблачений, по крайней мере в последнее время. Сегодня существует точно совершенно гарантия, идеальный купол, идеальная защита: если вы служите идеалам власти, как вы её понимаете, причём даже если вы в этом смысле несколько хватаете через край, критикуя её справа, то это как ра