з даёт вам идеальную бронь.
Есть и выказываются, конечно, версии о том, что это всё копание под кого-то из представителей власти и демарши, условно говоря, Володина против, условно говоря, Суркова. Я не вижу пока достаточных оснований для такой глубокой конспирологии, хотя в условиях полной неизвестности, помните, как говорил Леонид Леонов, «всё достоверно о неизвестном». А российская политика сегодня совершенно непрозрачна. Я вижу пока только наглое, совершенно не рассуждающее, совершенно не задумывающееся о последствиях давление на крупного русского режиссёра. И главное, что чрезмерность эта очевидна, она бросается в глаза. Тут же, кстати, и чрезмерная жестокость, и все дела.
Вот что я думаю о заявлении в поддержку Серебренникова? Ну, знаете, всякое даяние благо. Уже и то, что люди собрались и выступили — это хорошо. Конечно, несколько сервильный и, как многие пишут, рабский тон этого письма — это ведь диктуется не робостью его составителей. Просто в данной ситуации людям важно быть услышанными. А чтобы быть услышанными, им надо говорить на том языке, который понятен.
Ведь помните, говорят: «Почему Сокуров так унижался перед Путиным, когда Сокуров вступался за Сенцова?» Совершенно очевидно, что если ты… Помните, как Карнеги говорил: «Если вы хотите говорить с рыбой — говорите о червях, хотя вы сами при этом любите клубнику». Говорить с Владимиром Путиным на языке вольности и независимости, говоря «я вольный художник, все слушайте меня», было бы, я думаю, безнадёжно. Здесь надо говорить «я умоляю вас, я преклоняюсь, я распинаюсь, я распластываюсь», — иначе ты просто не будешь понят. Нужно занять позицию, с которой вас услышат. Любые другие позиции — даже позиция Юры-музыканта, подчёркнуто-нейтральная — здесь совершенно невозможны. Здесь надо сказать: «Я — Юра, бедный музыкант. Я — умоляющий музыкант. Пожалуйста, прислушайтесь! Мы лежим». Вот это единственное, что может быть понято.
Поэтому, безусловно, текст, подготовленный Хаматовой и Мироновым (или во всяком случае ими зачитанный), — это текст, выполненный в адекватной стилистике. Российская власть может услышать только человека, который даже не на коленях стоит, а лежит, и вот можно ему ногу поставить на голову. Это давняя традиция, её не Путин придумал. Дело в том, что Путин её поддержал, активно поддерживает.
Что касается знаменитой фразы «ну, дураки», услышанной Андреем Колесниковым так вовремя, — это, мне кажется, то же самое, что менее деликатное «козлы», так вовремя сказанное Дмитрием Медведевым на якобы выключенную камеру «Дождя» (хотя, конечно, выключена она не была). Я не думаю, что это инициировано Путиным, или Кремлём, или верхами. Я думаю, что настолько сложно идёт сейчас игра и настолько кризисная там внутри обстановка, что им, конечно, сейчас не до выяснения отношений с искусством. Но для меня несомненно одно: фраза «ну, дураки» не означает ни смягчения серебренниковской участи, ни критического отношения к обыскам.
Вот спрашивают: «В чём русское ноу-хау?» Русское ноу-хау — это обыск. Это такая замечательная обратимая мера — обратимая потому, что человека необязательно после этого сажать, с ним можно по-разному поступить. Но эта мера очень эффектная по воздействию. Это мера, лишний раз доказывающая полное бесправие любого человека. Ведь обыск не считается мерой репрессивной. У вас просто ищут. И это не означают, что вас после этого посадят или убьют. Нет, это просто показывает ваше полное бесправие. А что у вас найдут — это неизвестно. Они же не знают, что они ищут. Что-нибудь да найдут: у одного героин, у другого — книгу «Лолита», у третьего — рисунок ребёнка, изображающий кошку с хвостом, а это может означать, что вы ребёнка насиловали. Ну, то есть разные могут быть варианты, понимаете. И такие случаи бывали. Обыск — это такое распластывание. Надо лишний раз человека распластать.
И в этом смысле, конечно, происходящее с Серебренниковым — более чем красноречиво. Никакой другой реакции, кроме «ну, дураки», никакого наказания виновных, никакого их осаживания мы от Владимира Путина не дождёмся. Он, я думаю, очень доволен ситуацией, во всяком случае в этом аспекте. Никогда я не помню случаев наказания в России за чрезмерное рвение. Могут реабилитировать человека, но для того, чтобы как-то наказать следователя, нужны события масштаба XX съезда. А такое было один раз в российской… в советской истории.
В этой связи меня много спрашивают (именно в этой связи, потому что тоже событие довольно театральное), как я отношусь к Российскому… Русскому (это очень важно — Русскому) художественному союзу в исполнении Прилепина, Боякова, Новикова-Ланского и иже с ними.
Понимаете, я много раз говорил, что высказываться как-то по отношению к событиям однозначным не интересно. Ну, что я буду говорить банальности? Тем более что здесь моё мнение абсолютно предсказуемо. И я вообще к любым художественным союзам отношусь с крайне скептическим таким… не скажу «пренебрежением», но с опасением, потому что я не являюсь членом ни одного союза. Мне кажется, художнику членом являться совершенно необязательно. Я как-то не нуждаюсь в профсоюзе, не нуждаюсь в профессиональной защите. Мне приятно состоять в Гильдии кинокритиков: это не накладывает на меня никаких обязательств и не требует от меня никакого самопожертвования.
Но здесь интереса риторика. Я всегда обращаю внимание на то, что у так называемых «апологетов традиций», как они себя называют, всегда очень хорошо обстоит с пафосом и очень плохо с конкретикой. То есть конкретика есть там, где речь идёт о врагах. Враги — явно либералы. Тут намерены бороться с либерализмом, переломить культурную ситуацию. Хотя куда уж её переламливать? По-моему, в российской культуре и так либералов не осталось. А тем более что не понятно, что такое либерал. А вот что касается позитива, то здесь всегда всё очень размыто.
И поэтому очень много пафоса — и в программном документе, и особенно меня это поразило, знаете, в статье Андрея Бабицкого. Я, честно говоря, мало в чём раскаиваюсь в своей журналистской карьере, но в том, что я когда-то, когда Бабицкий пропал без вести, интенсивно его защищал и всячески требовал его вернуть, я раскаиваюсь очень сильно, потому что примеров большей неблагодарности к либеральному лагерю, условно говоря, или к коллегам-журналистам, нежели в случае Андрея Бабицкого, я не видел.
Я не исключаю, разумеется, и более того — я совершенно уверен в том, что здесь имело место определённая духовная эволюция. Но духовная эволюция всё-таки не должна означать презрение к свободе, презрение к людям, мыслящим свободно. А в случае Андрея Бабицкого я этого сейчас наблюдаю очень много. Эволюция его, если она и была… А эволюция, разумеется, была. И я верю в его искренность, в отсутствие у него корыстных мотиваций. Эволюция его ужасна.
И вот он в статье, опубликованной, кстати, в издании, по моим представлениям, довольно грязном (это тоже оценочное суждение), он говорит, что люди боятся, либералы боятся, а, между тем, это просто праздник возвращения традиции — «традиции, которая шумит морем и пахнет хвоей». Вот когда я читаю такой дешёвый и слащавый пафос, я сразу начинаю понимать: речь пойдёт о массовых расстрелах, это совершенно очевидно. Их не будут оправдывать, но к ним будут призывать. Ну, вот это чувствуется.
Вообще, когда при вас вместо позитивной программы заговаривают о традиции, хвое и море, то вам сразу должно стать понятно, что эти люди собрались не для творчества, а они собрались для самоутверждения. Но это, понимаете, такая густая концентрация зла, что, мне кажется, этим заниматься уже сейчас бессмысленно. Бессмысленно, во-первых, этих людей разубеждать, потому что они сами всё прекрасно понимают. А во-вторых, бессмысленно им возражать, потому что это не вопрос художественного качества и не вопрос идеологический; это в данном случае вопрос именно действительно невероятно густой концентрации, патетики и репрессивного сознания.
Всегда, когда заговаривают о традиции, мне хочется понять: о какой традиции речь? И почему традиция в каком-то смысле предпочтительнее развития? Конечно, традиция и развитие — это не антагонисты, не антонимы, но в России почему-то получается так, что традиция означает (не знаю, почему так получается) репрессивную практику по отношению всё к тому же модерну. Ведь эти люди, употребляя слово «либерал», они не понимают толком или не хотят говорить, что они имеют в виду. Имеют в виду они именно модерн, модернистское сознание, и именно оно традиции противостоит. Модерн тоже не пряник, и я много раз об этом говорил. Но ведь и жизнь не пряник. Понимаете? А традиция в данном случае выступает по отношению к модерну как смерть. Смерть, конечно, сглаживает все противоречия и тоже пахнет морем, но большой радости, честно вам сказать, я от этого не испытываю.
«Кто для Гоголя Хлестаков? Кажется, что писатель ему симпатизирует. Или нет?»
Ну, мне в этом смысле ближе всего трактовка незабвенного Терентьева, знаменитого русского авангардиста тоже, где появлялся у Городничего в немой сцене в финале опять Хлестаков, то есть тот самый чиновник из Петербурга оказывался именно Хлестаковым. Гениальное художественное решение, которое потом много раз повторялось на разные лады.
Мне представляется, Хлестаков — это бес, оборотень, это такая бесовская фигура. Кстати, у Мирзоева в его «Ревизоре» с Сухановым была такая же трактовка. Гениальная сухановская роль, очень интересная работа. Конечно, Хлестаков — это не просто хлыщ, шут и вертопрах. Вот об этом я собираюсь как раз в лекции с детьми и говорить. «На зеркало нечего пенять, коли рожа крива», — этот эпиграф относится не только и не столько к чиновничеству, которое не должно негодовать на автора, это не только предупреждение, чтобы на автора не сердились. Нет, не автор — зеркало. Хлестаков — зеркало.
Конечно, о существовании древнего немецкого героя Уленшпигеля понятия не имел Гоголь, когда это сочинял, но Уленшпигель ведь и означает «Я ваше зеркало». И мне кажется, что здесь… Кстати говоря, о происхождении Уленшпигеля же спорят довольно много. Для одних он голландец, для других — бельгиец, для третьих — немец. Уленшпигель — это вообще такая европейская фигура, которая зеркалит власть, которая преподносит, подносит к её носу свои зеркала, своё отражение. И вот Хлестаков — это и есть такое зеркало (кривое, конечно, зеркало) вот этого общества. О