Но Житинский ведь вообще был мало кем замечен. Житинский писал, как и Шаров, например, для очень немногих, для очень небольшого количества очень тонко чувствующих людей. Тем самым я как бы сам себя причисляю к количеству тонко чувствующих. Это не так, конечно. Я думаю, что я — далеко не идеальная аудитория для Житинского. И, кстати, его многое (всё-таки ученики) во мне коробило. Он говорил, что я иногда себя веду, как московский купчик, и это верно.
Житинский был человеком такой мягкости и такого сострадания к людям, что от него очень трудно было дождаться резкого оклика и окрика или резкого суждения, — он просто замыкался в таких случаях. Но, безусловно, он создал своего читателя, людей, которые друг друга с полувзгляда понимают. Это настоящая интеллигенция. «Называть себя интеллигентным человеком — неинтеллигентно», — говорил Житинский, но, безусловно, он был для меня именно воплощением лучших черт интеллигента ещё и потому, что в нём не было никакого интеллигентского снобизма, никакого интеллигентского чванства.
Чем он был прекрасен? Почему это был такой абсолютный кислород? Он был страшно изобретателен. Фабулы у Житинского — это какое-то чудо изобретательности. Например, «Арсик» — одна из самых простых его повестей, написанная за неделю. Ну, просто потому, что ему сказали, что есть свободное место в сборнике молодых фантастов и надо срочно как-то что-то напечатать. Он написал «Арсика». Идея «Арсика» очень проста.
Этот Арсик, Арсений, молодой учёный, изучает воздействие света, разных частей спектра на психику. Он вообще занимается оптоволокнами какими-то, но побочно ему удаётся открыть, что наблюдение определённых красок, определённых световых гамм вызывает определённые эмоции: иногда жгучее раскаяние, иногда восторг, иногда печаль. И вот он работает над этим прибором, который он называет эйфороскопом (потому что можно что-то почувствовать, какое-то безумное счастье, глядя в него).
Понимаете, что там очень точно? Там поразительный по поэтичности, по плотности кусок, когда главный герой — преуспевающий, успешный (много таких было в советское время), ровный — смотрит на эти цвета и вдруг понимает главную правду жизнь. На красно-чёрные, как сейчас помню, цвета вины — котёнок, царапающий сердечко там изображён на графе (кошки скребут на сердце). И он смотрит и понимает: невозможно быть живым и невиноватым. Вот эта формула Житинского — «невозможно быть живым и невиноватым» — я помню, очень многое во мне определила. И в вас определит, если вы это вдумчиво прочтёте.
И, конечно, самой популярной в то время книгой Житинского (в 80–90-е) была его повесть «Снюсь». «Я снюсь. Это было моей профессией, а стало моим именем». Герой научился сниться, научился внушать сны. Повесть очень мрачно кончалась, — кончалась полной потерей дара, который был коммерциализирован потом. Знаете, с чем бы я это сравнил немножко? Наверное, с фантастикой Павла Вежинова: «Барьер», «Ночью на белых конях», «Белый ящер» — вот такие вещи. Но это, по-моему, просто интереснее и веселее. И потрясающая глава в этом «Снюсь», тоже описывающая потерянность, безысходность: «Это был каменный остров, середина жизни». Описание этого каменного острова — одиночества — после того, как дар предан и продан. Это была, наверное, одна из самых богатых по фантазии, по фантастическому буйству вещей Житинского.
Почему я считаю, что его надо читать сейчас? Тогда человек тоже был беспомощен, и тоже тогда казалось, что всё катится в бездну, но кислород человечности кто-то должен был выделять. И этот кислород человечности, которым мы все дышали тогда — это проза Житинского. Поэтому я и думаю, что этот автор, всю жизнь проживший так скромно и известный немногим, вдруг на наших глазах оказался бессмертен. И это доказывает его правоту.
Услышимся через неделю. Пока!
28 августа 2015 года (Станислав Лем)
― Добрый вечер, дорогие друзья, спокойной ночи! Мы с вами опять встречаемся в программе «Один». Спасибо огромное, вопросов много.
Сразу хочу анонсировать: как я и обещал, лекция сегодня будет про Лема. Как вы видите — те, кто смотрит по Сетевизору, — я даже подготовился, захватив свою любимую и изрядно затрёпанную книжку, содержащую «Глас Господа» и повести.
Невозможно, конечно, сегодня не начать с разговора о Борисе Немцове. Полгода назад его убили. Все спрашивают о том, какова динамика за эти полгода. Я не думаю, что эта динамика непосредственно связана с убийством Немцова.
Я могу лишь сказать (я, кстати, рассказывал уже, по-моему, эту историю), что непосредственно после его убийства значительная часть принстонских студентов латиноамериканского происхождения собралась, пригласила меня на своё сборище в одном нашем принстонском кафе. Это было довольно впечатляющее зрелище. Ну, обычное такое латиноамериканское землячество. И несколько этих мрачных усатых, порою бородатых людей сказали: «Профессор Быков, мы считаем долгом вас предупредить, что подковёрная борьба в России вышла наружу, правительство больше не контролирует ситуацию. В течение ближайшего полугода вас ожидают непредсказуемые события. Мы латиноамериканцы, революция у нас в крови. Мы знаем, как это бывает». Меня насторожило это предсказание, поскольку у них действительно в крови некоторое политическое чутьё. То, что ситуация вышла из-под контроля, на мой взгляд, достаточно очевидно.
Но что я хочу сказать о самом Борисе? Я вообще, как вы узнаете из дальнейшего разговора (мне прислали сегодня об этом вопрос), не фанат Льва Гумилёва, и теория пассионарности представляется мне демонстративно антинаучной, подчёркнуто, нарочито антинаучной. Известно его презрение к официальной науке. Он был скорее такой очень интеллектуальный, очень образованный социальный фантаст, создатель одной из тех всеобщих теорий всего, какие в России в лагерях для объяснения этой нечеловеческой реальности продуцировались во множестве. Но одно психологическое — не историческое, а психологическое — наблюдение Гумилёва очень точно: рядом с пассионарием перестаёшь чувствовать страх.
Собственно говоря, примета пассионария — это и есть его способность внушить особенно высокую мотивацию и избавить от страха. Это передаётся через рукопожатие. То есть необходимым условием этого контакта является физическое присутствие; вы не можете заочно избавить человека от страха. Знаете, когда мать гладит по голове, проходит, например, боль зубная. Ну проходит, таково свойство материнской руки. Точно так же, когда рядом с вами пассионарий… Определение пассионария у Гумилёва совершенно чёткое: это человек, наделённый внеположенными ценностями, ценностями, которые выше жизни, выше любых имманентностей, выше родства, например, выше выгоды — то есть ценностями иного теоретического ряда.
И в этом смысле Борис был человеком, способным внушить храбрость, веселье, насмешку над опасностью. Достаточно было рядом с ним находиться, чтобы чувство страха исчезло. Таких людей, которые не боятся, которые от рождения лишены страха или сумели выработать в себе такое великолепное презрение к опасности, — таких людей очень много. Таких людей чуют всегда подонки и убивают их.
Мы ничего до сих пор не знаем о том, что произошло, почему произошло это убийство и кто его заказал. Узнаем обязательно. И мы обязательно увидим на этом мосту табличку с надписью «Немцов-мост». Для меня это просто совершенно очевидно. Есть вещи, которые я вижу без всякого напряжения воображения или воли. Это не дар предвидения, а просто я знаю, что это есть, и ничего с этим знанием не поделаешь. Этот мост будет называться «Немцов-мост». Конечно, это не воскресит одного из самых ярких, сложных, неоднозначных, весёлых, подставляющихся, душевно богатых, прекрасных людей, которых я знал. Ну, ничего не поделаешь. Единственное, что нам остаётся — это по мере сил ему подражать в нашей практике.
«Что Вы думаете о серии книг S.T.A.L.K.E.R., которая издаётся „АСТ“ и „Эксмо“?» В своё время Серёжа Лукьяненко — человек очень талантливый и неглупый — сказал, что это продолжение всего постпериода в истории человечества (постиндастриал, постмодерн). Мы живём в постэпоху. И естественно, что постсоветская эпоха породила этот «феномен сталкера» — феномен жизни в опустошённой и выжженной местности, в которой, однако, масса полезных и увлекательных артефактов.
Это очень характерная серия. Большинство сочинений там читать невыносимо, за исключением, пожалуй, пяти книг, из которых лучшая, по-моему, повесть Успенского «Остальное — судьба». Вы знаете, конечно, эту цитату из «Пикника на обочине»: «Вернулся — удача. Пришёл с хабаром — чудо. А остальное — судьба». Мне кажется, что сама идея, сам антураж этой книги — эти глухие таинственные леса с каким-то таинственным гулом, с шумами, с голосами, с непонятными артефактами, — этот антураж очень удобен. И для компьютерных игр он используется практически везде. Два антуража самые модные: выжженная местность после катастрофы и опустевшая психиатрическая больница (почему-то это считается очень страшным). Антураж хорош, и, конечно, несколько авторов достаточно серьёзных и талантливых туда написали, так что к этой серии отношусь позитивно.
Вот очень хороший вопрос: «Разъясните противоречие. В прошлой программе Вы сказали о Ницше, что выход за пределы человеческого обнаружил только холод и мрак. Но ведь людены — это как раз выход за пределы человека?»
Понимаете, есть две породы сверхчеловеков, две породы сверхлюдей. Человеческое, безусловно, надо превышать. Простите меня за автоцитату: «…Не хочу гусей дразнить, — но выход в том, чтобы его превысить, а не в том, чтобы его упразднить»… «Я не хочу врагов окрысить, я не хочу друзей дразнить, — но выход в том, чтобы его превысить, а не в том, чтобы упразднить». Дело в том, что сверхчеловек может быть отрицанием человека, а может быть в высшей степени человеком. Это особенно наглядно показано у Толстого.
В «Войне и мире» есть два сверхчеловека. Есть считающий себя сверхчеловеком Долохов, который вышел за все пределы, за все запреты человеческого. Его двойником на другом уровне романа — государственном — выглядит Наполеон. Это человек, который себе разрешил бесчеловечность. А есть Пьер Безухов, который как раз классический люден, который страшно опережает своё время. И Толстому вечно ставили в вину антиисторизм этого образа, потому что че