.
«Слушаете ли вы русский или англоязычный рэп?»
Я терпеть не могу рэп, но уважаю его связь с русским раёшником и благодарен рэпу за то, что он вернул поэзии первостепенное место в роке, как бы сделал её, если угодно, более словозависимой, словоцентричной.
«Знакомы ли вы с творчеством Oxxxymironа? И считаете ли вы, что он бард, а не просто рэпер?»
Три раза уже отвечал на этот вопрос. Замысел его «Горгорода» — это очень интересно. Исполнение мне кажется поэтически довольно тривиальным и каким-то слишком фрагментарным, то есть я цельной картины за этим не вижу. И музыка мне там интереснее, чем сюжет. Вообще же рэп — это не моё.
«Не посоветуете ли вы работы, где проведён основательный литературоведческий анализ Библии, Корана и «Капитала» Карла Маркса?»
Вот это смешной, конечно, вопрос. Но на самом деле вы затронули довольно серьёзную тему. Вот я только что купил, чудом купил у букиниста, долго искал книгу Фрэнка Макконнелла «Библия и нарративная традиция»… «Библия и повествовательные проблемы», скажем так. Макконнелл — основатель литературоведческого подхода к Библии. Ну, он был всегда, этот подход. Пока люди читали Библию, они обсуждали её как художественное произведение.
Но почему именно Библия является бестселлером номер один в мире — это проблема, которая меня занимает очень сильно. И то, что Евангелие — это первый в истории плутовской роман (с сильной корректировкой понятия «плутовской»), — для меня это одна из самых дорогих и важных мыслей. Потому что, конечно, плут — это не тот, кто обманывает; плут — это тот, кто делает чудеса и странствует. Поэтому, видимо, понятие пикарески надо переосмысливать. И то, что традиция одиссеи продолжается в Библии на качественно новом уровне — это для меня совершенно несомненно.
Я сейчас собираюсь писать книжку по мотивам прочитанного здесь курса. Эта книжка будет как раз… Она будет называться «Абсолютный бестселлер», и она о сюжетных схемах. В сущности, сюжетных схем две. В отличие от Борхеса, выделявшего три, я в новейшей литературе вижу две. Одна — это плутовской роман, странствия хитреца. Вторая — это семейный роман, объединяющий «Воскресение», «Лолиту», «Хождение по мукам», «Доктора Живаго» и «Тихий Дон». Это написано, в сущности, на один сюжет. Есть герой Мастер… Условно говоря, в «Мастере и Маргарите» обе эти схемы присутствуют. Есть герой Мастер, а есть герой Иешуа. И они до известной степени друг друга не только дополняют, но и друг другу противостоят.
И вот трикстер — всегда носитель идей модерна, как правильно совершенно пишет Марк Липовецкий. Трикстер, странствующий чудотворец — это фигура, объединяющая и Бендера, и Хулио Хуренито, и Ивана Бабичева из «Зависти» Олеши. Это всё… И Гарри Поттер, кстати говоря, фигура того же ряда. И Джек Воробей — фигура того же ряда. Он всегда умирает и воскресает, у него всегда проблемы с отцом, и он всегда немыслим рядом с женщиной. Женщина рядом с ним невозможна, потому что он разрушает мир, а она собирает.
Вот это всё я собираюсь подробно изложить. Я не думаю, что это будет литературоведческий анализ Библии. Это будет литературоведческий анализ жанра, восходящего к Евангелию, потому что Евангелие — это тоже ведь жанр высокой пародии относительно Ветхого Завета. Я много раз об этом говорил. Почему пародии? Потому что оно в данном случае растёт из старого образца, и это делает его гораздо более усвояемым. «Дон Кихот» — пародия. «Гамлет» — пародия.
«Не могли бы вы сказать пару слов о творчестве Пристли? Какую роль он сыграл в литературе Великобритании? Нравится ли вам вообще английская проза?»
Надя, вообще моя давняя мечта — это сделать курс лекций по английскому модернизму. Я думаю, что там модернистская проза была лучше. Это Честертон, Уайльд, Стивенсон, Киплинг, Моэм, Шоу — все вот эти «дети Диккенса». Голсуорси, кстати, тоже — гениальный теоретик модерна, потому что более модернистской книги, чем «Конец главы», я просто не встречал; там есть очень архаическая форма и абсолютно модернистская идея.
Но что касается проблемы Пристли. Пристли — он самый младший из этих отпрысков замечательных, последний из «птенцов гнезда Диккенса». Он — такая своего рода тень Шоу как драматург, но нельзя отрицать его великолепного, несравненного драматургического мастерства. Прежде всего это касается пьесы «Время и семья Конвей», которую я считаю лучшей, вообще говоря, его драмой, где применён гениальный драматургический приём. Там три действия: первое и третье происходят в настоящем, а второе — в будущем, чтобы стало понять, чем всё закончится. И зритель третьего акта уже знает, к чему привели тенденции акта первого. Это блестящий ход!
Кстати, довольно любопытно, что Шукшин собирался построить «Любавиных» по этой же схеме и вторую книгу вот так и писал, где действие происходит двадцать лет спустя. И мы уже примерно начинаем понимать, к чему привели вот эти страшные ситуации двадцатых, к чему привело отсутствие корня, слом — не слом традиций, а слом ценностей в целом (ценности же бывают не только традиционными). Вот это, мне кажется, очень важно. Предполагалась же и третья книга «Любавиных», по всей вероятности. Думаю, что вот он хотел построить такую же схему.
Кроме того, мне у Пристли очень нравится такая замечательная пьеса «Он пришёл» или «Гулл пришёл», «Инспектор Гулл», одна из первых работ Александра Прошкина. Это блистательная, по-моему, экранизация этой пьесы. Там размыта схема детектива, разомкнута.
Понимаете, ведь детектив — это всегда семь-восемь сюжетных схем очень простых: убил один из узкого круга подозреваемых; убил кто-то сверх этого круга; убийства не было вообще, а было самоубийство; убил следователь, как у Кристи в «Мышеловке» или в «Занавесе»; убил покойник, как у Кристи в «Негритятах»; убил автор, что было у Чехова в «Драме на охоте» и потом у Кристи в «Убийстве Роджера Экройда; и наконец, убил читатель. Вот эта сюжетная схема… Да, конечно, ещё схема Синявского в «Любимове», которая подхвачена бессознательно (я думаю, он понятия об этом не имел) Дэвидом Линчем в «Твин Пиксе»: убил переселяющийся дух. Ну, у Синявского это Проферансов, а у Линча — Боб.
Но есть, конечно, десятая схема, предложенная Пристли, блистательная — это «убили вы все», убил читатель, «вот вы-с и убили». Когда выходит инспектор Гулл на авансцену и начинает обвинять читателя — это работает. Это он большой молодец. И вообще Пристли, конечно, король драматургии. Его проза мне представляется гораздо более слабой, а вот его замечательные ходы композиционные в качестве сценического писателя, театрального писателя, а не просто драматурга — это, на мой взгляд, великое достижение.
«Не могу понять финала первого романа Лимонова, когда герой с крыши небоскрёба посылает всех. Просто автору в тот момент так чувствовалось? Или что это было?»
Ну, по-моему, здесь совершенно нечего понимать. Это очень естественное состояние человека, который переживает, с одной стороны, глубочайшую личную травму, а с другой — высший взлёт своего творческого дарования. Понимаете, ведь эта любовная трагедия из авангардного, никому не известного поэта Лимонова сделала прозаика номер один русской эмиграции, во всяком случае одного из прозаиков первого ряда, прозаика класса Горенштейна. Хотя сам Лимонов, несомненно, считает себя лучше. Ну, это каждый должен считать себя лучше, это норма.
И вот то, что он переживает, с одной стороны, величайшую трагедию, а с другой — такой момент несколько ницшеанского величия, этот момент полного одиночества, когда он сидит на этом балконе, залитый солнцем, что очень важно, и ест эти кислые щи, — конечно, в этот момент он посылает всех. И не только потому, что он страдает и ему больно, а потому, что в этот момент он всех перерос.
Я говорю сейчас именно довольно отдельно о герое этого романа, потому что к настоящему Лимонову, к Лимонову сегодняшнему этот человек уже не имеет никакого отношения. Лимонов проделал огромную эволюцию. И сам он в предисловии к русской публикации совершенно правильно говорил, что Эдичка так и останется сидеть на балконе своего отеля, а всё остальное — чушь собачья и муть зелёная. Да, он действительно absolute beginner, он создал нового героя. И в этом смысле мы не можем быть ему всячески благодарны. Хотя, разумеется, это герой, прямо скажем, неоднозначный.
«Насколько человеческие способности играют ведущие роль? Одарённость проявляется ясно, на первых шагах. Но как же 99 процентов упорства и 1 процент таланта?»
Знаете, никогда не верил в 99 процентов упорства и процент таланта. Упорство нужно для того, чтобы преодолеть прокрастинацию, для того, чтобы начать работать. Как вот часто повторяет Жолковский: «В любой работе самое трудное — начать». В этом смысле я не испытываю никаких иллюзий насчёт труда. Никакие 99 процентов труда не сделают из вас гения. И тут дело не в проценте таланта, а дело в том, чтобы заставить себя работать. Как только вы начали работать, то есть вошли в атмосферу, пошло вязаться дело, пошло вот это плетение словес, плетений линий, как только вы увлеклись — дальше пошло само. Для меня всегда самое трудное — это перестать раскладывать пасьянс компьютерный и написать первую строчку. Когда она написана, последняя приходит сама собой.
«С чем вы не согласны в «Войне и мире» у Толстого?»
Ну, видите, как я могу быть там согласен, не согласен? У меня могут быть свои вопросы, но дело в том, что здесь художественное свершение по своим масштабам так убедительно, что уже не надо соглашаться или не соглашаться. Вам просто хорошо от этого романа (если вам от него хорошо), а в какой степени вы согласны или не согласны — это вас волнует в десятую очередь. Понимаете, убеждения автора никого не волнуют. Вы можете ходить в ресторан и наслаждаться едой, совершенно не заботясь о том, каких политических взглядов придерживается ресторатор. Что касается… Ну, если ему его взгляды позволили написать такую книгу — ну и Господь вас благослови.
Другое дело, что у меня относительно «Войны и мира» есть одна роковая претензия, которая, я думаю, для Толстого была бы принципиально значима, если бы, не дай бог, нам случилось об этом дискутировать. А может, ещё и случится… Вот это представление о роли личности в истории, совершенно ничтожной, и представление о ничтожности полководческого таланта, потому что в войне всё равно всё пойдёт не так, — это сугубо русское представление. Это в русской циклической истории, которая предопределена на сто процентов, не может быть личности, играющей существ