на верёвках, каких миллион,
подгибая мыски при падении,
ты возносишься в мире ином.
И мысками вперёд инстинктивными
в этот мир порываешься вновь:
раз — сравнилась любовь со светилами,
два-с — сравнялась с землёю любовь.
Это замечательные совершенно стихи. Но мне-то больше всего нравится в них как раз первое четверостишье: «и от счастья ритмично повизгивать, если очень уж сильно качнут». Ну, это звуки нашего детства. И это ощущение качелей, замечательно переданное, ощущение зыбкого мира, в котором ты можешь одновременно оказаться и в бездне, и в высшей точке. Мне безумно нравится у него ещё, знаете:
Я так хочу забыть грамматику,
хочу с луной сравнить тебя.
Той, что, любя, даёт лунатику
и оборотню, не любя.
Что здесь важно, на мой взгляд? Вот Денис Новиков всегда — при всей своей удачливости, обаянии, триумфальности ранней своей карьеры — он ощущал себя человеком, которому луна даёт, не любя. Вот это очень, на мой взгляд, важно, потому что есть ощущение, что для него жизнь всегда была таким даром из милости. И это ощущение тоже семидесятническое.
Он рано повзрослел. И мне кажется, что некоторые издержки этой ранней взрослости тоже есть в его стихах — там есть какие-то нотки пресыщенности, почти кокетливой. Но есть и очень глубокое и очень трезвое понимание, очень взрослое понимание жизни как такого дара отверженному, жизни как унизительной милостыни. Ну, я не знаю…
Все сложнее, а эхо все проще,
проще, будто бы сойка поёт,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врёт.
(Кстати, для «Эха Москвы» замечательный слоган.)
Что нам жизни и смерти
чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами
большие.
Нам самим предстоит
умереть.
Это великолепная нота, более глубокая, более горькая и пронзительная, мне кажется, чем у Бориса Рыжего. Хотя Борис Рыжий тоже замечательный поэт, и с трагической судьбой, но у него другой несколько взгляд на вещи. Для Новикова, мне кажется, вот это отпадение от России было и необходимостью, и глубокой проблемой. «Нам самим предстоит умереть». Действительно, хватит уже думать о Родине, которая на наших глазах умирает или перерождается; пора немножко подумать о себе.
И вот эта нота горькой независимости, этот разрыв насильственной связи поэта и России мне представляется у Новикова главной заслугой. Может быть, этой-то безвоздушной атмосферы он и не выдержал. Но поэт он всё равно чрезвычайно значительный и оказавший серьёзное, до конца ещё не понятное влияние на русскую поэзию — в частности потому, что он научился говорить очень коротко, очень скупо, так просто, как мечтали Блок и Маяковский.
Ну, мы вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― И вот теперь по внезапной просьбе мы в четвёртой четверти поговорим о таинственной судьбе Грибоедова и главным образом о загадочной пьесе «Горе от ума», которую совершенно справедливо назвал Александр Кушнер драматической поэмой или даже просто поэмой. Но прежде чем говорить об этом, я позволю себе ещё поотвечать немножко на вопросы (частью из писем, частью из форума), потому что уж очень они на этот раз интересные, и в них есть пленительная такая неоднозначность.
«Вы много говорите о том, что по теории Стругацких детей надо воспитывать вне дома. А почему же тогда все их любимые герои — Горбовский, Тойво Глумов — постоянно звонят матерям?»
Понимаете, в чём дело? Ведь воспитание в интернате не означает отказа от семьи, а просто означает, что в какой-то момент для навыков социализации, для некоторой невротизации ребёнок должен оказаться в этой творческой среде, в этой плазме, которая его инициирует, которая как-то… ну, оказаться там, где он ионизируется, грубо говоря (простите меня, физики, за некорректность этого сравнения). Для меня очень важно, что в какой-то момент ребёнок у Стругацких попадает в эту идеальную среду интерната, где всем интереснее работать, чем жить, где он решает научные проблемы, где он оказывается в коллективе, где ему напряжённо, предлагают разные варианты чуда (а чудо воспитывает прекрасно). Но потом…
Конечно, он любит мать, естественно. Просто Тойво Глумов любит Майю Глумову не как наседку. И она меньше всего наседка. Понимаете, родители у Стругацких сами либо в космосе, либо на биостанциях, либо в океане. Они сами работают непрерывно. Воспитанием детей у Стругацких занимаются профессионалы. И я боюсь, что в эпоху всеобщей профессионализации это неизбежная вещь. Вот как это будет дальше происходить — не знаю. Но мне бы хотелось верить, что это так. Очень хорошее тут, кстати, письмо от одной учительницы, которая с этой мыслью солидарна.
«Почему добро обречено на поражение? Добро всегда погибает, а зло стоит над могилой и ржёт».
Ну, что вы выдумали, Лёша, что за ерунду? На самом деле добро всегда побеждает, но на долгих дистанциях (и много раз я об этом говорил), а на коротких всегда интенсивно зло, потому что зло вообще очень эффектная такая штука. Помню, как мне Слепакова объясняла подробно, почему масочная тема у Белого такую большую роль играет в «Петербурге». Потому что зло — Красное домино — это всегда эффектно. Карнавал, маскарад — это всегда очень красиво. А добро — это пресно. Отсюда его такая его осторожная, как бы сказать, политика. Добро не кричит — вот в чём дело. Добро вообще не любит внешние эффекты.
«Ваша точка зрения на книгу Шумилина «Ванька-ротный».
Ну, это пока не книга, а это сайт, на котором размещена действительно достаточно важная, на мой взгляд, автобиографическая проза Александра Шумилина под названием «Ванька-ротный» — полторы тысячи машинописных страниц, чрезвычайно объёмный текст в четырёх частях. Там четыре этапа войны, а заканчивается всё сорок четвёртым годом. А дальше он, по-моему, просто не успел написать. Мне часто присылают ссылки на эти сочинения.
Видите, в чём дело? Ну, это не роман, и это вообще, строго говоря, не литература, а это гигантский фактический материал, который когда-нибудь послужит материалом для писателя. Шумилин не писатель, у него таких амбиций нет. Это просто всё, что он помнит, и всё, что он сумел восстановить по своим письмам, включая имена своих коллег каких-то, которые вместе с ним пошли добровольцами на войну, включая имена воинских начальников, с которыми он имел дело, сослуживцев, однополчан и так далее.
Что мне кажется важным? Книга Шумилина очень важную сторону войны описывает, а именно — чудовищную скуку войны, исполинскую скуку войны. Да, это место, где убивают, конечно, место, где твоя жизнь постоянно подвергается риску, но прежде всего это место, где неинтересно, потому что личный интерес там вытеснен. Один остался личный интерес — выжить. Понятное дело, что и победить, но в процессе этой победы прежде всего — выжить. И круг жизни солдата ограничен очень узкими, очень некомфортными и очень скучными вещами. Вот это будничное изображение войны замечательное у Шумилина.
И конечно, все эти номера подразделений, все эти передвижения, перемещения. И на фоне всего этого — тоже будничная, чудовищная трагедия Ржевской катастрофы, окружения, жертв неоправданных. Кстати говоря, книга Никулина гораздо более известная, Николая Никулина. Она короче значительно, и в ней больше мыслей. И она в этом смысле мне кажется не просто интереснее, а полезнее. Но книга Шумилина как огромный свод фактов и хроника этой чудовищной скуки войны — я думаю, что это такое произведение, у которого большое будущее есть. Конечно, было бы очень хорошо, если бы это издали, но в такой отредактированной, если угодно, сокращённой версии.
«По вашей рекомендации прочитала «Потерянный дом» Житинского. Откуда берутся там такие страшные образы, как тёща Серафима? Что делать, чтобы таких женщин не было?»
Ну, таких женщин не может не быть, они будут всегда. Понимаете, есть такой… Как бы меня не упрекнули в сексизме. Очень я этого боюсь. Есть такой женский тип довольно интересный, который отличается удивительной жестокостью и властностью при полном непонимании цены. Вот на патриотических форумах, кстати, очень многих, когда какой-нибудь очередной вояка начинает исповедоваться в своих сентиментальных чувствах, обязательно появляется женщина в возрасте этой Серафимы и пишет: «Сердечко моё светлое!» Особенно это о человеке, который очень многих поубивал или хочет поубивать, и при этом занимается активной благотворительностью или рефлексирует на тему либерального зла.
Вот есть такой тип визгливой патриотки. Знаете, страшное дело. У мужчины присутствует какая-то в этом смысле, что ли, большая ответственность. Он понимает, что такое война, поэтому он менее кровожаден. А вот такие кровожадные женщины… Среди них, кстати, довольно много таких бардов патриотического движения. И женщины-ролевички очень часто такими бывают, такими агрессивными. И они очень любят всякие ценности славянства. Ну, вот такие, типа Жанны Бичевской. Это меня очень пугает.
Это тип именно женский, потому что мужчине-то за всю эту апологию предстоит расплачиваться. Это женщины, которые обычно убийцам желают ангела-хранителя. Ну, вот что с этим сделаешь, понимаете? Да, это женский такой тип, тип женской кровожадности. Как есть подростковая жестокость, такая гебоидность (Зевсова дочь, ветреная Геба), так и здесь, видимо, есть такой тип женской — иногда приходящей с возрастом, иногда не зависящей от возраста — женской романтической жестокости. И видимо, потому, что за это не придётся платить. Это из тех женщин, которые в партере подхлопывают. Такие римлянки, которые любят кровавые зрелища — у них от этого ноздри раздуваются. Вот Серафима — она такого же типа женщина, лишённая эмпатии. Понимаете, вот женщина, лишённая эмпатии, — это очень страшно и очень отвратительно. Впрочем, мужчина, лишённый эмпатии, — тоже.