Скажу вам больше. Вот тут после прошлой программы я встретил некоторое количество недоумений от наших сторонников традиций: «Ну, как же современная Украина является модерном? Ну, как же Порошенко — олигарх с шоколадным прошлым и весьма тёмным — как его можно назвать носителем идей модерна?»
Ну, это же настолько наивный вопрос, как спрашивать: ну, каким образом дворянин Ленин, несостоявшийся присяжный поверенный (или кем он там был?), несостоявшийся адвокат, каким образом Ке́ренский (или Кере́нский), тоже присяжный поверенный, каким образом эти дворянчики (и симбирские оба, кстати) могут быть носителями идей модерна? Да очень просто могут. Понимаете, модерн же не спрашивает, кого ему взять в качестве оружия… орудия. Человек определяется не своим генезисом, не своим социальным происхождением, не системой своих родственных связей, а своими взглядами и своими действиями.
И в этом смысле, конечно, Порошенко гораздо больший модернист… модернизатор, чем сегодняшнее руководство России. Ведь у нас очень своеобразно понимают консерватизм. У нас быть консерватором — значит всё законсервировать, чтобы оно вообще не шевелилось, чтобы ничего не происходило. Вот Владимир Пастухов, с которым я довольно часто бываю согласен, замечательный современный мыслитель, квартирующий в Европе, он довольно точно пишет: «Главная цель Владимира Путина — сделать, чтобы ничего не происходило, потому что как только что-то произойдёт, абсолютная власть будет подорвана». Да, конечно. Отсюда — отсутствие содержательных высказываний.
Понимаете, сегодня главная задача России — это торможение по всем фронтам абсолютно. Затормозить так, чтобы и духу не было никакого движения и никакой новизны! Отождествить навеки всю новизну с ГУЛАГом: «Вот если что-нибудь произойдёт, то у вас обязательно получится ГУЛАГ». Это не так. Это и есть самая кондовая и голимая русофобия. Россия абсолютно модернистская страна по своей природе, и словосочетание «русский модерн» — это, вообще-то, мечта всех коллекционеров мира. А вы говорите…
Поэтому у меня есть стойкое ощущение, что вечно тормозить Россию нельзя, и чем дольше её тормозят, тем страшнее будет удар неизбежной модернизации. Но, к сожалению, сегодня задача каждого художника — это не сказать ничего нового. Понимаете, возникает очень странное чувство. Читаешь роман — а этот роман третий раз переписан, и есть у него прототипы и в девятнадцатом веке, и в двадцатом. Смотришь фильм — любая попытка изобразить в нём живую реальность, бьющуюся, она как-то сдерживается самим автором, и выходит чудовищное повторение штампов никому не нужных. Ну, зачем это так?
Понимаете, если не называть вещей своими именами, то произойдут гораздо более страшные вещи, чем деградация культуры. То, что Россия сегодня страна нечитабельной литературы — это очевидно. Но гораздо печальнее то, что любые попытки этой литературы поднять серьёзные вопросы — ну, например, написать правду о войне — это натыкается на массовое сопротивление. Конечно, люди боятся. Боятся уже теперь просто любого содержательного разговора.
«Когда, по вашему мнению, заканчивается эпоха модернизма в западной литературе?»
Да в том-то и беда, Миша, что она (или в том-то и счастье, если хотите) не закончилась, она не может закончиться. Просто так случилось, что Европа в какой-то момент свернула на совершенно роковой путь. В результате всё перекинулось в Америку, и Америка стала развивать модерн практически без всякого ущерба. Она только сейчас переживает некоторое нашествие антимодерна в лице Трампа, но пусть никто особо не обольщается — она это переживёт, и Трамп будет восприниматься как персонаж, которым пугают детей и политтехнологов.
На самом деле, конечно, модернистская традиция литературы — традиция, условно говоря, Гертруды Стайн — она нормально себе продолжалась. И Шервуд Андерсон, и Хемингуэй, и Фолкнер — это модернисты. А уж Дэвид Фостер Уоллес — и подавно. Когда его вписывают в постмодернистскую литературу, смешно это читать. И Пинчон, конечно, модернист. «V.» — это что, разве не модернистский роман? Абсолютно модернистский — и по технике, и по сфере проблем, которые там поднимаются. Просто сам термин «постмодерн» довольно ущербен. И я думаю, что мы от него со временем откажемся.
«Что современному читателю нужно знать о Белинском? И в чём он новатор?»
Ну, Белинский — просто лучший русский литературный критик своей эпохи. И тут важно не то, что он новатор, а то, что он прекрасно умеет разбирать текст. Он, во-первых, человек очень остроумный, прежде всего. Его разборы, такие как, скажем, разборы гоголевских «Выбранных писем», они всегда отличаются замечательным умением подобрать цитаты (хотя он, пожалуй, несколько ими злоупотребляет), ну и конечно, высмеять он умеет как мало кто.
У Белинского был как у критика, понимаете, один только реальный недостаток, как мне представляется: он несколько недооценивал фантастику. Он писал: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых», — пишет он в своей статье «Взгляд на русскую литературу», кажется, 1846-го года, не уверен. Это там, где он разбирает «Дневника»… «Двойника» Достоевского. У Достоевского есть два, на мой взгляд, великих текста — «Двойник» и «Дневник». Сам Достоевский утверждал, что важнее идеи «Двойника» он ничего в литературе не проводил. Это идея, которая впоследствии, если вы помните, так интересно была разобрана у Маканина в «Ключарёве и Алимушкине». Помните, там… Ну, как это так сказать? Что у каждого неудачника есть счастливый двойник, который за его счёт жирует. Вот есть один господин Голядкин, неудачный. А есть другой господин Голядкин, который постепенно вытесняет его из жизни. Блестящая мысль, во всяком случае дающая великие фабульные возможности. Белинский посмеялся над этим.
Посмеялся он и над «Хозяйкой», замечательной повестью. Он говорит, что «в ней сверкают яркие искры большого таланта, но сверкают они в такой густой темноте, что ничего не дают рассмотреть». И «Господин Прохарчин», и «Хозяйка», и «Слабое сердце», и «Неточка Незванова», весь доарестный Достоевский — это великие возможности, великие обещания. Мне кажется, что Достоевского переломила каторга и вызвала у него нечто вроде стокгольмского синдрома. А Достоевский до каторги — это писатель подлинно великий, великих обещаний.
Вот Белинский после «Бедных людей», довольно вторичных, ничего уже в нём не разглядел. Но во всяком случае Белинский, разбирающий «Онегина», Белинский, пишущий о «Годунове», Белинский, пишущий о «Герое нашего времени», — это критик первого разряда. К нему надо прислушиваться. Ну, определённый культ Белинского, понятное дело, почему мне присущ. Потому что всё-таки мать моя — выпускница МГПИ тогда, а ныне МПГУ. А Головенченко как раз, их ректор, он же собственно был главный специалист по Белинскому, и именно поэтому и дома у нас знаменитый трёхтомник под его редакцией. И Ким — выпускник того же вуза и того даже курса. Это всё люди, для которых Белинский — важный автор. Ну, вот так их воспитывали.
Я тоже считаю, что Белинский, во всяком случае чтение Белинского — это для молодого критика хорошая школа. В России было два критика, писавших интересно: Белинский и Писарев. Причём Писарева я ставлю выше. Ну, конечно, мне скажут: «А как же Аполлон Григорьев?» Аполлон Григорьев — замечательный критик и писатель, но всё-таки это, понимаете ли, не столько критика, а сколько лирика. Это не разборы. Гениальным критиком был Иннокентий Анненский, автор «Книги отражений», да, но дорог он нам не этим.
«Обломова, погрязшего в пшеницынской требухе, полагается пожалеть, а Кирсанову, получившему виолончель и Фенечку, позавидовать. Вопрос только в том, где для вас метафизическая разница? Допустим, Фенечка — это награда за доброе сердце и простоту. Но чем же тогда Пшеницына не награда за то же самое?»
Маша дорогая, это как раз правильно поставленный вопрос. Но обратите внимание, что Гончаров и Тургенев — антагонисты. В конце концов, Гончаров сошёл с ума на ненависти к Тургеневу и, думаю, на зависти к нему, потому что у него в «Необыкновенной истории» (вот в этом очерке, где он рассказывает якобы о плагиате «Дворянского гнезда» из ненаписанного ещё тогда «Обрыва»), там чувствуется патология, чувствуется ненависть, конечно, болезненная, абсолютно.
И вообще надо сказать, что у больных людей здоровые всегда вызывают ненависть. Вот два самых больных человека в русской литературе — это Достоевский и Гончаров. И оба они так люто ненавидели Тургенева, что просто вот кушать не могли! Мне кажется, что Тургенев, которого я люблю очень, он действительно в русской литературе один из самых свежих, здоровых, умных, ясных голосов, классический пример душевно здорового человека, ну и очень одарённого, конечно, тонкого, со вкусом замечательным.
Понимаете, разница между Фенечкой и Пшеницыной огромная. Фенечка — это свежее молодое чувство, свежая молодая женщина (свежесть там всё время подчёркивается), а Пшеницына — это засасывающая вас требуха мира. Уютно жить с Пшеницыной, никто не спорит, но Пшеницына — это мир мещанства, мир пресловутой стабильности. Она добрая, нет разговоров, но именно у неё Обломов умирает от ожирения сердца. Это очень важная метафора: что ест Обломов до Пшеницыной и что после. Метафизика еды в «Обломове» — это замечательная тема. Всё это белое мясо, виноград, утончённые всякие соусы у Обломова поначалу — и Обломов, который ест пирог с требухой и поглощается этой требухой в финале. Это довольно трагическая история.
И кстати говоря, обратите внимание: ведь Фенечка достаётся Николаю Петровичу Кирсанову не в качестве бонуса за его помещичий статус, а именно потому, что Николай Петрович — добрый человек, умеющий жить с людьми. Поэтому его все любят. Поэтому он получает Фенечку. Поэтому его обожает брат и живёт у него. Поэтому даже Базаров, в общем, не чувствует к нему вражды, а чувствует своеобразное такое сострадание. У Тургенева всегда бонусы получает тот, кто умеет жить с людьми, добрый.