лассированный элемент.
Но, конечно, «Москва — Петушки» — вещь в гораздо большей степени пародийная, травестийная. Другое дело, что эта вещь ещё и глубоко трагическая при этом. Понимаете, «Москва — Петушки» — это одно из самых трагических сочинений русской литературы, потому что у Блума-то есть куда вернуться, у него есть Итака; а у Венички нет этой Итаки, и те Петушки, в которые он стремится,— это в огромной степени плод его воображений. И он никогда не приезжает в Петушки, он всегда каким-то образом оказывается мимо.
«Что в «Улитке» означает Лес? Зам в «Улитке» нужен Лес?»
Знаете, Андрей, история написания «Улитки» — это довольно такой забавный в биографии Стругацких, забавный и одновременно очень величественный случай. Когда они, если вы помните, собрались писать «Улитку», у них всё было в порядке с институтской частью, а вот лесную они придумали в последний момент. Они её изобрели уже, когда написан был первый вариант, называвшийся «Беспокойство». «Беспокойство» опубликовано, они любили саму эту повесть. Это талантливая вещь, но они отбросили всё-таки её. Когда Горбовский сидит над Лесом и пытается Лес себе представить… Конечно, без лесной части «Улитка» была бы и неполна и как-то глуповата.
Испытывать беспокойство недостаточно; важно чувствовать, чем оно вызвано. В случае Стругацких беспокойство, вообще главный стимул к написанию «Улитки» — это осознание окончательного разрыва между интеллектуальной частью общества, между, условно говоря, бюрократической его частью, между элитой и собственно массой, которая живёт по каким-то неуправляемым и непостижимым законам. Это чувство, это беспокойство овладело в шестидесятые многими, но выразили его только Стругацкие.
Лично я подозреваю, что Лес — это бессознательная пародия на деревенскую прозу. Деревенская проза уже существовала. Я бы её отсчитывал от яшинских «Рычагов», очень нашумевшего рассказа 56-го года в «Литературной Москве». В общем, понятно было, что русская городская и сельская жизнь пошли по принципиально разным законам, и сопрячь их в рамках одного социума уже нельзя. Тут и Шукшин, который это первым почувствовал, одним из первых. Тут и Абрамов. Да и вообще деревенщики в целом. Вот понимание сельского мира как мира леса, мира, с одной стороны, агрессивного, а с другой — обречённого, мира бесконечно печального и очень опасного — это и есть ноу-хау Стругацких.
Лучшее, что написано в русской деревенской прозе,— это «Улитка на склоне», потому что без фантастики этот мир описать нельзя. Мне кажется, что очень придвинулись к его описанию Хржановский и Сорокин в замечательной картине «4». Конечно, это всегда будут объявлять русофобией и клеветой, чем хотите, но подлинная Россия, как она описана у Стругацких,— это, конечно, как раз Россия Леса, Россия бесконечно отсталая, очень сложная и тонко при этом организованная. Люди, живущие в ней, конечно, это не просто мужики, а это наследники огромной традиции.
И традиция там не описана, Стругацкие описывают её такими скользящими мазками. Мы так и не узнаем толком, что такое Одержание, что такое травобой, почему надо всё есть заквашенным. Но при этом вот это страшное ощущение какого-то ползучего вялого бессилия, которое разлито по всему Лесу, вот это сеяние на четвереньках, когда под покровом Леса можно только на четвереньках передвигаться с песней: «Эй, сей веселей, справа сей, слева сей…» — вся эта картина чудовищно узнаваема и пластически поразительно точна.
Так что лесная часть — это описание той массовой жизни, которая более или менее стала всеобщей в шестидесятые и семидесятые. А жизнь Института — это абсурд и мерзость городской жизни, тоже бессмысленной, тоже непонятно куда идущей и ещё более изощрённой и иезуитской. Замечательная эта сцена, помните, когда они слушают каждый по своей трубке обращение администрации, говорящей заведомо бессмысленные слова. Я думаю, что это лучшая метафора того, что в России делалось в шестидесятые годы. Немудрено, что полностью эта вещь опубликована быть не могла. Лесная часть ещё кое-как проскочила в сборнике «Эллинский секрет», а институтская попала в журнал «Байкал», который, кстати, я здесь, в Штатах, в отксеренном виде вижу в очень многих домах. Очень важно, что люди, уезжая, вывозили этот текст — ведь то, что мы вывозим с собой, и есть то, что по-настоящему нам дорого.
Ну, вернёмся к этому разговору через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем. Вопросов чрезвычайно много. Проблема в том, что они приходят по почте. На форуме в основном последние два раза какие-то проблемы, то есть его открывают — и потом он тут же исчезает. С чем это связано — не знаю. Но беспокоить особенно «Эхо» в этой связи не хочу. Я думаю, у них сейчас полно проблем, помимо меня. Но то, что приходит на почту, меня, в принципе, устраивает. Проблема в том, что очень многие в результате лишены возможности спросить. Ничего. Когда вернусь, мы это отладим.
«Когда уже «Июнь»?»
Знаете, Ира, может, вы и разочарованы будете. «Когда уже «Июнь»?» «Июнь» — на Осенней книжной ярмарке. Он осенью выйдет, в сентябре вы его прочтёте, если захотите. Но там много вещей, которые оказались неожиданными даже для меня. Многие люди, которые уже прочли книгу (ну, она закончена), они говорят, что, возможно, будут какие-то трудности с её публикацией. Я так не думаю. Там на главную духовную-то скрепу никаких попыток замахнуться нет. И вообще там войны нет даже в романе — роман заканчивается 21 июня 41-го года… ну, в ночь на 22-е. Поэтому я не думаю, что будут какие-то трудности с его публикацией. Ну, если и будут, то это, я думаю, только поможет ему шире распространиться. Ждём сентябрьской книжной ярмарки.
«Почему в фильмах «нуар» положительные герои всегда ущербные, а зло всегда побеждает?»
Видите ли, в само понятие нуара входит такой чёрный, готический взгляд. Мы будем подробнее об этом говорить в лекции об американской готике. Но надо понимать, что готика — это не котики; готика — это вообще довольно мрачный жанр. Нуар — он потому и нуар, что в нём есть ощущение мира, лежащего во зле. Обычно мы привыкли, что в мире торжествует справедливость, что есть какие-то начала, которые говорят нам, как, помните, в «Отцах и детях», «о вечном примирении и жизни бесконечной». В нуаре всё говорит нам о том, что мир наш маленький, вот этот световой круг нашей жизни окружён тьмой, окружён злом. И это, наверное, нормально — в том смысле, что за пределами нашего опыта нас почти на каждом углу караулит ужасное. Вот нуар — это такая модель ужасного мира, в которой стоит соступить с освещённой улицы — и вы попадаете в чёрный переулок, а там торжествуют пещерные инстинкты. Ну, такая особенность жанра. И кстати говоря, это в литературе всегда действует очень сильно.
«Моя девушка математического склада ума, а я — гуманитарного. Она приземлённая, а я отрываюсь от реальности. Хорошо ли, когда противоположности сходятся?»
Не очень хорошо, скажу вам сразу. Видите ли, по идее, просто как писатель я должен бы вам сказать, что да, это прекрасно, потому что это позволяет прожить более богатую жизнь, даёт вам основания, что ли, для более богатого понимания чужого опыта; и всегда интересно иметь девушку, не похожую на себя. Это в теории. На практике для супругов, по крайней мере (хотя я и ненавижу слово «супруг»), хорошо заниматься одним делом, чтобы вы друг друга понимали, то есть чтобы вы понимали, в чём вы сильны. Для меня профессия — очень важный аспект жизни. Современная литература не придаёт этому никакого значения, потому что (люблю я цитировать слова Виктории Токаревой) «осталось две профессии — богатые и бедные». Но для меня профессия — это важнейший аспект в жизни героя и важнейший аспект в познании того, что он делает.
И вот поэтому, если рядом с вами человек математического, технического склада, а вы гуманитарий, и вы совершенно не понимаете, чем она занимается,— это плохо. Если она не понимает, чем вы сильны, и не может оценить красоту вашего творчества — это тоже плохо. Хотя обычно вот это… Конечно, грех гуманитариям жаловаться. Обычно как раз технари способны оценить красоту гуманитарной мысли. Не будем забывать, что главной аудиторией поэтов, бардов в шестидесятые и семидесятые были физики. Меккой литературы тогдашней, во всяком случае авангардной, была Дубна: и Вознесенский там дневал и ночевал, и Галича там привечали, и Ким там выступал. То есть это было место такого авангардного развития, встречи двух авангардных вещей — передовой науки и серьёзной литературы.
Гуманитарий реже может оценить красоту математического решения. Вот почему я предпочитаю дружить с физиками, чтобы они мне всё-таки что-то могли объяснить. Помните, когда Маяковский говорит Якобсону: «Найму себе математика, буду ему платить дополнительный паёк — пусть объяснит мне теорию относительности»,— потому что, не понимая этого, человек в современном мире жить не может. Не обязательно и не только теорию относительности. Но вообще для гуманитария хорошо понимать красоту технических решений.
Поэтому если ваша девушка ещё может как-то оценить ваше занятие, то вам, боюсь, Ваня, довольно далеко до её профессионализма, и поэтому я с некоторым пессимизмом смотрю на ваш замечательный союз. Вообще постарайтесь в идеале иметь дело с коллегами. Моя жизнь меня научила именно этому.
«В батальных сценах «Войны и мира» обнажается суть людей. Писатель, кажется, не осуждает войну, но с наслаждением изображает человека на грани жизни и смерти. Что нового открыл о войне Толстой?»
Нет, вот с этим я никак согласиться не могу. Гоголь иногда любит своих негодяев как художник, любуется ими. Понятное дело, ему интересен человек, столь полно выражающий своё чревоугодие, как Петух, или свою грубость, как Полифем Собакевич. Но мне представляется, что всё-таки для Толстого война, как он сам пишет во втором томе, «явление противное человеческому разуму, природе и воле». По-моему, это во втором. Хотя, может быть, в начале третьего. Посмотрим. Вот началась война, то есть дело противное человеческому разуму и воле… Да, в третьем, кажется.