Так вот, для меня толстовское понимание войны, радикализм толстовского понимания войны вот в чём: в войне ничто не делается по плану, в ней самоорганизация человека присутствует наиболее свободно, потому что война — сама по себе хаос. Бессмысленно наводить в этом хаосе какие-то границы, упорядочивать его с помощью никому не нужных, заранее составленных планов. Первая колонна марширует, вторая колонна марширует — и всё это всегда спутывается, смешивается. И никогда ни одна заранее заготовленная концепция войны не срабатывает. «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить». Если кто помнит, это тоже Толстой эту песенку сочинил.
Так вот, для меня эта концепция сугубо русская, потому что две есть концепции Толстого, которые очень локальные. Первое — это ничтожность роли личности в истории, потому что всё идёт заведённым порядком. А второе — это бессмысленность генералитета, потому что войну выигрывают не генералы, а дух войска. Это так в России, потому что это только в России страх перед начальством доходит до такой паники, что все мероприятия всегда чисто формальны, лишь бы было гладко. И поэтому все военные планы тоже пишутся не для исполнения, а для предоставления начальству. Это у Толстого показано очень точно.
Второй аспект — это, конечно, то, что в русской истории личность не играет никакой роли. «Всё будет так, как заведено». И прогрессист, и либерал станет государственником, поставь его на должность. И честнейший человек станет взяточником, потому что нет другого средства управления, кроме коррупции. И абсолютный, скажем, поборник бюрократии станет её ярым врагом, оказавшись в оппозиции, потому что в оппозиции всё меняется сразу, а дорвавшись опять до власти, этот человек опять будет разводить бюрократию.
То есть в России действительно роль личности, её убеждений и желаний стремится к нулю. Это не везде так. В мире, вообще в мире, где христианство победило, где оно воспринято, от убеждений человека и его планов довольно многое зависит. Так что не будем всё валить уж так на человеческую природу. Она такова именно в России.
Что касается войны — не везде и не всегда она хаос. Военное искусство существует, что бы ни думал о нём Толстой. Военное искусство не только в том, чтобы пассивно, как Кутузов, отдаться ходу сражений и духу сражений. Дух войска решает многое, но всё-таки война — это профессия, а вовсе не гениальный дилетантизм. И зависит она не только от Тимохина, не только от Пьера, не только от Ростова, но и в огромной степени от таких теоретиков и стратегов, как Барклай-де-Толли. Ясно, что в России нужен был русский. Конечно, у Барклай-де-Толля при всех его способностях шансов не было. Ну, трагизм этого профессионала в тотально депрофессионализированном мире очень хорошо показал Пушкин в стихотворении «Полководец» («У русского царя в чертогах есть палата»).
«В чём смысл «Парфюмера» Зискинда? И почему главный герой сделан злодеем?» Зюскинда.
Видите ли, смысл «Парфюмера» довольно богат. Эта притча не столь однозначная, как принято думать. Правильно было сказано в первой публикации ещё, насколько я помню, в «Иностранной литературе», что вещь эта сильна именно тем, что в ней впервые за долгое время в европейской литературе выдумана на редкость универсальная метафора, которую можно очень широко толковать. Метафора эта — запах. Запах — это и душа, и характер, и человеческая индивидуальность. Ведь собственно злодейство и гениальность Гренуя именно в том, что он отнимает у человека, похищает у женщин, убиваемых им, вот этот запах — индивидуальность. И видимо, трагедия и природа художника именно в том, что он похищает запахи у других, а сам, если вы помните, запаха не имеет.
Гренуй — это абсолютный творец, похититель чужой души. А когда он наконец для себя запах создал, создал духи, которые всех заставили его обожать, то казнь его была, конечно, отменена, но в результате его просто растерзали, разорвали на части. То есть когда художник начинает наконец обладать индивидуальностью, когда он выдумывает её себе — толпа его тут же убивает. Тут много можно толковать, и разнообразные здесь есть аспекты. Но главное — это, конечно, трагедия художника, который похищает чужую душу, а собственной не имеет. Да и вообще сама по себе метафора запаха чудесно описывает человеческую индивидуальность.
Проблема в том, что все остальные сочинения Зюскинда, включая «Контрабас», который так гениально играет Хабенский, они мне представляются всё-таки на порядок более слабыми. Всё остальное, что он написал, помимо этого абсолютного бестселлера, по-моему, нельзя рассматривать всерьёз.
«Были ли шансы у русских либералов в семнадцатом году? Может быть, сепаратный мир?»
Ну, слабые они оказались, конечно. И права была Гиппиус, говоря о том, что это было «пространство всеобщей болтовни и абсолютный минимум конкретного дела». Я думаю, что исторический шанс был упущен даже не тогда, когда Керенский попробовал договориться с Корниловым, а потом предал его. Я уверен, что Корниловский мятеж не был шансом России, потому что это была попытка с помощью старых методов разрешить новые вызовы. И конечно, Корнилов в качестве диктатора ничего бы, я уверен, не остановил.
Ткань страны расползалась под руками. Тут нужны были люди с мандатом на самые жёсткие меры. Нужен был Ленин, который всё-таки сделал то, что не удавалось сделать всем остальным — именно потому, что у него был такой достаточно большой резерв надежды, резерв нацеленных на него авансов. В этом смысле, мне кажется, у него только и могло получиться. У других шансов не было.
Да и вообще, понимаете, особенность всех отложенных шагов, всех запоздавших революций (а в России буржуазно-демократическая революция запоздала века на полтора), мне кажется, главная их особенность — это их обречённость, потому что всё, сделанное с опозданием, бьёт больнее, с оттяжечкой. И конечно, чем дольше оттягивается реформа, тем меньше у неё шансов. Я думаю, что переворот Октябрьский прямо вытекает из Февраля. И здесь я согласен с Солженицыным: не было шансов, только сделать так, как большевики. Я категорически против многих большевистских методов, но ничего не поделаешь — исторический шанс был только у них.
Тут, кстати, очень много вопросов и много реакций было за неделю по поводу моей статьи в «Новой газете» — «Господа, всё сначала». Больше всего меня поразила реакция… Ну, не поразила. Чего тут поразительного? Удивила реакция некоторых людей, которые пишут: «Либерал Быков переобулся на ходу». Я никогда не был либералом. Во-первых, вы не знаете, что такое либерал. И никто в России этого не знает. Это слово сейчас обозначает всех, кто против расстрелов на месте, кто против поголовного палачества, всех, кто против завинчивания гаек в качестве универсального ответа на любой вызов. Вот если вы не считаете необходимым сначала пытать, а потом расстреливать, то вы — либерал. Большинство таких не-либералов, лоялистов, государственников, консерваторов и так далее… весь их консерватизм сводится только к максимальному мучительству, причём так, чтобы мучили не их, а они. Это такое садомазо, причём преимущественно садо, которое не имеет никакого права на существование, потому что не предполагает никакой новизны — ни концептуальной, ни методологической.
Что касается того, насколько я «переобулся». Вот Михаил Хазин говорит, что «если даже до либералов начало доходить, если даже Быков так радикально поменялся…» Я не поменялся. Я всегда защищал Советский Союз. И всегда за это мне прилетало. Достаточно почитать мою статью «Чума и чумка» и ответ на неё Михаила Эпштейна. Нас этот ответ ни в какой степени не поссорил, я Эпштейна любил и люблю. Он, кажется, тоже неплохо ко мне относится. И он очень хороший критик и вообще теоретик языка.
Но у меня никогда не было единомыслия с врагами СССР. Я всегда считал, что Советский Союз шестидесятых-восьмидесятых годов — это высшая точка развития советского проекта — при том, что жить там было невыносимо. Но наибольшего расцвета, разнообразия, могущества и так далее Советский Союз достиг в это время. И у него были неочевидные варианты продолжения, а с доски просто смахнули все фигуры. Поэтому, когда я говорю «Back to the USSR», я не имею в виду возвращение к плановой экономике, как кому-то хотелось бы; я говорю о возвращении к культурной парадигме, к прогрессорству.
Очень меня тоже огорчила реакция Андрея Зубова — хорошего религиоведа, но, видимо, слабого концептуалиста, потому что он совершенно не увидел здесь никакого нового проекта; он увидел здесь оправдание СССР, цензуры, несвободы. Да нет там, Андрей, этого оправдания! Там речь идёт совершенно не об этом. Не нужно отождествлять СССР в любом случае только с коммунистической идеей, с пропагандистской и с программой «Ленинский университет миллиона». СССР был гораздо более богатая структура, образовавшаяся в результате взаимодействия социалистической утопии и советского, русского, скажем так, народа и его традиций. И получился довольно любопытный синтез. Как правильно писал тот же Анатоль Франс: «Религия, подобно хамелеону, принимает цвет той местности, на которую её помещают». Социализм в Камбодже — это не то, что социализм в Швеции; он проявляет очень важные национальные черты. Поэтому у меня есть серьёзное подозрение, что эту статью просто не прочли, её не поняли. Могу объяснить — почему.
Там указаны, на мой взгляд, некоторые пути всё-таки к осознанной деятельности, а заниматься осознанной деятельностью сейчас никому не хочется, сейчас всем хочется распадаться и гибнуть. Главная тема эпохи — это распад. Знаете, вот когда учитель выздоравливает, в школе воцаряется траур. Это такая прелесть — вечно хлопать крышками парт, прыгать по столам и вообще веселиться! А вот он выздоровел — и опять надо зубрить. Вопрос в том, что кроме зубрёжки, ну, вообще кроме учёбы, скажем так, никаких осмысленных занятий нет. У нас вот, пожалуйста: «Мы бузотёры с разрешения всех святых»,— как сказано у Мандельштама.
Я абсолютно не понимаю вот этой радости распада. Вернее, я её понимаю очень хорошо, но ни в какой степени не разделяю. И поэтому, естественно, когда вам предлагают модернизаторскую программу… а в определённом смысле и мобилизационную, конечно, потому что мобилизация — это ведь необязательно насилие и маршировка; мобилизовать иногда надо и самого себя. Так вот, когда вам предлагают действовать, совершенно естественно, что вы панически действовать не хотите. Вы хотите любой ценой продолжать веселье, которое у нас продолжается, несмотря на все обыски, несм