Вот это правильно пишет другой автор: «Иногда я очень часто подменяю видимость тем, что мне хотелось бы видеть, и надеюсь, что эта магическая процедура,— правильно вы, Олег, пишете,— действительно приведёт к изменению мира, что он станет таким, каким я его вижу».
Мне кажется, что лучше Макрон, чем Ле Пен. Для Веллера Ле Пен — это какая-то гарантия сохранения национальной идентичности. А по-моему, так и бог бы с ней. В перспективе мир всё равно будет единым, но, видимо, не стоит торопить события. Тут есть о чём думать, есть о чём спорить. Вот в этом наше главное расхождение, но оно не мешает нам слушать и слышать друг друга.
«Как вы относитесь к мультфильму «Скрепа»?»
Ну, как? Талантливое произведение. Что уж спорить?
«Каковы перспективы судебного дела Юрия Дмитриева?»
Судя по тому, что сейчас включились массово в это дело люди — причём не просто правозащитники, а люди рядовые, подписывающие петицию в его защиту, следящие за этим делом, интересующиеся им,— процесс Юрия Дмитриева в Калининграде обещает быть как минимум небыстрым, и однозначно предсказать его исход сейчас уже нельзя. Раньше было совершенно очевидно, что если захотят засудить, то засудят. Я абсолютно убеждён, что ещё до конца этого лета Дмитриев будет свободен. Такова моя точка зрения. Я могу быть неправ.
«Как вы относитесь к творчеству Тарантино?»
Я больше всего люблю «Джанго Освобождённого». Я никогда не понимал, что люди находят в «Pulp Fiction». Но я знаю людей, которые… Мне вот недавно один друг американский сказал: «После этого фильма я понял, что никогда не буду прежним. Глубоко перепахал, так сказать». Что там такого находить? Не знаю, надо смотреть особым образом.
«Кого из битников вы считаете самым значимым?»
Миша, трудно так сказать однозначно. Наверное, Гинзберга, потому что поэт. И я вообще люблю его. Он поэт, кстати, довольно яркий, причём именно времён герметизма, времён такого песенного, рефренного стихотворчества. Нет, он вообще выдающаяся личность. Много ерунды, конечно, но очень интересно.
«При анализе «Приглашения на казнь» возможны ли параллели с Кафкой?»
Знаете, они не вчера, так сказать, появились, и не вчера о них заговорили. У меня есть ощущение, что они надуманы, натянуты. Могу вам сказать — почему. По моим ощущениям, для Кафки такой мир — это норма, а для Набокова — патология. Для Кафки мир — это всегда идущий над вами процесс, это всегда такая мрачная иудейская антиутопия, казуистика, кабалистика, где какие-то небесные крючкотворы, абсолютно равнодушные к вашей судьбе и личности, ведут над вами страшный процесс, какие-то чёрные ангелы. Человек всегда виноват, поэтому всегда заслуживает — ну, как в притче про Стража Закона. Мне кажется, что человек всё-таки, как у Набокова, явление гораздо более праздничное. И никаких кафкианских интонаций в его книге нет. «Приглашение на казнь» — книга смешная, а «В исправительной колонии» — рассказ страшный.
«Считаете ли вы возможной и реализуемой сегодня идею Башни из слоновой кости?»
Да. Почему нет? Просто эту башню никто не должен видеть. Вы должны быть в домике, а все должны быть уверены, что вы с ними. Эта башня не должна выражаться в отшельничестве, она должна выражаться в умении прятать от других свои идеи, свои планы.
«Какую вы видите литературу будущего?»
Хороший… Это правильно тут кто-то в Сети задал вопрос: «Как мне одеваться по дороге в Москву?» Красиво! Да? Вот литература будущего будет увлекательной, интересной. Вот на этом я настаиваю. Нарративно она может быть самой разной. Понимаете, например, Жорж Перек — один из моих любимых французов. Мало прожил, 45 лет всего. Много написал. Всё время человек ставил себе сложные задачи. Например, роман «Исчезновение» (в русском переводе «Исчезание»), он написан без буквы «e» — самой употребительной во французском языке. Кислов, гениальный переводчик, сумел перевести книгу без буквы «о». Ни одной буквы «о»! Вот такие сложнейшие задачи себе поставили — «липограмма» называется. Вы скажете: «Зачем эти искусственные идиотские сложности?» А я вам скажу: ради того, чтобы было сложно, ради интереса. Даже такое упражнение имеет смысл.
Что касается художественного смысла, то, конечно, высшее достижение Перека — это довольно обширный роман «Жизнь: руководство для пользователей», или как оно ещё называется — «Жизнь: инструкция по применению». Я вообще прочёл его по-английски, не зная, что есть русский перевод. Я о Переке и знать не знал. В одном букинистическом магазине в Штатах увидел эту книгу, она меня потрясла — и немедленно купил. Потом уже я стал про Перека узнавать, что он на самом деле не Пере́к, а Пе́рец, что он дальний родственник знаменитой еврейской писательской семьи, что вся его родня погибла на войне и что он такая жертва Холокоста, что он начал писать в шестидесятые. Да я вообще ничего о нём не знал.
Но эта книга меня потрясла. Это описание дома, всех его комнат. И из этого описания складывается постепенно история преступления, картина убийства. Это немножко похоже на «Болеро», мультфильм Ивана Максимова — там тоже сначала почти нет персонажей, а потом они начинают появляться. Ну, начинается с того, что обнажённая девушка идёт в ванну в одной из комнат. До этого там вообще никакого движения, только интерьеры. Потом по сюжетам картин, фотографий, по обмолвкам, по истории одной из жилиц, вот этой певицы Веры Орловой, можно восстановить историю загадочного двойного убийства, которая постепенно появляется. Но это через описание дома, как бы лишённого фасада. Слушайте, гениальная идея! Замечательная книга! Правда, она написана довольно скучно, то есть нейтрально подчёркнуто. Но сама идея — блестящая!
Вот литература будущего будет такой — косвенные описания, не прямые. И потом, главное: понимаете, чтобы читатель думал, чтобы ему не все было понятно, чтобы ему изложили документальную историю (или не документальную, любую), а он потом бы в ней разбирался. Вот мы сейчас в так называемой «Новой школе» обдумываем, как сделать междисциплинарные предметы, междисциплинарные семинары. Вот я предложил такую идею — следствие, «Бейкер-стрит, 221-б», расследование, потому что в процессе расследования великих преступлений прошлого, реальных (ну, например, Джека Потрошителя), можно и химию изучить, и историю, и лингвистику — всё вместе. Вот на таких вещах надо учиться. Я бы хотел, чтобы каждый роман предлагал читателю расследование, чтобы он получал набор фактов, а потом из них выстраивал концепцию.
Вот такой будет литература будущего, мне кажется. Но самое главное требование к литературе будущего — это чтобы она была интересной, феномен интересного. Вот это тот вопрос, который меня занимает: как написать так, чтобы читатель не отрывался? И ровно над этим я сейчас работаю. Думаю, что у меня это получится. Ну а если не получится — туда мне и дорога. Помните: «А если я так и не вырвусь из ада, то так мне и надо». Думаю, что получится.
Теперь поговорим об американской готике.
Надо сразу разделить два понятия. Американская готика в узком, традиционном смысле — это совершенно конкретная вещь, это романы американского Юга. Именно их считают готикой в узком смысле. Именно это имеют в виду, когда говорят об американском готическом мировоззрении. Я несколько книжек на эту тему по разным профессиональным необходимостям за последнее время перелопатил. И об этом стоит говорить — как о явлении.
Есть американская готика в смысле более широком — это вся литература ужасов, которая в Штатах представлена очень хорошо. Но главный мастер здесь, конечно, Стивен Кинг. Вот о Стивене Кинге мы скажем с самого начала, потому что Стивен Кинг очень важен для понимания готики как термина.
В этом смысле по-настоящему готический роман у него один — это «Revival», который можно понимать, как «Воскрешение», «Восстановление», разные есть версии перевода. Я предложил бы это перевести именно как «Воскресение», потому что для Кинга это такой старческий роман. Он его писал, сознавая свою старость, как и Толстой — свою. И это такая попытка подвести итоги жизни в наиболее внятной, наиболее краткой, что ли, символической форме. Он вдохновлялся при этом, конечно, Менченом, или Менкеном, как его ещё называют, Мекеном (разные тоже есть транскрипции), романом «Великий бог Пан». Вот «Великий бог Пан» — повесть такая мрачная, точнее (на роман она, конечно, не тянет), она очень характерна для готического направления в целом. И немножко Лавкрафт ещё где-то рядом лежит, немножко Эдгар По.
В общем, для готики характерно как раз вот это главное убеждение, о котором я сегодня уже и говорил: что мир лежит во зле, что наш рассудок и наша жизнь — это крошечное пятно света. Жизнь после смерти, безусловно, есть, но после смерти мы все попадаем в пространство ада, в пространство тоталитарного бесправия.
Вот у Кинга в «Revival» замечательно описана эта людская толпа, которая идёт под охраной страшных муравьёв. Там муравьи — главный лейтмотив. Вот эти чудовищные насекомые, которые охраняют поток неизвестно куда бредущих измождённых голых людей,— такая страшная картина загробного мира. И аргумент у всей этой публики один: если бы смерть несла нам что-то иное или хотя бы просто небытие, мы бы так её не боялись. Мы её боимся именно потому, что после смерти мы попадаем в пространство, где от нас ничего не зависит, в пространство тотального безмолвия и безволия. Последнее, что мы можем сделать — это как-то организовать свою прижизненную ситуацию, потому что посмертно никакие наши заслуги или грехи не играют роли. После смерти мы попадаем во мрак. А крошечный, выхваченный из мрака кусок — это и есть наша жизнь.
«И сном окружена вся наша маленькая жизнь»,— помните, «Макбет»? [Д.Л. оговорился, приведённая цитата из пьесы «Буря»] В этом смысле «Макбет», конечно, самая готическая вещь Шекспира, в которой добра нет вообще, в которой тотальное безумие. Дункан гибнет, а такие персонажи, как Макбет и жена его, составляют большинство, составляют стержень. Конечно, Макдуф, вырезанный ножом из чрева матери, может быть, установит в мире какую-то справедливость. Но не будем забывать, что Макдуф тоже неестественный персонаж, он появился неестественным путём. А естественный путь человека — «это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла». «Sound and Fury». Или как у Фолкнера — «The Sound and the Fury». Этот звук, этот шум и эта ярость.