Д. Быков― Но вы выбрали…
А. Жолковский― И успел напечатать при его жизни.
Д. Быков― Да, ему очень нравилась эта статья. Но я совершенно не понимаю, почему вы взяли этот текст для анализа. Я его прочту.
А. Жолковский― Любимый мой текст. Как вы понимаете, это металитературный текст — Лосев о Пушкине, с точки зрения некоего… ну, там такая маска посетителя музея как бы, посетителя Михайловского, который как бы играет роль вот этого посетителя дома поэта и так по-зощенковски пытается вчитаться в коммунальную квартиру, в которой в тесноте…
Д. Быков― Про Зощенко тоже вам будут вопросы.
А. Жолковский― Голос зощенкоподобного современного интеллектуала, который пытается проникнуть в проблемы Пушкина и находит для этого, ну, такой угол зрения и дикцию.
Д. Быков― «Пушкинские места».
День, вечер, одеванье, раздеванье —
всё на виду.
Где назначались тайные свиданья —
в лесу? в саду?
Под кустиком в виду мышиной норки
à la gitane?
В коляске, натянув на окна шторки?
но как же там?
Как многолюден этот край пустынный!
Укрылся — глядь,
в саду мужик гуляет с хворостиной,
на речке бабы заняты холстиной,
голубка дряхлая с утра торчит в гостиной,
не дремлет… ать.
О, где найти пределы потаенны
на день? на ночь?
Где шпильки вынуть, скинуть панталоны?
где — юбку прочь?
Где не спугнёт размеренного счастья
внезапный стук
и хамская ухмылка соучастья
на рожах слуг?
Деревня, говоришь, уединенье?
Нет, брат, шалишь.
Не от того ли чудное мгновенье
мгновенье лишь?
А что вы здесь нашли загадочного?
А. Жолковский― Вот это наш с вами постоянный разговор. Загадочное для нас, людей учёных… Это называется «Пушкинские места». Это пушкинские места в Псковской губернии…
Д. Быков― Ну и конечно…
А. Жолковский― Топосы пушкинской поэзии. И какие именно типичные пушкинские штуки, места, цитаты, конструкции, вопросительные знаки и так далее расставлены в описании пушкинского же антуража и так далее. Но, кроме того, как всегда, вопрос: это написано как, каким размером, почему? Это написано размером «пять-два» — пятистопный ямб и двустопный ямб, который имеет хорошую традицию сентиментально-сатирической поэзии в русской…
Д. Быков― «Вонзил кинжал убийца нечестивый».
А. Жолковский― Главный пример, конечно, «Вонзил кинжал убийца…» Как?
Д. Быков― Нечестивый.
А. Жолковский― Нечестивый.
Д. Быков― «В грудь Деларю. // Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво…»
А. Жолковский― Взят этот размер. И этот же размер стихотворения Соловьёва…
Д. Быков― «Пародии на русских символистов».
А. Жолковский― Да-да-да. «На небесах горят паникадила…»
Д. Быков― «А снизу — тьма».
А. Жолковский― «Скажи сама!»
Д. Быков― «Ходила ты к нему иль не ходила? // Скажи сама!»
А. Жолковский― Вот здесь и эротическая тема тоже присутствует.
Д. Быков― Да.
А. Жолковский― Лосев берёт вот это от Пушкина, это от традиции поэтической и так далее, скрещивает. А Соловьёв, между прочим, первый, кто поднял вопрос… Первый! Потом исследователи устремились в это отверстие. Первый заметил, что у Пушкина двойственное отношение к Анне Петровне Керн: с одной стороны, «я помню чудное мгновенье», а с другой — «вавилонская блудница, с которой я с божьей помощью…». Так что Лосев-филолог и Лосев-поэт, и Лосев-традиционалист, и Лосев-интертекстуалист и пародист — всё это гармонично укладывается в довольно недлинное стихотворение, которое сверкает во все стороны.
Д. Быков― Вы очень восхищались его 72 словами. 72, по-моему, да? Это жанр такой.
А. Жолковский― Есть такой жанр «72 слова», который культивировался журналом…
Д. Быков― Esquire.
А. Жолковский― Esquire. Под руководством тогда редактора Бахтина.
Д. Быков― Ну, не того, естественно.
А. Жолковский― Не того. Да, не того. И Лосев в какой-то момент мне сообщил, что Бахтин отверг вот это стихотворение, который присылал. Впрочем, я его отдал в «Знамя» — и его там печатают, и напечатано, и всякий может его там найти. А это стихотворение называется… Опять-таки это его ироническая муза, так сказать, и профессорская опять. Может быть, у него пристрастие…
Д. Быков― К профессорской поэзии в литературе.
А. Жолковский― К профессорской, да.
Д. Быков― А вы можете его вспомнить?
А. Жолковский― Естественно, вспомнить. Оно построено совершенно так, что надо бы вспомнить.
Д. Быков― Что оно запоминается.
А. Жолковский― Да. Ну, сейчас я попробую. А если буду ошибаться, вы поправьте меня. Называется «Своими словами». И сейчас слушатели, которые не знают, что своими словами, я думаю, быстро узнают, что пересказывается своими словами.
«Ф. П., владелец вислых щёчек, поставил сына, блин, на счётчик! Вся эта хрень произошла там из-за бабы, не бабла. A. C. был полный отморозок, немало ругани и розог он сызмалетства получил. Сработал план дегенерата: он разом и подставил брата, и батю на фиг замочил. Всё, повторяю, из-за суки. Тут у другого брата глюки пошли, а третий брат штаны махнул на хиповый подрясник и в монастырь ушёл под праздник. Ну, вы даёте, братаны!»
И оказывается, что это не только стишок, но это ещё ровно 72 слова, этот жанр.
Д. Быков― А в чём пуанта, так сказать?
А. Жолковский― Пуанта? Пуанта в том, как один из высоких сюжетов русской литературы уложен в такой блатной молодёжный язык, ровно в такой размер и весь сведён к каким-то вульгарным элементам.
Д. Быков― Просят меня прочесть любимое стихотворение Лосева. Ну, самое любимое я прочесть по разным причинам не могу, потому что оно совершенно нецензурное. Но вы его, конечно…
А. Жолковский― То есть благодетельность цензуры здесь уступает её неблагодетельности?
Д. Быков― Благодетельность цензуры лишний раз налицо, да. Это гениальное стихотворение:
Ночью воздух сырой и плотный
Налегает на дверь и окно.
Не ходи туда. Там темно.
Там живёт — страшно сказать кто — болотный.
Поэтому я прочту всё-таки другое. Конечно, я прочту «Натюрморт», знаменитое стихотворение в рамке. Помните, да?
«Характерная особенность натюрмортов петербургской школы состоит в том, что все они остались неоконченными».
«Лучок нарезан колесом. Огурчик морщится солёный. Горбушка горбится. На всем грубоватый свет зелёный. Мало свету из окна, вот и лепишь ты… удила, цвет бутылки, цвет сукна армейского мундира. Ну, не ехать же на юг. Это сколько денег. Ни художеств, ни наук, мы не академик. Пусть Иванов и Щедрин пишут миртовые рощи. Мы сегодня нашустрим чего-нибудь попроще. Васька, где ты там жива! Сбегай в лавочку, Васёна, натюрморт рубля на два в долг забрать до пенсиона. От Невы неверен свет. Свечка, отсветы печурки. Это, почитай, что нет. Нет света в Петербурге. Не отпить ли чутку лишь нам из натюрморта… Что ты, Васька, там скулишь, чухонская морда. Зелень, темень. Никак ночь опять накатила. Остаётся неоконч ещё одна картина. Графин, графлённый угольком, гранёной рюмочки коснулся, знать, художник под хмельком заснул, не проснулся».
Вот это изумительный пример интонации, совершенно такой непатетической, а и жалкой, и трогательной. Я ещё безумно люблю «Графлёную балладу», но я её, к сожалению, наизусть не вспомню.
А. Жолковский― Это такой натюрморт в стиле тогда тоже знаменитого Оскара Рабина.
Д. Быков― Да, пожалуй. И конечно, он выдумал эту цитату про неоконченность, но она такая трогательная! У него, кстати, в доме, как вы помните, этот натюрморт в рамке висел над столом, типа как картинка. А как по-вашему, в какой степени Лосев оставил в русской поэзии след? Есть ли у него имитаторы, подражатели, продолжатели, как у Бродского — бродскисты?
А. Жолковский― Не знаю достаточно, но, может быть, и мало продолжателей. Не знаю, сколько их. Думаю, что место и стиль им очерчены очень чётко, и поэтому они останутся в этом своём, а мы не можем судить, насколько скромном или многообещающем, так сказать, формате. Мы сейчас не знаем. Нам не надо пока что предугадать, я боюсь.
Д. Быков― Когда я спрашивал его, что такое питерский характер в его понимании, он с присущим ему сарказмом отмечал: «Ну, в моём случае это скромность, деликатность, одарённость, открытость миру, открытость Западу». А что бы вы сказали вот о школе этой питерской поэзии: Уфлянд, Ерёмин, старший Кулле и так далее?
А. Жолковский― Я ведь в последнее время как-то оказался питерским литератором, меня больше всего печатают в Петербурге.
Д. Быков― Ну, в «Звезде», конечно.
А. Жолковский― В «Звезде» и некоторых других конференционных материалах и так далее. По инициативе Лёши Лосева, когда мы давным-давно куковали, невыездные в Россию, в Америке… Он всегда старался приглашать своих друзей по питерской богеме, так сказать, и потом пересылать их ко мне на калифорнийский берег. Вот так я познакомился с Ерёминым, например. Кстати, к Ерёмину у меня особый интерес, потому что он очень инфинитивный поэт, у него…
Д. Быков― Подождите.
А. Жолковский― Михаил Ерёмин.
Д. Быков― Я помню, да. А у вас выходит всё-таки антология инфинитивной поэзии?
А. Жолковский― У вас так это звучит, как будто кто-то мне мешает её издать, цензура давит.